Марксизм, модерн и модерн марксизма
Гегелем, как формально, так и по существу, завершается эпоха классической философии и наступают времена модерна.
Философский модерн имеет два совершенно разных лица, или два направления. Первое представлено всей буржуазной философией середины XIX - ХХ столетий, отталкивается от Канта и имеет результатом своей эволюции постмодерн. Второе представлено исключительно марксизмом (диалектический и исторический материализм), отталкивается от Гегеля и имеет результатом своей эволюции свою собственную смерть.
Общей и определяющей чертой и посткантовского, и постгегелевского модерна, т.е. модерна как такового, является либо полное равнодушие к метафизическим проблемам, либо их увод на второй план философской рефлексии, либо сознательная и акцентированная элиминация метафизики из поля «философского дискурса». Разница же между этими двумя направлениями особенно отчетливо проявляется в отношении к классике, во взгляде на общую историю человеческой культуры (цивилизации) и, наконец, в локально-историческом понимании сложившейся на планете социальной и политической ситуации.
Посткантовский модерн, окончательно разобравшись с метафизикой,
Модерновые немарксистские философии, продолжающие, в том или ином виде, поднимать чисто метафизические вопросы - это философский шлак. На них вообще можно не обращать внимания. По крайней мере до тех пор, пока они не начинают рассуждать о человеке.
…начинает барахтаться в психологическом, экзистенциальном, логическом и языковом, и делает это до тех пор, пока не вырождается в постмодернистскую болтовню о «текстах». На классику не обращается ни малейшего внимания, ее могло не быть вовсе - они ничего не потеряли бы от этого, они плоски и самодостаточны, ведь в философии нет развития и все «догматические системы» прошлого это не более чем скелеты-пугала для творчества или «быть может, какая-нибудь игра слов, какой-нибудь грамматический соблазн или смелое обобщение очень узких, очень личных, человеческих, слишком человеческих фактов».
Марксизм постоянно подчеркивал свою связь с классической философией, у марксизма есть своя метафизика (диалектический материализм) и его подлинная неклассика заключается в том, что метафизическая проблематика здесь решена и снята, и все внимание переброшено на исторические - а не психологические, лингвистические и пр. - проблемы человека и нашей свободы. Постгегелевская неклассика дает нам основанный на глубоком философско-метафизическом мировоззрении гуманизм, а не «фундированную элиминацией метафизики» антропологию, психологию, логику, лингвистику или мелкотравчатый, убогий, работающий на экономику позитивизм. Гуманизм - это корректное завершение развития нашей метафизической мысли, это реальная основа для исторического движения вперед, это реальная неклассика. И он невозможен без метафизики, потому что в ней - наша судьба, потому что в ней - наша свобода.
Надо заметить, сами классики марксизма чувствовали себя, так сказать, гораздо более модернистами, чем являлись ими на самом деле. Отвергая прежнюю метафизику, фактически отождествлявшуюся ими с идеализмом, они провозглашали отказ от поисков абсолютной истины и устремлялись «в погоню за достижимыми для нас относительными истинами по пути положительных наук и обобщения их результатов при помощи диалектического мышления». Место метафизики должно было занять научно-материалистическое мировоззрение, в котором диалектика сводилась к науке об общих законах движения внешнего мира и человеческого мышления.
Но материализм как таковой, тот самый материализм, который берет свое начало от натурфилософии древних греков, - это метафизика, он неизбежно метафизичен. Метафизичен хотя бы потому, что здесь известным образом решается вопрос о существовании бога, и атеизм, настоящий атеизм, имеющий своим основанием глубокий материалистический взгляд на мир и его бытие, неизбежно затрагивает те же самые вопросы и проблемы, которые пыталась решать традиционная метафизика. Материализм отвергает трансцендентное, именно здесь он становится научным мировоззрением, но принимать или отвергать трансцендентное - значит решать чисто метафизический, сверхприродный вопрос, по определению не имеющий решений, если мы отталкиваемся от фактических данных науки и опыта, от того, что мы имеем по эту, трансцендентную трансцендентному, сторону бытия. И, как ни крути, материализм, глубокий, философский матерализм, как и любая «метафизика» - это претензия на истину, причем на абсолютную, последнюю, метафизическую истину.
Универсум бесконечен в пространстве и вечен во времени, позади себя он имеет лишь абстрактное ничто, материя онтологически первична, сознание - вторично, мы рождаемся единожды и умираем раз и навсегда и т.п. - Вот здесь надо бы спросить у Энгельса: Фридрих, ты - материалист, вот эти вещи, эти истины, они абсолютны или относительны?, это истины на все времена или всего лишь ступени на бесконечном пути познания? Так «раз навсегда «объяснили!!», как говорил критикуя метафизику Ульянов, или не «объяснили!!»? Не отвечать на подобные вопросы и заниматься чистой «физикой» - дело позитивистов, а уж если отвечать на них, то либо да, либо нет. Здесь речь идет об экстремально общем, и здесь не пройдут намеки об относительности всякого конкретного знания и бесконечности познавательного движения вперед.
Марксисты разработали достаточно добротную диалектику абсолютной и относительной истины, но в случае с «метафизикой», в случае с философией, она совершенно не работает. Сама природа метафизических вопросов такова, что они требуют абсолютных, окончательных ответов - иначе мы будем иметь позитивизм или постмодерн, иначе у нас не будет философии вообще, и если марксизм действительно является философией, то, так или иначе, он претендует на обладание абсолютной, метафизической философской истиной. Как раз по этой причине его постоянно обвиняют в мировоззренческом догматизме, наивности и устарелости. Да, взятый с этой стороны, марксизм абсолютно «догматичен», метафизичен, философичен и классичен. Здесь нет ни грамма модернизма и это признак качественности и настоящести марксистской философии. Это законнорожденный сын большого, исторического, космического, в конце концов, человечества, а не тот рахитичный ублюдок, которого произвели на свет безбожный существа второй половины некоего XIX века и счастливые обладатели чуть более позднего «стерео-видео».
Еще раз. Сущность марксизма - исторический материализм. Метафизика здесь принята и снята, и как раз это дает право причислять его к модерновой, вернее, неклассической философии. Акцент экстремально переброшен на человека, нашу историю, нашу свободу и наши локально-исторические социальные проблемы, поэтому создается сильнейшая видимость исключительной экономичности и политичности марксизма, но это верхушка айсберга. В основании - классическая материалистическая метафизика, на выработку которой нам потребовалось несколько тысячелетий философского и культурного (цивилизационного, попросту грубо материального) развития. Этот скачок философии к «модерну» зрел тысячелетиями. Потребность в этом скачке и готовность философии к нему с исторической необходимостью констатировал уже Фейербах, первым сделавший историческую попытку вырваться за рамки «чистой философии». Вот как он это осмысливал:
«Одно дело - новая философия, относящаяся к эпохе, общей с прежними философиями; совсем другое дело - философия совершенно нового периода человечества; иными словами, одно - это философия, обязанная своим возникновением только философской потребности, какова, например, философия Фихте по сравнению с философией Канта; нечто совсем иное - философия, отвечающая запросам человечества; одно - философия, которая принадлежит истории философии и только косвенно, через нее, связывается с историей человечества, и нечто радикально иное - философия, непосредственно составляющая историю человечества.
Поэтому спрашивается: есть ли нужда в изменении, в реформе, в обновлении философии? И если реформа нужна, то как ее можно, как ее следует проводить? Это изменение - в духе и смысле прежней философии или в новом смысле? Идет ли речь о философии, подобной прежним, или о существенно иной? Оба вопроса зависят от третьего: стоим ли мы у дверей новой эпохи, нового периода развития человечества или мы все тащимся по старому пути? Если бы мы подошли к вопросу о необходимости изменения лишь с философской точки зрения, то мы поставили бы вопрос слишком узко, мы бы дали материал лишь для обычных школьных споров. Это совсем излишне.
Неизбежной, настоящей может быть только та перемена в философии, которая отвечает запросам времени, которая отвечает интересам человечества».
- Существенно иная философия - это уже не «метафизическая», а гуманистическая философия, но философия, помнящая о метафизике, помнящая о философии в прежнем понимании этого слова, имеющая ее за своей спиной, рассматривающая проблемы человека, исходя из определенного метафизического взгляда на мир.
Характерно то, что Фейербах связывает необходимость появления новой философии с новым периодом исторического развития человечества. Стояли ли мы у дверей новой эпохи в начале XIX века? Нет. Стояли ли мы у этих дверей в веке ХХ? Нет. Только сегодня, в начале столетия номер 21, мы подходим к возможности шагнуть за новый порог.
(принимая во внимание несколько иные исторические масштабы мы стоим у этих дверей как минимум полтысячелетия, а принимая во внимание надлежащие исторические масштабы, те масштабы, которыми мы должны мыслить сегодня - около 10 тысяч лет).
И если наша философия была внутренне готова к требуемой ее собственным развитием трансформации (диалектическая метафизика Гегеля), то мы были совершенно не готовы к ней. Поэтому у нас до сих пор так и не получилось настоящего скачка в философском развитии. Поэтому реальное философское движение вперед потонуло в потоке нашей философской деградации. Поэтому, кстати, у нас был СССР со всем своим негативом, и вообще красный, пролетарский, тоталитарный коммунизм. Мы отстаем от своей философии на несколько столетий.
О Фейербахе стоит сказать еще кое-что. Говорят, что «человек трактуется Фейербахом как единственный, универсальный и высший предмет философии, превращающейся тем самым в антропологию», и это, в общем, верно. Но вот эта самая «философская антропология», то во что на протяжении десятилетий она превратилась в руках наших свободных философов и на наших «кафедрах философской антропологии», - это такое тошнотворное явление, что всех этих антропологов лучше отправить на какие-нибудь общественно полезные работы, там они принесут реальную пользу человечеству или, по крайней мере, не нанесут человечеству столько вреда, сколько они нанесли и наносят, носясь со своей идиотски мелкой «наукой о человеке». Антропология Фейербаха реально абстрактна, - на что и указали бородатые идеологи пролетариата, превратив ее в настоящий, полнокровный, основывающийся на тысячелетнем философском фундаменте и анализе нашего исторического движения, гуманизм, - но в ней было зерно. А у этих кроме некой поверхностной «антропологической» болтовни нет совершенно ничего. И они, вместе с философствующими лингвистами, логиками, психологами, какими-то, …, социологами, политологами и геополитиками, заполонили все на свете, похоронив под собой все подлинное, настоящее и стоящее.
Вершина фейербаховской антропологии - «Сущность христианства», и это такая вещь, которая по своей значимости и ценности стоит наравне с работами Платона, Аристотеля, Спинозы, Лейбница, Гегеля, наравне с самим христианством и со всеми религиями когда-либо существовавшими в этом безбожном мире. Видеть в Фейербахе лишь родоначальника философской антропологии - значит безмерно унижать этого действительно выдающегося человека. Это большой, это очень большой философ, и не зря в свое время его вышвырнули из Эрлангенского университета - у этих людей во все времена было потрясающее чутье на все великое и настоящее.
То, что не сумел сделать Людвиг - подняться до конкретного, исторического человечества, до истоков нашего исторического существования - сделали другие последователи Гегеля.
Второе существенное расхождение - большая история. Посткантовский модерн лишает нас единой истории, единой судьбы. В лучшем случае здесь предлагается история цивилизаций, этносов или неких, существующих по полубиологическим законам, социальных организмов. В худшем - забавные байки об исторических курьезах, вырванных из бессмысленного конгломерата таких же бессмысленных исторических событий.
История философии здесь - лишь повторение нашей общей истории. В первом, частном, случае мы влачим бесперспективное и бестолковое рефлексивное существование, во втором - бесперспективное и бестолковое существование вообще.
Постмодерн…
Приставка «пост» в «постмодерне» не играет никакой существенной роли. Она указывает лишь на то, что если философский посткантовский модерн, во всех его многочисленных проявлениях - это буржуазная философия, то постмодерн - это идеология современной глобальной буржуазии. Это идеология высшего планетарного класса, противостоящего всему остальному населению планеты, а не идеология национальной буржуазии, противостоящей своему национальному пролетариату и опасающейся за судьбу частной собственности в своем, отдельно взятом, национальном государстве.
…попросту издевается над так называемым линейным, или векторальным, пониманием истории. Только наивные христиане или, откровенные глупцы, прогрессисты XVIII - XIX веков могли выдумывать такие глупости и верить в них. Где взять ту мерку, по которой мы будем оценивать свое историческое движение или его отсутствие? Какими критериями мы вправе пользоваться, рассуждая о нашей общей исторической эволюции или, опять же, ее отсутствии? Нет этих мерок, нет этих критериев, нет ничего общего в ризоматичной сети разбросанных по полотну истории событий и времен. Следовательно, нет самой истории, ведь история это не что иное как связь, преемственность и развитие того, что связывает различные периоды и эпохи человеческого существования, того, что пронизывает собой жизнь всех поколений в независимости от любой хронологии и топографии.
Постмодерн, как логический и исторический итог развития посткантовской линии модерна, презирает общее, презирает номотетику, презирает историю.
Здесь еще Аушвиц, Дахау и Соловецкие острова. Это отдельная тема.
Но там, где нет истории нет человека и нет человечества, там, где презирают историю как нечто единое, цельное и направленное вперед, презирают людей. Единственное, что здесь остается, это непрерывное, отрицающее все на свете, равнодушное, слепое и самодовлеющее индивидуальное потребление: жратвы, «стерео-видео», искусства, информации, туризма и т.д. Единственное, что здесь остается, это постистория и смерть.
Под все постмодернистские выкладки с невинным лицом подводится методологическая база столетней давности, восходящая к временам баденской школы неокантианства и конкретно к Виндельбанду и Риккерту. Первый гениально «дистанцирует» друг от друга научное (ориентация на номотетику) и гуманистическое (ориентация на идиографику) познание, второй формулирует потрясающую - и, после Виндельбанда, потрясающе свежую - идею о двух методах образования понятий: «генерализирующем» и «индивидуализирущем», из которых первый характерен и естественен для естествознания, второй - для гуманитарных, в первую очередь исторических, наук. Если верить нашим любителям всего случайного, неповторимого и индивидуального, классическое естествознание всегда отвергало эти симпатичные понятия (здесь они правы) и со смехом оставляло их в ведении историков и прочих гуманистов, именно в силу откровенно прорывающегося идиографизма не считая их дисциплины за науку. По этой причине Риккерт горько сетовал на современную ему культурную установку на то, что история «не есть настоящая наука» и на глубокую укорененность в европейской традиции «мысли о противоположности науки и истории».
(Заметим, что Виндельбанд со своим «дистанцированием» не дал нам ничего такого, чего бы не было в предшествующей ему европейской традиции . Он просто констатировал факт и всеми силами продолжал углублять эту, в общем наивную, традицию).
Генрих был глух и слеп. Он огласил Данциг своими первыми криками в 1863 году, т.е., стараясь быть нейтральным, попытка вывести историческое познание на уровень настоящей науки, внеся в нее некий «генерализирующий» элемент, была предпринята лет за пятнадцать до его рождения. Эта попытка была отвергнута и осмеяна как раз теми, кто старался поднять историческое познание на достойную высоту. Правильно, - этим людям было нужно совсем не это. Они не хотели ничего другого и ничего большего, чем углубить пороки традиционной, неразвитой исторической рефлексии, утопить ее окончательно в уникальных, следовательно, совершенно бессвязных исторических событиях и происшествиях. И они добились своего. Сегодняшний, уже постмодернистский, уровень нашей исторической науки(?) постепенно приближается к уровню исторической науки шимпанзе. Но это как раз то, что нужно, ведь впереди возможная «бифуркация».
В гегелевской идеалистической концепции разворачивания субъективного духа, напротив, складывается отчетливое и мощное представление о единстве глобального всемирно-исторического процесса. Постгегелевская неклассика, покончив с идеализмом Гегеля и одновременно сохранив безусловную, аксиоматическую установку на понимание истории исключительно в качестве всемирной истории, выводит наше историческое познание на новый, научный уровень.
Марксизм реально воплотил в жизнь мечты всех скорбящих о низком статусе исторического познания «гуманистов». И за это они плюнули ему в лицо.
Марксизм дает нам ту мерку, те критерии, по которым мы можем судить о векторальности, прогрессивности, а, следовательно, и о единстве всемирно-исторического процесса. Более того, он вскрывает конкретный механизм его подземной и, так или иначе, целенаправленной работы. У нас есть большая история и, несмотря на все отклонения и, так сказать, исторические казусы, мы движемся вперед. Главной субъективной основой единства нашего исторического движения является общее для поколений всех времен стремление - стремление к свободе от давления внешних факторов. В первую и определяющую очередь, - к свободе перед лицом объективного, нечеловеческого, природы и уже гораздо позже, в силу известных обстоятельств, - к свободе перед лицом другого, отчужденного и отчуждающего, человека и общества.
Как видно, и в этом отношении посткантовский модерн и постгегелевская неклассика - это небо и земля, две совершенно противоположные, взаимоотрицающие и непримиримые вещи. Здесь мы подходим к фундаменту их враждебности друг к другу.
Общий взгляд на историю человечества теснейшим образом связан с пониманием локально-исторической ситуации, с локально-исторической политикой и действием (или бездействием). Эти два направления философской мысли предельно политичны.
Если марксизм открыто признает это, то буржуазный модерн, как старая лиса, старается замести следы - в большинстве случаев он делает невинное лицо и отрицает свою политичность, отрицает свою буржуазность.
Политичны потому, что, исходя из оценки прошлого, речь неизбежно заходит о нашем настоящем и будущем, а это - непосредственная, сегодня - планетарная, политика.
Реально не общее историческое мировоззрение определяет политическую позицию, а эта последняя так или иначе обусловливает выбор «общей исторической теории», подталкивает к определенному взгляду на историю. Уже потом, косвенно или прямо, защищают свои политические позиции, отталкиваясь от теории.
Марксизм пытался и пытается говорить о социализме/коммунизме, об исторической необходимости и даже неизбежности перехода человечества к неким кардинально иным способам социально-экономического существования, буржуазный и глобально-буржуазный (пост)модерн пытался и пытается говорить либо против марксизма, либо, заговаривая зубы и создавая сбивающую с мысли суету, ни о чем.
Противостояние по этой третьей, политической линии, по крайней мере в той экстремально острой форме, в которой оно проявилось в прошлом столетии, по видимости, снято самой историей. Все коммунистические проекты ХХ века, за исключением нескольких незначительных вариантов, которые, по всей вероятности тихо сдохнут в самое ближайшее время, с брызгами лопнули, на деле доказав свою полную нежизнеспособность и историческую несостоятельность. Однако сегодня, когда полный практический и теоретический провал марксистской философии очевиден, когда воевать фактически не с кем и незачем, постмодерн продолжает разрушать. С одной стороны, так сказать, по инерции, с другой - постольку, поскольку на самом деле война еще не выиграна: диалектический и исторический материализм не только может быть реабилитирован, но он будет реабилитирован и развит до соответствующих времени форм с той же неизбежностью, с какой констатируемая постмодерном постистория снова станет теперь уже наглядной, видимой без всяких теоретических телескопов всемирно-исторической глобальной историей.
************************
Таким образом, посткантовская и постгегелевская линии философского движения противоположны и противостоят друг друг по всем параметрам: начиная с фундаментальных философских проблем и заканчивая исторически-сиюминутными политическими взглядами. Формально общим для них остается одно - и там, и там метафизика фактически игнорируется. В первом случае по причине «деонтологизации» философии, деструкции и деконструкции классического мышления вообще, во втором - в силу второстепенности - и одновременно фундаментальности - метафизической проблематики по отношению к главным теоретическим целям и самой сущности постгегелевской неклассической философии.
Так является или не является марксизм модерном? Марксизм - это неклассика, это неклассическая философия примерно в том смысле, в каком неклассической является физика Эйнштейна по отношению к физике Ньютона или геометрия Лобачевского по отношению к геометрии Евклида. Перечисляя марксизм среди прочих проявлений модерновой мысли, обзывая марксизм модерном, забывают главное: марксизм - это классический материализм, он принадлежит к классике с этой фундаментальной стороны и даже его неклассический аспект, его историческая теория носит название исторического материализма и неразрывно связана с классически-философской составляющей.
Вообще, «модерна» и «неклассики» не существует. Есть две ветви эволюции классической европейской философской мысли - и все. А уж называть их «модерном», «неклассикой» или не называть - это кому как хочется. Любой «модерн», любое историческое «сегодня» рано или поздно заканчивается - классика остается всегда, и остается не в смысле «мы всегда ее помним», но остается здесь и сейчас.
Сегодня мы этого не видим и не осознаем. Сегодня мы не можем, не умеем и не хотим мыслить широко, не можем, не умеем и не хотим подняться над уровнем собственной локальной исторической ситуации. Во все времена находились люди, способные сделать это. Сегодня таких людей нет. Вместо них мы имеем высококвалифицированных менеджеров и продвинутых дизайнеров. Постмодерн - это как раз для них.