ЗАМЕТКИ О НОВЕЙШЕЙ ПРУССКОЙ ЦЕНЗУРНОЙ ИНСТРУКЦИИ
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2
Глава I Следующая глава
Мы не принадлежим к числу тех недовольных, которые ещё до появления нового прус- ского указа о цензуре заявляли: Timeo Danaos et dona ferentes* . Наоборот, так как в новой ин- струкции допускается обсуждение изданных уже законов, хотя бы оно и не соответствовало взглядам правительства, то мы сейчас и займёмся самой этой инструкцией. Цензура - это официальная критика. Её нормы - это нормы критические, и они, следовательно, всего ме- нее могут быть изъяты из критики, так как становятся на общую с ней почву.
Всякий, конечно, может только одобрить высказанную во введении к инструкции общую тенденцию:
[Spoiler (click to open)]«Чтобы уже теперь освободить печать от неуместных ограничений, не соответствующих высочайшим ви- дам, его величество король высочайшим указом королевскому министерству от 10 сего месяца соизволил выра- зить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и, признавая значение и необходимость честной и благонамеренной публицистики, соблаговолил уполномочить нас вновь призвать цензоров к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».
Конечно! Если цензура есть необходимость, то честная, либеральная цензура ещё более необходима.
Но что сейчас же должно было вызвать известное недоумение, так это дата приведённого закона. Он датирован 18 октября 1819 года. Как? Разве это такой закон, который обстоятель- ства времени принудили отменить? Повидимому, нет, ибо цензорам лишь «вновь» указыва- ется на необходимость его соблюдения.
* -
Боюсь данайцев, даже дары приносящих (Вергилий, «Энеида»). Ред
3
Итак, до 1842 г. закон существовал, но он не исполнялся, - для того именно и напоминают о нём, «чтобы уже теперь» освободить печать от неуместных ограничений, не соответствую- щих высочайшим видам.
Печать вопреки закону до сих пор была подвержена неуместным ограничениям, - таков непосредственный вывод из этого введения.
Говорит ли это против закона или против цензоров?
Утверждать последнее мы вряд ли вправе. В продолжение двадцати двух лет имели место незаконные действия со стороны ведомства, под опекой которого находится высший интерес граждан государства, их дух, - со стороны ведомства, которое обладает большими полномо- чиями, чем римские цензоры, ибо оно регулирует не только поведение отдельных граждан, но даже поведение общественного духа. Разве мыслимо такое последовательное беззаконие, такое бессовестное поведение высших правительственных чиновников в благоустроенном, гордящемся своей администрацией, прусском государстве? Или государство в постоянном ослеплении выбирало самых неспособных лиц для самых трудных постов? Или, наконец, подданный прусского государства лишён всякой возможности протестовать против незакон- ных действий? Неужели все прусские писатели так уж невежественны и глупы, что не знают законов, касающихся их существования, или же они слишком трусливы, чтобы требовать их применения?
Если мы возложим всю вину на цензоров, тогда это будет компрометировать не только их собственную честь, но и честь прусского государства, прусских писателей.
К тому же беззаконные действия цензоров в продолжение более чем двадцати лет пред- ставляли бы argumentum ad hominem* , что печать нуждается в иных гарантиях, чем такие общие предписания столь безответственным лицам. Это служило бы доказательством того, что в самой сущности цензуры кроется какой-то коренной порок, которого не исправит ни- какой закон.
Но если цензоры вполне годились для дела, а негодным был закон, зачем в таком случае вновь призывать его на помощь для борьбы против того зла, которое он сам же и породил?
Или, быть может, объективные недостатки самого института ставятся в вину отдельным лицам для того, чтобы, не улучшая дела по существу, создавать видимость улучшения? Такова обычная манера мнимого либерализма: вынужденный делать
* -
убедительное доказательство (буквально: доказательство применительно к данному лицу). Ред.
4
уступки, он жертвует людьми - орудиями, и сохраняет неизменной суть дела - данный ин- ститут. Этим отвлекается внимание поверхностной публики.
Озлобление, вызванное сутью дела, превращается в озлобление против определённых лиц. Воображают, что со сменой лиц изменится и само дело. С цензуры взгляд переносится на отдельных цензоров, и ничтожные писаки предписанного свыше прогресса весьма храбро наносят мелочные обиды людям, попавшим в немилость, и с неменьшим усердием расточа- ют похвалы правительству.
Ещё одна трудность стоит перед нами.
Некоторые газетные корреспонденты полагают, что цензурная инструкция и есть новый указ о цензуре. Они ошибаются, но ошибка их простительна. Указ о цензуре от 18 октября 1819 г. должен был действовать только временно - до 1824 г., и он оставался бы и до на- стоящего дня временным законом, если бы мы не узнали из опубликованной инструкции, что он никогда не применялся.
Этот указ 1819 г. также был временной мерой, с той разницей, однако, что тогда для ожи- дания постоянных законов был указан определённый - пятилетний - срок, между тем как новая инструкция не устанавливает никакого срока, и с той ещё разницей, что тогда предме- том ожидания были законы о свободе печати, в настоящее же время - законы о цензуре.
Другие газетные корреспонденты рассматривают цензурную инструкцию как возобновле- ние старого указа о цензуре. Этот их ошибочный взгляд опровергается самой инструкцией.
Мы рассматриваем цензурную инструкцию как предвосхищение духа предполагаемого за- кона о цензуре. В этом мы строго придерживаемся духа указа о цензуре 1819 г., согласно ко- торому законы и циркуляры имеют для печати одинаковое значение (см. приведённый указ, статья XVI, № 2).
Но вернёмся к инструкции.
[Spoiler (click to open)]«По этому закону, а именно по статье 2-й, цензура не должна препятствовать серьёзному и скромному ис- следованию истины, не должна подвергать писателей неподобающим стеснениям, не должна мешать свобод- ному обращению книг на книжном рынке».
То исследование истины, которому цензура не должна препятствовать, характеризуется более конкретно - как серьёзное и скромное. Оба определения относятся не к содержанию исследования, а скорее к чему-то такому, что лежит вне этого содержания. Они с самого на- чала отвлекают исследование от истины и заставляют его обращать внимание на какое-то неизвестное
5
третье. Но разве исследование, постоянно направляющее своё внимание на этот третий эле- мент, который закон наделил правом придирчивости, - разве такое исследование не потеря- ет из виду истину? Разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево? Разве не забуду я про самую суть дела, если я обя- зан прежде всего не забывать, что сказать об этом надо в известной предписанной форме?
Истина так же мало скромна, как свет; да и по отношению к кому она должна быть скром- на? По отношению к самой себе? Verum index sui et faisi* . Стало быть, по отношению ко лжи?
Если скромность составляет характерную особенность исследования, то это скорее при- знак боязни истины, чем боязни лжи. Скромность - это средство, сковывающее каждый мой шаг вперёд. Она есть предписанный свыше исследованию страх перед выводами, она - предохранительное средство против истины.
Далее: истина всеобща, она не принадлежит мне одному, она принадлежит всем, она вла- деет мною, а не я ею. Моё достояние - это форма, составляющая мою духовную индивиду- альность. «Стиль - это человек». И что же! Закон разрешает мне писать, но я должен писать не в своём собственном стиле, а в каком-то другом. Я имею право раскрыть мой духовный облик, но должен прежде придать ему предписанное выражение! Какой честный человек не покраснеет от этого требования и не спрячет лучше свою голову под тогу? По крайней мере, под тогой можно предполагать голову Юпитера. Предписанное выражение - это означает только одно: «хорошая мина при плохой игре».
Вы восторгаетесь восхитительным разнообразием, неисчерпаемым богатством природы. Ведь не требуете же вы, чтобы роза благоухала фиалкой, - почему же вы требуете, чтобы величайшее богатство - дух - существовало в одном только виде? Я юморист, но закон велит писать серьёзно. Я задорен, но закон предписывает, чтобы стиль мой был скромен. Бесцветность - вот единственный дозволенный цвет этой свободы. Каждая капля росы, озаряемая солнцем, отливает неисчерпаемой игрой цветов, но духовное солнце, в скольких бы индивидуальностях, в каких бы предметах лучи его ни преломлялись, смеет порождать только один, только официальный цвет! Существенная форма духа - это радостность, свет, вы же делаете единственно законным проявлением духа - тень; он должен облачать- ся только в чёрное, а ведь в природе нет ни одного чёрного цветка. Сущность духа - это ис- ключительно истина сама
* -
Истина - пробный камень себя самой и лжи (Спиноза, «Этика»). Ред.
6
по себе, а что же вы делаете его сущностью? Скромность. Только нищий скромен, говорит Гёте2 , и в такого нищего вы хотите превратить дух? Или же эта скромность должна быть той скромностью гения, о которой говорит Шиллер3 ? В таком случае превратите сначала всех ваших граждан, и прежде всего ваших цензоров, в гениев. Но ведь скромность гениев состо- ит вовсе не в том, в чём состоит язык образованности, лишённый акцента и диалекта, а, на- оборот, в том, чтобы говорить языком самого предмета, выражать своеобразие его сущности. Она состоит в том, чтобы, забыв о скромности и нескромности, выделить самый предмет. Всеобщая скромность духа - это разум, та универсальная независимость мысли, которая относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи.
Если, далее, серьёзность не должна подходить под определение Тристрама Шенди4 , по которому она есть притворство тела, прикрывающее недостатки души, если она должна оз- начать серьёзность в отношении к предмету, - тогда теряет смысл всё предписание. Ибо к смешному я отношусь серьёзно, когда представляю его в смешном виде; оставаться же скромным по отношению к нескромности - это и есть самая серьёзная нескромность духа.
Серьёзно и скромно! Какие неустойчивые, относительные понятия! Где кончается серьёз- ность, где начинается шутка? Где кончается скромность, где начинается нескромность? Мы поставлены в зависимость от темперамента цензора. Было бы так же неправильно предпи- сывать темперамент цензору, как стиль писателю. Если вы хотите быть последовательными в вашей эстетической критике, то запретите также слишком серьёзно и слишком скромно ис- следовать истину, ибо чрезмерная серьёзность - это самое комичное, а чрезмерная скром- ность - это самая горькая ирония.
Наконец, исходной точкой служит при этом совершенно превратное и абстрактное пони- мание самой истины. Все объекты писательской деятельности подводятся под одно общее понятие «истины». Но если мы оставим даже в стороне всё субъективное, а именно, то об- стоятельство, что один и тот же предмет различно преломляется в различных индивидах и превращает свои различные стороны в столько же различных духовных характеров, то разве характер самого предмета не должен оказывать никакого, даже самого ничтожного, влия- ния на исследование? Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование - это развёрнутая истина, разъединённые звенья которой соединяются в конечном
7
итоге. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеётся, исследование должно быть серьёзным, а когда предмет тягостен, исследо- вание должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы на- рушаете право субъекта. Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо её протоколирует.
Или, может быть, эти метафизические тонкости излишни? Быть может, истину следует понимать так, что истинно то, что приказывает правительство, а исследование допускает- ся только как лишний, назойливый элемент, который, однако, по соображениям этикета не может быть полностью устранён? Повидимому, почти так оно и есть. Ибо исследование уже заранее понимается как нечто противоположное истине, оно появляется поэтому в подозри- тельном официальном сопровождении серьёзности и скромности, которые и впрямь прили- чествуют мирянину перед лицом его пастыря. Рассудок правительства - единственный го- сударственный разум. При известных условиях времени приходится, правда, делать некото- рые уступки другому рассудку и его болтовне, но тогда он должен сознавать, что ему сдела- на уступка и что он, в сущности, бесправен, он должен выступать скромным и смиренным, серьёзным и скучным. Если Вольтер говорит: «все жанры хороши, кроме скучного»5 , то здесь скучный жанр исключает всякий иной, для доказательства чего достаточно сослаться на «Протоколы рейнского сословного собрания». Почему же в таком случае не вернуться со- всем к немецкому канцелярскому слогу доброго старого времени? Пишите свободно, но ка- ждое ваше слово должно быть поклоном перед либеральной цензурой, которая пропускает ваши, столь же серьёзные, сколь и скромные, мнения. Не теряйте только чувства благогове- ния!
Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьёзности. Итак, всё здесь наво- дит на размышления - всё то, что говорится о серьёзности, скромности и прежде всего об истине, за неопределённой широтой которой скрывается очень определённая, очень сомни- тельного свойства истина.
«[Spoiler (click to open)]
Цензура», - сказано далее в инструкции, - «ни в коем случае не должна быть применяема в смысле ме- лочной придирчивости, выходящей за пределы того, что требуется этим законом
».
Под «этим законом» прежде всего подразумевается статья 2-я указа 1819 г., но далее ин- струкция ссылается на «дух» указа о цензуре вообще. Легко соединить оба определения. Ста- тья вторая - это концентрированный дух указа о цензуре, а остальные статьи его представ- ляют дальнейшее расчленение и более
8
детальное определение этого духа. Мы полагаем, что лучшей характеристикой указанного духа могут служить следующие его проявления:
Статья VII. «Дарованная до сих пор Академии наук и университетам свобода от цензуры отныне отменяется на пять лет». § 10. «[Spoiler (click to open)]
Настоящее временное постановление остаётся в силе с нынешнего дня в течение пяти лет. До исте- чения этого срока Союзный сейм должен основательно изучить вопрос о том, каким образом можно привести в исполнение подобного же рода постановления о свободе печати, упомянутые в статье 18-й Союзного акта; со- ответственно с этим последует окончательное решение о нормальных границах свободы печати в Германии»
.
Нельзя назвать благоприятным для печати закон, отменяющий свободу печати там, где она ещё существовала, и делающий её при помощи цензуры излишней там, где она должна была быть введена. Далее, § 10 прямо признаёт, что вместо упомянутой в статье 18-й Союз- ного акта6 свободы печати, которая когда-нибудь, быть может, и будет осуществлена, вре- менно вводится закон о цензуре. Это quid pro quo* , по крайней мере, указывает, что обстоя- тельства времени требовали ограничения печати, что указ обязан своим происхождением не- доверию к печати. Эта строгость даже оправдывается как временная мера, имеющая силу всего на пять лет, но, к сожалению, она оставалась в силе в течение двадцати двух лет.
Уже следующая строка инструкции показывает нам, как она сама себе противоречит, же- лая, с одной стороны, чтобы применение цензуры ни в каком смысле не выходило за преде- лы того, что требуется указом, а с другой - предписывая цензуре выходить за эти пределы: «Цензор может, конечно, разрешить откровенное обсуждение также и внутренних дел». Цен- зор может, но он не обязан это делать, это не является необходимостью; уже один этот ос- торожный либерализм очень определённо выходит не только за пределы общего духа указа о цензуре, но и за пределы определённых его требований. Старый указ о цензуре, именно при- ведённая в инструкции статья 2-я, не разрешает откровенного обсуждения не только прус- ских, но хотя бы даже китайских дел. «Сюда», т. е. к нарушению безопасности прусского государства и германских союзных государств, - комментируется в инструкции, - «отно- сятся все попытки изобразить в благоприятном свете существующие в какой бы то ни было стране партии, стремящиеся к ниспровержению государственного строя». Разве при таких условиях разрешается откровенное обсуждение китайских или турецких государственных дел? А уж если такие отдалённые отношения угрожают неустойчивой
* -
одно вместо другого, смешение понятий. Ред
9
безопасности Германского союза, то как же не будет этому угрожать каждое неодобритель- ное слово о внутренних его делах?
Инструкция выходит, таким образом, за пределы статьи 2-й указа о цензуре и уклоняется в сторону либерализма; суть этого отклонения выяснится в дальнейшем, но формально оно подозрительно уже постольку, поскольку оно объявляет себя выводом из статьи 2-й, из кото- рой инструкция благоразумно приводит только первую половину, отсылая одновременно цен- зора к самой статье. Но, с другой стороны, инструкция идёт дальше указа о цензуре также и в нелиберальном направлении, прибавляя к старым ограничениям прессы ещё новые.
В вышеприведённой 2-й статье указа о цензуре сказано:[Spoiler (click to open)]
«Цель её» (цензуры) «не допускать того, что противно общим принципам религии, независимо от мнений и учений отдельных религиозных партий и терпимых в государстве сект».
В 1819 г. господствовал ещё рационализм, который под религией вообще понимал так на- зываемую религию разума. Эта рационалистическая точка зрения есть также точка зрения указа о цензуре, который, впрочем, настолько непоследователен, что, имея целью защиту ре- лигии, становится на иррелигиозную точку зрения. Именно отделение общих принципов ре- лигии от её позитивного содержания и от её определённой формы противоречит уже общим принципам религии, так как каждая религия полагает, что она отличается от всех остальных - особых, мнимых - религий своей особенной сущностью и что именно она в этой своей определённости и является истинной религией. Новая цензурная инструкция опускает в ци- тируемой ею статье 2-й добавочное ограничительное положение, согласно которому отдель- ные религиозные партии и секты не пользуются неприкосновенностью, но она на этом не ос- танавливается, а даёт ещё следующий комментарий:[Spoiler (click to open)]
«Не должно быть терпимо всё то, что в фривольной, враждебной форме направлено против христианской религии вообще или против определённого вероучения».
Старый указ о цензуре ни единым словом не упоминает о христианской религии; наобо- рот, он отличает религию от всех отдельных религиозных партий и сект. Новая цензурная инструкция не только превращает религию вообще в христианскую религию, но прибавляет ещё слова: определённое вероучение. Драгоценное порождение нашей науки, ставшей хри- стианской! Кто станет ещё отрицать, что она выковала новые цепи для печати? Нельзя-де выступать против религии ни вообще, ни в частности. Или вы думаете, что слова «фриволь- ный,
10
Глава I Следующая глава
Мы не принадлежим к числу тех недовольных, которые ещё до появления нового прус- ского указа о цензуре заявляли: Timeo Danaos et dona ferentes* . Наоборот, так как в новой ин- струкции допускается обсуждение изданных уже законов, хотя бы оно и не соответствовало взглядам правительства, то мы сейчас и займёмся самой этой инструкцией. Цензура - это официальная критика. Её нормы - это нормы критические, и они, следовательно, всего ме- нее могут быть изъяты из критики, так как становятся на общую с ней почву.
Всякий, конечно, может только одобрить высказанную во введении к инструкции общую тенденцию:
[Spoiler (click to open)]«Чтобы уже теперь освободить печать от неуместных ограничений, не соответствующих высочайшим ви- дам, его величество король высочайшим указом королевскому министерству от 10 сего месяца соизволил выра- зить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и, признавая значение и необходимость честной и благонамеренной публицистики, соблаговолил уполномочить нас вновь призвать цензоров к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».
Конечно! Если цензура есть необходимость, то честная, либеральная цензура ещё более необходима.
Но что сейчас же должно было вызвать известное недоумение, так это дата приведённого закона. Он датирован 18 октября 1819 года. Как? Разве это такой закон, который обстоятель- ства времени принудили отменить? Повидимому, нет, ибо цензорам лишь «вновь» указыва- ется на необходимость его соблюдения.
* -
Боюсь данайцев, даже дары приносящих (Вергилий, «Энеида»). Ред
3
Итак, до 1842 г. закон существовал, но он не исполнялся, - для того именно и напоминают о нём, «чтобы уже теперь» освободить печать от неуместных ограничений, не соответствую- щих высочайшим видам.
Печать вопреки закону до сих пор была подвержена неуместным ограничениям, - таков непосредственный вывод из этого введения.
Говорит ли это против закона или против цензоров?
Утверждать последнее мы вряд ли вправе. В продолжение двадцати двух лет имели место незаконные действия со стороны ведомства, под опекой которого находится высший интерес граждан государства, их дух, - со стороны ведомства, которое обладает большими полномо- чиями, чем римские цензоры, ибо оно регулирует не только поведение отдельных граждан, но даже поведение общественного духа. Разве мыслимо такое последовательное беззаконие, такое бессовестное поведение высших правительственных чиновников в благоустроенном, гордящемся своей администрацией, прусском государстве? Или государство в постоянном ослеплении выбирало самых неспособных лиц для самых трудных постов? Или, наконец, подданный прусского государства лишён всякой возможности протестовать против незакон- ных действий? Неужели все прусские писатели так уж невежественны и глупы, что не знают законов, касающихся их существования, или же они слишком трусливы, чтобы требовать их применения?
Если мы возложим всю вину на цензоров, тогда это будет компрометировать не только их собственную честь, но и честь прусского государства, прусских писателей.
К тому же беззаконные действия цензоров в продолжение более чем двадцати лет пред- ставляли бы argumentum ad hominem* , что печать нуждается в иных гарантиях, чем такие общие предписания столь безответственным лицам. Это служило бы доказательством того, что в самой сущности цензуры кроется какой-то коренной порок, которого не исправит ни- какой закон.
Но если цензоры вполне годились для дела, а негодным был закон, зачем в таком случае вновь призывать его на помощь для борьбы против того зла, которое он сам же и породил?
Или, быть может, объективные недостатки самого института ставятся в вину отдельным лицам для того, чтобы, не улучшая дела по существу, создавать видимость улучшения? Такова обычная манера мнимого либерализма: вынужденный делать
* -
убедительное доказательство (буквально: доказательство применительно к данному лицу). Ред.
4
уступки, он жертвует людьми - орудиями, и сохраняет неизменной суть дела - данный ин- ститут. Этим отвлекается внимание поверхностной публики.
Озлобление, вызванное сутью дела, превращается в озлобление против определённых лиц. Воображают, что со сменой лиц изменится и само дело. С цензуры взгляд переносится на отдельных цензоров, и ничтожные писаки предписанного свыше прогресса весьма храбро наносят мелочные обиды людям, попавшим в немилость, и с неменьшим усердием расточа- ют похвалы правительству.
Ещё одна трудность стоит перед нами.
Некоторые газетные корреспонденты полагают, что цензурная инструкция и есть новый указ о цензуре. Они ошибаются, но ошибка их простительна. Указ о цензуре от 18 октября 1819 г. должен был действовать только временно - до 1824 г., и он оставался бы и до на- стоящего дня временным законом, если бы мы не узнали из опубликованной инструкции, что он никогда не применялся.
Этот указ 1819 г. также был временной мерой, с той разницей, однако, что тогда для ожи- дания постоянных законов был указан определённый - пятилетний - срок, между тем как новая инструкция не устанавливает никакого срока, и с той ещё разницей, что тогда предме- том ожидания были законы о свободе печати, в настоящее же время - законы о цензуре.
Другие газетные корреспонденты рассматривают цензурную инструкцию как возобновле- ние старого указа о цензуре. Этот их ошибочный взгляд опровергается самой инструкцией.
Мы рассматриваем цензурную инструкцию как предвосхищение духа предполагаемого за- кона о цензуре. В этом мы строго придерживаемся духа указа о цензуре 1819 г., согласно ко- торому законы и циркуляры имеют для печати одинаковое значение (см. приведённый указ, статья XVI, № 2).
Но вернёмся к инструкции.
[Spoiler (click to open)]«По этому закону, а именно по статье 2-й, цензура не должна препятствовать серьёзному и скромному ис- следованию истины, не должна подвергать писателей неподобающим стеснениям, не должна мешать свобод- ному обращению книг на книжном рынке».
То исследование истины, которому цензура не должна препятствовать, характеризуется более конкретно - как серьёзное и скромное. Оба определения относятся не к содержанию исследования, а скорее к чему-то такому, что лежит вне этого содержания. Они с самого на- чала отвлекают исследование от истины и заставляют его обращать внимание на какое-то неизвестное
5
третье. Но разве исследование, постоянно направляющее своё внимание на этот третий эле- мент, который закон наделил правом придирчивости, - разве такое исследование не потеря- ет из виду истину? Разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево? Разве не забуду я про самую суть дела, если я обя- зан прежде всего не забывать, что сказать об этом надо в известной предписанной форме?
Истина так же мало скромна, как свет; да и по отношению к кому она должна быть скром- на? По отношению к самой себе? Verum index sui et faisi* . Стало быть, по отношению ко лжи?
Если скромность составляет характерную особенность исследования, то это скорее при- знак боязни истины, чем боязни лжи. Скромность - это средство, сковывающее каждый мой шаг вперёд. Она есть предписанный свыше исследованию страх перед выводами, она - предохранительное средство против истины.
Далее: истина всеобща, она не принадлежит мне одному, она принадлежит всем, она вла- деет мною, а не я ею. Моё достояние - это форма, составляющая мою духовную индивиду- альность. «Стиль - это человек». И что же! Закон разрешает мне писать, но я должен писать не в своём собственном стиле, а в каком-то другом. Я имею право раскрыть мой духовный облик, но должен прежде придать ему предписанное выражение! Какой честный человек не покраснеет от этого требования и не спрячет лучше свою голову под тогу? По крайней мере, под тогой можно предполагать голову Юпитера. Предписанное выражение - это означает только одно: «хорошая мина при плохой игре».
Вы восторгаетесь восхитительным разнообразием, неисчерпаемым богатством природы. Ведь не требуете же вы, чтобы роза благоухала фиалкой, - почему же вы требуете, чтобы величайшее богатство - дух - существовало в одном только виде? Я юморист, но закон велит писать серьёзно. Я задорен, но закон предписывает, чтобы стиль мой был скромен. Бесцветность - вот единственный дозволенный цвет этой свободы. Каждая капля росы, озаряемая солнцем, отливает неисчерпаемой игрой цветов, но духовное солнце, в скольких бы индивидуальностях, в каких бы предметах лучи его ни преломлялись, смеет порождать только один, только официальный цвет! Существенная форма духа - это радостность, свет, вы же делаете единственно законным проявлением духа - тень; он должен облачать- ся только в чёрное, а ведь в природе нет ни одного чёрного цветка. Сущность духа - это ис- ключительно истина сама
* -
Истина - пробный камень себя самой и лжи (Спиноза, «Этика»). Ред.
6
по себе, а что же вы делаете его сущностью? Скромность. Только нищий скромен, говорит Гёте2 , и в такого нищего вы хотите превратить дух? Или же эта скромность должна быть той скромностью гения, о которой говорит Шиллер3 ? В таком случае превратите сначала всех ваших граждан, и прежде всего ваших цензоров, в гениев. Но ведь скромность гениев состо- ит вовсе не в том, в чём состоит язык образованности, лишённый акцента и диалекта, а, на- оборот, в том, чтобы говорить языком самого предмета, выражать своеобразие его сущности. Она состоит в том, чтобы, забыв о скромности и нескромности, выделить самый предмет. Всеобщая скромность духа - это разум, та универсальная независимость мысли, которая относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи.
Если, далее, серьёзность не должна подходить под определение Тристрама Шенди4 , по которому она есть притворство тела, прикрывающее недостатки души, если она должна оз- начать серьёзность в отношении к предмету, - тогда теряет смысл всё предписание. Ибо к смешному я отношусь серьёзно, когда представляю его в смешном виде; оставаться же скромным по отношению к нескромности - это и есть самая серьёзная нескромность духа.
Серьёзно и скромно! Какие неустойчивые, относительные понятия! Где кончается серьёз- ность, где начинается шутка? Где кончается скромность, где начинается нескромность? Мы поставлены в зависимость от темперамента цензора. Было бы так же неправильно предпи- сывать темперамент цензору, как стиль писателю. Если вы хотите быть последовательными в вашей эстетической критике, то запретите также слишком серьёзно и слишком скромно ис- следовать истину, ибо чрезмерная серьёзность - это самое комичное, а чрезмерная скром- ность - это самая горькая ирония.
Наконец, исходной точкой служит при этом совершенно превратное и абстрактное пони- мание самой истины. Все объекты писательской деятельности подводятся под одно общее понятие «истины». Но если мы оставим даже в стороне всё субъективное, а именно, то об- стоятельство, что один и тот же предмет различно преломляется в различных индивидах и превращает свои различные стороны в столько же различных духовных характеров, то разве характер самого предмета не должен оказывать никакого, даже самого ничтожного, влия- ния на исследование? Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование - это развёрнутая истина, разъединённые звенья которой соединяются в конечном
7
итоге. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеётся, исследование должно быть серьёзным, а когда предмет тягостен, исследо- вание должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы на- рушаете право субъекта. Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо её протоколирует.
Или, может быть, эти метафизические тонкости излишни? Быть может, истину следует понимать так, что истинно то, что приказывает правительство, а исследование допускает- ся только как лишний, назойливый элемент, который, однако, по соображениям этикета не может быть полностью устранён? Повидимому, почти так оно и есть. Ибо исследование уже заранее понимается как нечто противоположное истине, оно появляется поэтому в подозри- тельном официальном сопровождении серьёзности и скромности, которые и впрямь прили- чествуют мирянину перед лицом его пастыря. Рассудок правительства - единственный го- сударственный разум. При известных условиях времени приходится, правда, делать некото- рые уступки другому рассудку и его болтовне, но тогда он должен сознавать, что ему сдела- на уступка и что он, в сущности, бесправен, он должен выступать скромным и смиренным, серьёзным и скучным. Если Вольтер говорит: «все жанры хороши, кроме скучного»5 , то здесь скучный жанр исключает всякий иной, для доказательства чего достаточно сослаться на «Протоколы рейнского сословного собрания». Почему же в таком случае не вернуться со- всем к немецкому канцелярскому слогу доброго старого времени? Пишите свободно, но ка- ждое ваше слово должно быть поклоном перед либеральной цензурой, которая пропускает ваши, столь же серьёзные, сколь и скромные, мнения. Не теряйте только чувства благогове- ния!
Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьёзности. Итак, всё здесь наво- дит на размышления - всё то, что говорится о серьёзности, скромности и прежде всего об истине, за неопределённой широтой которой скрывается очень определённая, очень сомни- тельного свойства истина.
«[Spoiler (click to open)]
Цензура», - сказано далее в инструкции, - «ни в коем случае не должна быть применяема в смысле ме- лочной придирчивости, выходящей за пределы того, что требуется этим законом
».
Под «этим законом» прежде всего подразумевается статья 2-я указа 1819 г., но далее ин- струкция ссылается на «дух» указа о цензуре вообще. Легко соединить оба определения. Ста- тья вторая - это концентрированный дух указа о цензуре, а остальные статьи его представ- ляют дальнейшее расчленение и более
8
детальное определение этого духа. Мы полагаем, что лучшей характеристикой указанного духа могут служить следующие его проявления:
Статья VII. «Дарованная до сих пор Академии наук и университетам свобода от цензуры отныне отменяется на пять лет». § 10. «[Spoiler (click to open)]
Настоящее временное постановление остаётся в силе с нынешнего дня в течение пяти лет. До исте- чения этого срока Союзный сейм должен основательно изучить вопрос о том, каким образом можно привести в исполнение подобного же рода постановления о свободе печати, упомянутые в статье 18-й Союзного акта; со- ответственно с этим последует окончательное решение о нормальных границах свободы печати в Германии»
.
Нельзя назвать благоприятным для печати закон, отменяющий свободу печати там, где она ещё существовала, и делающий её при помощи цензуры излишней там, где она должна была быть введена. Далее, § 10 прямо признаёт, что вместо упомянутой в статье 18-й Союз- ного акта6 свободы печати, которая когда-нибудь, быть может, и будет осуществлена, вре- менно вводится закон о цензуре. Это quid pro quo* , по крайней мере, указывает, что обстоя- тельства времени требовали ограничения печати, что указ обязан своим происхождением не- доверию к печати. Эта строгость даже оправдывается как временная мера, имеющая силу всего на пять лет, но, к сожалению, она оставалась в силе в течение двадцати двух лет.
Уже следующая строка инструкции показывает нам, как она сама себе противоречит, же- лая, с одной стороны, чтобы применение цензуры ни в каком смысле не выходило за преде- лы того, что требуется указом, а с другой - предписывая цензуре выходить за эти пределы: «Цензор может, конечно, разрешить откровенное обсуждение также и внутренних дел». Цен- зор может, но он не обязан это делать, это не является необходимостью; уже один этот ос- торожный либерализм очень определённо выходит не только за пределы общего духа указа о цензуре, но и за пределы определённых его требований. Старый указ о цензуре, именно при- ведённая в инструкции статья 2-я, не разрешает откровенного обсуждения не только прус- ских, но хотя бы даже китайских дел. «Сюда», т. е. к нарушению безопасности прусского государства и германских союзных государств, - комментируется в инструкции, - «отно- сятся все попытки изобразить в благоприятном свете существующие в какой бы то ни было стране партии, стремящиеся к ниспровержению государственного строя». Разве при таких условиях разрешается откровенное обсуждение китайских или турецких государственных дел? А уж если такие отдалённые отношения угрожают неустойчивой
* -
одно вместо другого, смешение понятий. Ред
9
безопасности Германского союза, то как же не будет этому угрожать каждое неодобритель- ное слово о внутренних его делах?
Инструкция выходит, таким образом, за пределы статьи 2-й указа о цензуре и уклоняется в сторону либерализма; суть этого отклонения выяснится в дальнейшем, но формально оно подозрительно уже постольку, поскольку оно объявляет себя выводом из статьи 2-й, из кото- рой инструкция благоразумно приводит только первую половину, отсылая одновременно цен- зора к самой статье. Но, с другой стороны, инструкция идёт дальше указа о цензуре также и в нелиберальном направлении, прибавляя к старым ограничениям прессы ещё новые.
В вышеприведённой 2-й статье указа о цензуре сказано:[Spoiler (click to open)]
«Цель её» (цензуры) «не допускать того, что противно общим принципам религии, независимо от мнений и учений отдельных религиозных партий и терпимых в государстве сект».
В 1819 г. господствовал ещё рационализм, который под религией вообще понимал так на- зываемую религию разума. Эта рационалистическая точка зрения есть также точка зрения указа о цензуре, который, впрочем, настолько непоследователен, что, имея целью защиту ре- лигии, становится на иррелигиозную точку зрения. Именно отделение общих принципов ре- лигии от её позитивного содержания и от её определённой формы противоречит уже общим принципам религии, так как каждая религия полагает, что она отличается от всех остальных - особых, мнимых - религий своей особенной сущностью и что именно она в этой своей определённости и является истинной религией. Новая цензурная инструкция опускает в ци- тируемой ею статье 2-й добавочное ограничительное положение, согласно которому отдель- ные религиозные партии и секты не пользуются неприкосновенностью, но она на этом не ос- танавливается, а даёт ещё следующий комментарий:[Spoiler (click to open)]
«Не должно быть терпимо всё то, что в фривольной, враждебной форме направлено против христианской религии вообще или против определённого вероучения».
Старый указ о цензуре ни единым словом не упоминает о христианской религии; наобо- рот, он отличает религию от всех отдельных религиозных партий и сект. Новая цензурная инструкция не только превращает религию вообще в христианскую религию, но прибавляет ещё слова: определённое вероучение. Драгоценное порождение нашей науки, ставшей хри- стианской! Кто станет ещё отрицать, что она выковала новые цепи для печати? Нельзя-де выступать против религии ни вообще, ни в частности. Или вы думаете, что слова «фриволь- ный,
10