сегодня восьмая годовщина смерти Синявского
Несколько лет назад я рассеянно раскрыла московское издание книжки Синявского «Иван-дурак». В глаза тут же бросилась фраза: «А пробор у Лешего справа, тогда как у людей он всегда слева».
Никаких сомнений не возникло - уж Синявский-то несомненно знал, с какой стороны у Лешего пробор.
Впервые я увидела Синявского в начале 80-х годов в Бостоне на конференции «Литература в изгнании». Маленький, заросший седой бородой, с виду усталый и двигался по-стариковски. А рядом большая Марья Васильевна в балахоне.
Когда Синявский начал по бумажке читать доклад, возникло то же ощущение избранности и приподнятости, которое обычно возникает, когда слушаешь неаффектированное чтение хороших стихов.
Доклад был о первой поездке в Италию, а на самом деле о прочности европейского культурного пространства и о том как, входя в него, обретаешь некий душевный покой. Образы роились - коза, мирно обгладывающая куст у стены с коммунистическим плакатом на окраине какого-то итальянского города, падуанский университет, синие древние холмы Прованса. И голос у Синявского оказался совсем не стариковский, глубокий и очень слышный.
Надо сказать, что эта конференция как-то явно показала, что возраст - явление чисто психологическое. Мальчик Аксёнов помогал спуститься с эстрады старику Коржавину, разумно говорил человек средних лет Войнович.
К Синявскому с его стариковской походкой понятие возраста оказалось неприменимо. И в самом деле, что такое возраст Пхенца или Лешего? А может быть, всё-таки Домового?
Ведь на самом деле он обитал в доме, у себя в комнате, где стоял старый-престарый макинтош, на котором он так и не научился переставлять абзацы. А Марья на что?
Честно говоря, сказать точно, что Синявский умел, а чего не умел, было достаточно сложно. Вообще-то он не без выгоды для себя морочил людям голову - ведь так удобно чего-нибудь не уметь, так удобно было переложить на Марью всю скучную-занудную часть жизни, где надо пользоваться чековой книжкой, брать по карточке деньги, платить налоги, заниматься хозяйственными мелочами.
Марья очень любит рассказывать про то, как в самом начале их совместной жизни у них в комнате перегорела лампочка в люстре, и Синявский заставил её позвать монтёра, потому как лампочка была особенная, непростая была лампочка, и без монтёра с ней было не справиться. Монтёр пришёл, ввинтил лампочку и ушёл, получив деньги.
С тех пор Синявский был отстранён от всех домашних работ. Остаётся только гадать, не было ли в этой истории тайной цели.
Впрочем, при мне, в связи с рассказом о нашей поездке на машине в Англию, Синявский посочувствовал трудностям, связанным с перестановкой руля на правую сторону, проявив тем самым осведомлённость в вопросе о том, по какой стороне в Англии ездят.
Один раз в разговоре за столом Синявский очень чётко сформулировал свои жизненные взгляды. Он как-то между прочим сказал, что хорошо быть генеральшей. Народ не понял, и Синявский очень спокойно пояснил, что генерал работает, а генеральша книжки пишет. Ну что ж, Марья ведь в чине фельдмаршала.
С неумениями бывали проколы. При мне он прокололся дважды - один раз с неумением говорить по-французски, а второй раз с неумением быстро ходить. С французским было очень просто - рассказывая историю женитьбы одного приятеля на француженке, он сообщил, что с француженкой приятель познакомился в Москве, у него в доме, а к нему в дом эту приезжую француженку прислали, потому как больше не к кому было - никто по-французски не говорил. Потом уже я услышала от Наташи Рубинштейн, очень близкого обоим Синявским человека, что Андрей Донатыч как-то при ней с большим увлечением рассказывал о заседании кафедры в Сорбонне. Заседание, ясное дело, велось по-французски.
С неумением быстро ходить было ещё проще - как-то раз, подходя к дому Синявских, мы столкнулись нос к носу с хозяином, выходившим из ворот стремительной походкой. Увидев нас, он страшно засмущался и пояснил, что направляется на почту.
По субботам Синявский читал в Сорбонне курс о русской поэзии 20 века. На лекции приходили очень разные люди - французские студенты, студенты из Америки (в основном, ребята, которых в детстве увезли из России, и которых в юности вдруг потянуло к русской культуре), старушки-божьи одуванчики, ещё из первой эмиграции.
Лекции были чёткие, очень подготовленные, естественно, с чтением стихов. Больше всего в чтении Синявского меня поразил «Левый марш» - он не просто мощно и трубно его читал, он его читал с наслаждением, очень лично.
После этого грохочущего чтения наступил положенный перерыв, и божьи одуванчики принесли усталому старенькому профессору кофе из автомата.
Когда Синявский пришёл читать лекцию сразу после возвращения из первой поездки в Россию, его, естественно, стали расспрашивать, - он отвечал сначала не очень охотно, но потом разговорился и с некоторым удивлением сказал, что не ожидал, что его так помнят, что, дескать, он думал, что ему обрадуются только какие-нибудь старые знакомые девочки, и тут же поправился - не девочки, старушки…
Не знаю, в какой мере он тогда понимал, что для людей моего поколения он был символом истинной независимости. Кроме Синявского, разве что ещё Бродский мог бы по праву сказать, что разногласия с властью у него стилистические, то есть самые глубокие. Политические разногласия значат куда меньше.
В последние годы жизни Синявский успел много раз съездить в Россию и пообщаться с людьми, которые им восхищались. Эти поездки были очень важны для Марьи, а вот для него, не думаю - по-моему, он так боялся не успеть, что всё, что не сидение за письменным столом - поездки, люди, развлечения - было только помехой.
Когда они с Марьей приходили вечером в гости, Синявский довольно рано начинал беспокоиться о том, что на следующий день надо рано встать, ведь надо работать.
Он писал роман «Кошкин дом», и он всё-таки успел его дописать, хотя Марье и пришлось после его смерти проделать колоссальную работу, разбираясь в том, куда же он хотел вставить последние написанные абзацы, и каков окончательный порядок глав.
Много разговоров с Синявским происходили в тёмной машине, когда мы их домой отвозили. Я очень чётко вижу ветреный дождливый вечер, мы едем в машине, и он так медлительно говорит, что есть два лучших запаха на свете - псины и старых пыльных книг.
Как-то у них кошка заболела, даже в больницу на ночь попала, и потерянный Синявский сказал, что очень ему перед кошкой совестно, что человек, ежели заболеет, так ведь понимает, попав в больницу, что либо выздоровеет, либо помрёт, а кошка-то не понимает.
Кошка у них была нагловатая и вороватая, жила в комнате у Синявского на втором этаже, спускалась вниз у него на руках и ела у него с вилки. Кроме того, ловила в крошечном пруду перед домом рыбок - лапой из воды выдёргивала и бросала на дорожку. Один раз испугала до полусмерти какого-то гостя, ночевавшего в одиночестве на втором этаже, разбудив его ночью стуком в оконное стекло - она взобралась по глицинии и попросилась в дом. Совсем как в рассказе Конан-Дойля про профессора, превращавшегося в обезьяну из-за омолаживающих порошков!
Много было замечательных "звериных" историй - про пуделиху Мотечку и спаниеля Осечку. Осечка, судя по всему, был умен и надменен - один раз даже деньги на улице нашёл и домой принёс. Мотечка была простодушна и глуповата, никак не могла примириться с тем, что собакам не надо связываться с ежами, а ежи на улицах Фонтене-о-Роз ей попадались довольно часто.
Синявский рассказывал про Осечку одну душераздирающую историю: однажды, когда они с Марьей путешествовали по Северу, в какой-то деревне Осечка забежал на поле, где паслись лошади, и они за ним погнались. Синявский еле сумел, бросившись в поле, собаку схватить. Потом ему объяснили, что лошади Осечку приняли за медвежонка и могли бы просто затоптать.
Люди, мало знавшие Синявских, считали, что Марья все время лезет вперёд, отталкивая Синявского, первая отвечает на вопросы во время разного рода встреч. На самом деле, как мне представляется, тут была ролевая игра, Синявскому было чрезвычайно удобно самоустраняться, чтобы его не беспокоили, а Марья, конечно же, получала удовольствие от общения, от возможности высказаться, да и от возможности иногда просто подразнить людей, при этом оберегая покой своего Синявского.
Конечно же, она наслаждалась, рассказывая про него разные истории - ну, Санчо Панса должно было нравиться рассказывать смешные истории про Дон-Кихота.
Однажды мы к ним пришли ужинать, и Марья, показывая на Синявского, облачённого в белые штаны, с гордостью поведала, как он в этих белых штанах перед приходом приличных гостей плюхнулся на земляничное пирожное, почему-то оказавшееся на стуле, и как она, Марья, замазала пятно белой жидкостью для замазывания ошибок на бумаге.
У Синявских неподалёку от дома был любимый китайский ресторанчик, где Андрей Донатыч ел всегда одно и то же - надо сказать, минимально китайское - суп и голубцы.
Ресторанчик был как-то неудачно расположен, и народу там бывало очень мало, несмотря на действительно первосортную еду.
Когда Синявский заболел, они, естественно перестали там бывать.
Умер Синявский в феврале, а к "китайцам" они не ходили с лета. И вот после похорон Марье захотелось повести людей в любимый ресторан Синявского, она позвонила своим "китайцам", и выяснилось, что ресторана больше нет, закрылся.
Такое вот колдовство?
Вместо того, чтоб идти к "китайцам", мы пошли "на уголок" - в маленькую пивнушку у самого их дома. На углу. Эта пивнушка тоже играла некоторую роль в жизни Синявского - стоило Марье куда-нибудь отправиться, как Синявский шмыгал из дома "на уголок", выпивал там с соседскими мужиками, общаясь на неизвестном ему французском.
Через несколько месяцев после его смерти Марье захотелось купить в местном цветочном магазине розовый куст, и вдруг цветочник предложил ей этот куст за половинную цену - половину цветочник скостил "для Месьё". Он был одним из мужиков, с которыми Синявский выпивал.
Синявский заболел в августе, и где-то с октября по январь у него была ремиссия, наверно, благодаря Марьиным невероятным усилиям - особой диете, лекарству из акульих плавников… Не верилось, что он умирает. Он сидел у себя наверху. Работал, читал, перечитывал детские книги.
В январе ему стало резко хуже, и все пошло очень быстро. За две недели до смерти привезли специально оборудованную больничную кровать. Синявский практически не общался, не разговаривал, лежал с закрытыми глазами. И вот мы втроем с Марьей и tarzanissimo, пытаясь его расшевелить, начали говорить всякие глупости про прибытие этой чудо-кровати, про то, какая она замечательная. И вдруг он рассмеялся своим обычным очень весёлым смехом, приговаривая "господи, а они про кровать…"
Это было последнее, что я слышала от Синявского.
(записи, сделанные несколько лет назад, не в один момент, неотредактированные)
Никаких сомнений не возникло - уж Синявский-то несомненно знал, с какой стороны у Лешего пробор.
Впервые я увидела Синявского в начале 80-х годов в Бостоне на конференции «Литература в изгнании». Маленький, заросший седой бородой, с виду усталый и двигался по-стариковски. А рядом большая Марья Васильевна в балахоне.
Когда Синявский начал по бумажке читать доклад, возникло то же ощущение избранности и приподнятости, которое обычно возникает, когда слушаешь неаффектированное чтение хороших стихов.
Доклад был о первой поездке в Италию, а на самом деле о прочности европейского культурного пространства и о том как, входя в него, обретаешь некий душевный покой. Образы роились - коза, мирно обгладывающая куст у стены с коммунистическим плакатом на окраине какого-то итальянского города, падуанский университет, синие древние холмы Прованса. И голос у Синявского оказался совсем не стариковский, глубокий и очень слышный.
Надо сказать, что эта конференция как-то явно показала, что возраст - явление чисто психологическое. Мальчик Аксёнов помогал спуститься с эстрады старику Коржавину, разумно говорил человек средних лет Войнович.
К Синявскому с его стариковской походкой понятие возраста оказалось неприменимо. И в самом деле, что такое возраст Пхенца или Лешего? А может быть, всё-таки Домового?
Ведь на самом деле он обитал в доме, у себя в комнате, где стоял старый-престарый макинтош, на котором он так и не научился переставлять абзацы. А Марья на что?
Честно говоря, сказать точно, что Синявский умел, а чего не умел, было достаточно сложно. Вообще-то он не без выгоды для себя морочил людям голову - ведь так удобно чего-нибудь не уметь, так удобно было переложить на Марью всю скучную-занудную часть жизни, где надо пользоваться чековой книжкой, брать по карточке деньги, платить налоги, заниматься хозяйственными мелочами.
Марья очень любит рассказывать про то, как в самом начале их совместной жизни у них в комнате перегорела лампочка в люстре, и Синявский заставил её позвать монтёра, потому как лампочка была особенная, непростая была лампочка, и без монтёра с ней было не справиться. Монтёр пришёл, ввинтил лампочку и ушёл, получив деньги.
С тех пор Синявский был отстранён от всех домашних работ. Остаётся только гадать, не было ли в этой истории тайной цели.
Впрочем, при мне, в связи с рассказом о нашей поездке на машине в Англию, Синявский посочувствовал трудностям, связанным с перестановкой руля на правую сторону, проявив тем самым осведомлённость в вопросе о том, по какой стороне в Англии ездят.
Один раз в разговоре за столом Синявский очень чётко сформулировал свои жизненные взгляды. Он как-то между прочим сказал, что хорошо быть генеральшей. Народ не понял, и Синявский очень спокойно пояснил, что генерал работает, а генеральша книжки пишет. Ну что ж, Марья ведь в чине фельдмаршала.
С неумениями бывали проколы. При мне он прокололся дважды - один раз с неумением говорить по-французски, а второй раз с неумением быстро ходить. С французским было очень просто - рассказывая историю женитьбы одного приятеля на француженке, он сообщил, что с француженкой приятель познакомился в Москве, у него в доме, а к нему в дом эту приезжую француженку прислали, потому как больше не к кому было - никто по-французски не говорил. Потом уже я услышала от Наташи Рубинштейн, очень близкого обоим Синявским человека, что Андрей Донатыч как-то при ней с большим увлечением рассказывал о заседании кафедры в Сорбонне. Заседание, ясное дело, велось по-французски.
С неумением быстро ходить было ещё проще - как-то раз, подходя к дому Синявских, мы столкнулись нос к носу с хозяином, выходившим из ворот стремительной походкой. Увидев нас, он страшно засмущался и пояснил, что направляется на почту.
По субботам Синявский читал в Сорбонне курс о русской поэзии 20 века. На лекции приходили очень разные люди - французские студенты, студенты из Америки (в основном, ребята, которых в детстве увезли из России, и которых в юности вдруг потянуло к русской культуре), старушки-божьи одуванчики, ещё из первой эмиграции.
Лекции были чёткие, очень подготовленные, естественно, с чтением стихов. Больше всего в чтении Синявского меня поразил «Левый марш» - он не просто мощно и трубно его читал, он его читал с наслаждением, очень лично.
После этого грохочущего чтения наступил положенный перерыв, и божьи одуванчики принесли усталому старенькому профессору кофе из автомата.
Когда Синявский пришёл читать лекцию сразу после возвращения из первой поездки в Россию, его, естественно, стали расспрашивать, - он отвечал сначала не очень охотно, но потом разговорился и с некоторым удивлением сказал, что не ожидал, что его так помнят, что, дескать, он думал, что ему обрадуются только какие-нибудь старые знакомые девочки, и тут же поправился - не девочки, старушки…
Не знаю, в какой мере он тогда понимал, что для людей моего поколения он был символом истинной независимости. Кроме Синявского, разве что ещё Бродский мог бы по праву сказать, что разногласия с властью у него стилистические, то есть самые глубокие. Политические разногласия значат куда меньше.
В последние годы жизни Синявский успел много раз съездить в Россию и пообщаться с людьми, которые им восхищались. Эти поездки были очень важны для Марьи, а вот для него, не думаю - по-моему, он так боялся не успеть, что всё, что не сидение за письменным столом - поездки, люди, развлечения - было только помехой.
Когда они с Марьей приходили вечером в гости, Синявский довольно рано начинал беспокоиться о том, что на следующий день надо рано встать, ведь надо работать.
Он писал роман «Кошкин дом», и он всё-таки успел его дописать, хотя Марье и пришлось после его смерти проделать колоссальную работу, разбираясь в том, куда же он хотел вставить последние написанные абзацы, и каков окончательный порядок глав.
Много разговоров с Синявским происходили в тёмной машине, когда мы их домой отвозили. Я очень чётко вижу ветреный дождливый вечер, мы едем в машине, и он так медлительно говорит, что есть два лучших запаха на свете - псины и старых пыльных книг.
Как-то у них кошка заболела, даже в больницу на ночь попала, и потерянный Синявский сказал, что очень ему перед кошкой совестно, что человек, ежели заболеет, так ведь понимает, попав в больницу, что либо выздоровеет, либо помрёт, а кошка-то не понимает.
Кошка у них была нагловатая и вороватая, жила в комнате у Синявского на втором этаже, спускалась вниз у него на руках и ела у него с вилки. Кроме того, ловила в крошечном пруду перед домом рыбок - лапой из воды выдёргивала и бросала на дорожку. Один раз испугала до полусмерти какого-то гостя, ночевавшего в одиночестве на втором этаже, разбудив его ночью стуком в оконное стекло - она взобралась по глицинии и попросилась в дом. Совсем как в рассказе Конан-Дойля про профессора, превращавшегося в обезьяну из-за омолаживающих порошков!
Много было замечательных "звериных" историй - про пуделиху Мотечку и спаниеля Осечку. Осечка, судя по всему, был умен и надменен - один раз даже деньги на улице нашёл и домой принёс. Мотечка была простодушна и глуповата, никак не могла примириться с тем, что собакам не надо связываться с ежами, а ежи на улицах Фонтене-о-Роз ей попадались довольно часто.
Синявский рассказывал про Осечку одну душераздирающую историю: однажды, когда они с Марьей путешествовали по Северу, в какой-то деревне Осечка забежал на поле, где паслись лошади, и они за ним погнались. Синявский еле сумел, бросившись в поле, собаку схватить. Потом ему объяснили, что лошади Осечку приняли за медвежонка и могли бы просто затоптать.
Люди, мало знавшие Синявских, считали, что Марья все время лезет вперёд, отталкивая Синявского, первая отвечает на вопросы во время разного рода встреч. На самом деле, как мне представляется, тут была ролевая игра, Синявскому было чрезвычайно удобно самоустраняться, чтобы его не беспокоили, а Марья, конечно же, получала удовольствие от общения, от возможности высказаться, да и от возможности иногда просто подразнить людей, при этом оберегая покой своего Синявского.
Конечно же, она наслаждалась, рассказывая про него разные истории - ну, Санчо Панса должно было нравиться рассказывать смешные истории про Дон-Кихота.
Однажды мы к ним пришли ужинать, и Марья, показывая на Синявского, облачённого в белые штаны, с гордостью поведала, как он в этих белых штанах перед приходом приличных гостей плюхнулся на земляничное пирожное, почему-то оказавшееся на стуле, и как она, Марья, замазала пятно белой жидкостью для замазывания ошибок на бумаге.
У Синявских неподалёку от дома был любимый китайский ресторанчик, где Андрей Донатыч ел всегда одно и то же - надо сказать, минимально китайское - суп и голубцы.
Ресторанчик был как-то неудачно расположен, и народу там бывало очень мало, несмотря на действительно первосортную еду.
Когда Синявский заболел, они, естественно перестали там бывать.
Умер Синявский в феврале, а к "китайцам" они не ходили с лета. И вот после похорон Марье захотелось повести людей в любимый ресторан Синявского, она позвонила своим "китайцам", и выяснилось, что ресторана больше нет, закрылся.
Такое вот колдовство?
Вместо того, чтоб идти к "китайцам", мы пошли "на уголок" - в маленькую пивнушку у самого их дома. На углу. Эта пивнушка тоже играла некоторую роль в жизни Синявского - стоило Марье куда-нибудь отправиться, как Синявский шмыгал из дома "на уголок", выпивал там с соседскими мужиками, общаясь на неизвестном ему французском.
Через несколько месяцев после его смерти Марье захотелось купить в местном цветочном магазине розовый куст, и вдруг цветочник предложил ей этот куст за половинную цену - половину цветочник скостил "для Месьё". Он был одним из мужиков, с которыми Синявский выпивал.
Синявский заболел в августе, и где-то с октября по январь у него была ремиссия, наверно, благодаря Марьиным невероятным усилиям - особой диете, лекарству из акульих плавников… Не верилось, что он умирает. Он сидел у себя наверху. Работал, читал, перечитывал детские книги.
В январе ему стало резко хуже, и все пошло очень быстро. За две недели до смерти привезли специально оборудованную больничную кровать. Синявский практически не общался, не разговаривал, лежал с закрытыми глазами. И вот мы втроем с Марьей и tarzanissimo, пытаясь его расшевелить, начали говорить всякие глупости про прибытие этой чудо-кровати, про то, какая она замечательная. И вдруг он рассмеялся своим обычным очень весёлым смехом, приговаривая "господи, а они про кровать…"
Это было последнее, что я слышала от Синявского.
(записи, сделанные несколько лет назад, не в один момент, неотредактированные)