Улыбки летней ночи. Девичий источник.
О, Бергман, Бергман, гениальный Бергман....
Летняя ночь, выгоняющая вон из домов (не важно, в ночь или в день), переливы женского смеха, перепудренная дама с камелиями и три улыбки ночи как три чаши забвения и утешения. И весь фильм, издевающийся и смеющийся над штампами, над героями, над собой, хлещущий в лицо театральностью. И желтизна короткой августовской ночи. Моцарт, Моцарт, совершенный Моцарт.
Нет, нет, это не реальность, эта ночь (Фанни - да), и не сказка, нет; это шепоточки сна, пузырьки заколдованного источника, наваждение. Гримасы летней ночи. Невинных голубочков, счастливых дураков, бессонных страдальцев. Вылезающей из часов куклы смерти и изгибов арфы, превращающихся в ослиные уши. Наваждение, выморок, смех моцартовского 18го века, и где-то совсем рядом кружит хоровод шутов в макабрической пляске, только теперь оставшиеся в живых простые дураки не видят его, но я не могу отогнать воспоминание...
А потом - лес, девчонка на коне (как можно было отпустить, через лес, почти одну?), хвастливая, гордая, легкомысленная; звериная ловкость пастухов-разбойников, и тень расёмонской чащи заставляет искать и находить неточность в рассказе дикой кошки-служанки; мальчик, честно не смогший быть по молитве достойным плоти Христовой, убитые разбойнике - распятый на троне, распятый на огне, - и, оправдывая и обвиняя отмщение, - два невинноубиенных ребенка. И руки короля-отца (так кто же был виноват: марксистски-материально - дура девчонка, колдовски - кошка-служанка, христиански - мать, или безбожно и отчаянно - он сам??), который превратится в рыцаря, игравшего на перегонки со смертью, и добрые глаза сказочника отца Александра, почему-то оказавшегося пастухом...И в последнем кадре все ждут, что совершится чудо, что дочь Иаира проснется и пойдет; и я не знаю, кто в этот момент смотрит на них всех: смерть или Бог.
Бергман - это ОДИН большой фильм. Единый текст.
Летняя ночь, выгоняющая вон из домов (не важно, в ночь или в день), переливы женского смеха, перепудренная дама с камелиями и три улыбки ночи как три чаши забвения и утешения. И весь фильм, издевающийся и смеющийся над штампами, над героями, над собой, хлещущий в лицо театральностью. И желтизна короткой августовской ночи. Моцарт, Моцарт, совершенный Моцарт.
Нет, нет, это не реальность, эта ночь (Фанни - да), и не сказка, нет; это шепоточки сна, пузырьки заколдованного источника, наваждение. Гримасы летней ночи. Невинных голубочков, счастливых дураков, бессонных страдальцев. Вылезающей из часов куклы смерти и изгибов арфы, превращающихся в ослиные уши. Наваждение, выморок, смех моцартовского 18го века, и где-то совсем рядом кружит хоровод шутов в макабрической пляске, только теперь оставшиеся в живых простые дураки не видят его, но я не могу отогнать воспоминание...
А потом - лес, девчонка на коне (как можно было отпустить, через лес, почти одну?), хвастливая, гордая, легкомысленная; звериная ловкость пастухов-разбойников, и тень расёмонской чащи заставляет искать и находить неточность в рассказе дикой кошки-служанки; мальчик, честно не смогший быть по молитве достойным плоти Христовой, убитые разбойнике - распятый на троне, распятый на огне, - и, оправдывая и обвиняя отмщение, - два невинноубиенных ребенка. И руки короля-отца (так кто же был виноват: марксистски-материально - дура девчонка, колдовски - кошка-служанка, христиански - мать, или безбожно и отчаянно - он сам??), который превратится в рыцаря, игравшего на перегонки со смертью, и добрые глаза сказочника отца Александра, почему-то оказавшегося пастухом...И в последнем кадре все ждут, что совершится чудо, что дочь Иаира проснется и пойдет; и я не знаю, кто в этот момент смотрит на них всех: смерть или Бог.
Бергман - это ОДИН большой фильм. Единый текст.