подружиться с бегемотиком
В Калининградском зоопарке - Кенигсбергском, конечно: он старый, чуть ли еще не гагенбековский - животных отделяют от людей только неширокие рвы, а многих так и просто можно потрогать через прутья.
Бегемот терся о них в своем летнем помещении на своём небольшом участке с бассейном на одного и покрытым подсохшим навозом пляжем.
Ну, не прутья - это были такие десятисантиметровые стальные брусья, и бегемот чесал о них бок и бедро, жмурился, и было видно, как ему все это по кайфу. Мне тоже было по кайфу, хотя и по другую сторону решетки и по другому поводу. Во внутреннем кармане куртки у меня была бутылка крепленой молдавской Лидии - из тех, что пронзительно пахнет свежераздавленной земляникой - я слегка из нее прихлебывал, и писал очередной стишок
приходила лысая певица
по ночам к слепому музыканту -
но не для того, чтоб поджениться,
а сыграть и спеть кантату Канту.
В Кенигсбергом тиргартене кантаты про Канта сами лезет в голову.
И тут к нам с бегемотом подошла мама с ребенком. Мама была такая типичная калининградская жена моряка загранплавания - кримплен и сигарета More (а не какой-нибудь там Bereg для сухопутных), а мальчика лет так примерно девяти разодели в офигительную белоснежную матросочку с голубым гюйсом и кое-где блестевшим золотом.
- Мама! А можно я поглажу бегемотика? - спросил нарядный мальчик.
- Погладь, - ответила мама, - только осторожно, чтобы он тебе ручку об решетку не прищемил.
Дурища не понимала, что об такого гиппопотама такие ручки не прищемляются, а просто отрываются нафиг.
Мальчик подошел и стал восторженно колупать огромное заскорузлое бедро.
И тут бегемотик очень быстро завращал хвостом. Я уже знал, что из этого получится, но предупредить их не успел - да ведь они меня, смакующе перекатывавшего за щекой Лидию, все равно бы не поняли.
Бегемот выбросил из себя струю густого поноса, она била в бешено вращавшийся хвост, и все это с огромной скоростью разбрызгивалось в плоскости, перпендикулярной гиппопотамовой жопе. Это они так метят территорию - хотя, казалось бы, ему-то в давно обжитой вольере зачем.
Мальчик даже не всхрюкнул. Он только молча повернулся ко мне - видимо, как к способному помочь мужчине, да только чем я мог ему помочь. Весь он сверху вниз - ото лба и до сандаликов - был густо загрунтован неширокой, сантиметров в 30, темно-коричневой полосой, а плечи и рукава матросочки оставались парадно-белоснежными. Там, где было лицо, наметилось движение, и из коричневой маски проморгались глазки. Тогда мальчик повернулся ко мне белой спиной и белыми брючками, а фасадом к маме.
- Ой, блядь, - выдохнула мама.
Я повернулся, и пошел - очень осторожно, чтобы не обоссаться.
Бегемот терся о них в своем летнем помещении на своём небольшом участке с бассейном на одного и покрытым подсохшим навозом пляжем.
Ну, не прутья - это были такие десятисантиметровые стальные брусья, и бегемот чесал о них бок и бедро, жмурился, и было видно, как ему все это по кайфу. Мне тоже было по кайфу, хотя и по другую сторону решетки и по другому поводу. Во внутреннем кармане куртки у меня была бутылка крепленой молдавской Лидии - из тех, что пронзительно пахнет свежераздавленной земляникой - я слегка из нее прихлебывал, и писал очередной стишок
приходила лысая певица
по ночам к слепому музыканту -
но не для того, чтоб поджениться,
а сыграть и спеть кантату Канту.
В Кенигсбергом тиргартене кантаты про Канта сами лезет в голову.
И тут к нам с бегемотом подошла мама с ребенком. Мама была такая типичная калининградская жена моряка загранплавания - кримплен и сигарета More (а не какой-нибудь там Bereg для сухопутных), а мальчика лет так примерно девяти разодели в офигительную белоснежную матросочку с голубым гюйсом и кое-где блестевшим золотом.
- Мама! А можно я поглажу бегемотика? - спросил нарядный мальчик.
- Погладь, - ответила мама, - только осторожно, чтобы он тебе ручку об решетку не прищемил.
Дурища не понимала, что об такого гиппопотама такие ручки не прищемляются, а просто отрываются нафиг.
Мальчик подошел и стал восторженно колупать огромное заскорузлое бедро.
И тут бегемотик очень быстро завращал хвостом. Я уже знал, что из этого получится, но предупредить их не успел - да ведь они меня, смакующе перекатывавшего за щекой Лидию, все равно бы не поняли.
Бегемот выбросил из себя струю густого поноса, она била в бешено вращавшийся хвост, и все это с огромной скоростью разбрызгивалось в плоскости, перпендикулярной гиппопотамовой жопе. Это они так метят территорию - хотя, казалось бы, ему-то в давно обжитой вольере зачем.
Мальчик даже не всхрюкнул. Он только молча повернулся ко мне - видимо, как к способному помочь мужчине, да только чем я мог ему помочь. Весь он сверху вниз - ото лба и до сандаликов - был густо загрунтован неширокой, сантиметров в 30, темно-коричневой полосой, а плечи и рукава матросочки оставались парадно-белоснежными. Там, где было лицо, наметилось движение, и из коричневой маски проморгались глазки. Тогда мальчик повернулся ко мне белой спиной и белыми брючками, а фасадом к маме.
- Ой, блядь, - выдохнула мама.
Я повернулся, и пошел - очень осторожно, чтобы не обоссаться.