Не отправленное
Я ехал из Таллинна, была ночь, было обжигающе холодно всякий раз, когда автобус распахивал двери и обжигающе жарко стопам - у стойки отопления. И вот впереди сидела барышня, она сидела вполоборота и быстро забыла о том, что я существую, ведь она читала Акунина, а он умеет увлекать. В автобусе была интимная темнота, которая случается в театре за кулисами, когда на сцене идет представление - и оно действительно шло: в снопах света фар за лобовым стеклом балетно танцевал и кружился снег, была метель, зрителями которой являлись спящие литовские деревеньки, явленные в закулисье салона россыпями огней на горизонте.
И вот, я обнаружил, что барышня впереди не то, чтобы читает Акунина, а скорей смотрит куда-то мимо страниц и, действительно скоренько в ее руки котенком прыгнул сотовый телефон, который она мусолила долго - прежде, чем нащелкать: "Ты...." и я смотрел, и имел на то полное право, ведь она решила, что меня не существует, и я действительно не существовал в ее вселенной, где настоящими был только Акунин и сотовый телефон. Так вот, она жала на клавиши, а буковки мучительно перекувыркивались на экране, ведь на одну кнопку приходится до пяти символов, включая числовые и знаки препинания.
Вслед за "ты" появилось "н", затем - "и", потом пробел, и снова - "о..." "ч..." е..." "м..." (мы можем представить, как колотилось ее серде, ведь она решилась написать, вынырнув из дурмана сомнений или даже ледяной решимости НЕ писать). Так на моих глазах сложилось: "Ты ни о чем не жалеешь?" и было после паузы отправлено в темень, в метель, к тому, кто призван был этой фразой не жалеть ни о чем, и я искренне хотел, чтобы он ни о чем не жалел. Он ответил не сразу, и она уже совсем отложила Акунина, напряженно дожидаясь, вперившись в метель за окном, как будто желая увидеть ту конкретно белоснежную муху, что доставит ей его ответ. И телефон мяукнул, я не увидел текста, она читала, отвернувшись, спрятав телефон под сердцем. Задумалась. Надолго. Пел Фредди Меркюри - Love of my life - истеричная эксцентричность этой песни как нельзя хорошо подходила к мизансцене.
Затем в быстром кувыркании букв на экранчике родилось: "Так что... Теперь будем жить, как прежде?" - и мне уже не хотелось читать. Мне было больно и пусто за нее - ведь все мы хотя бы раз писали то, что писала она и испытывали то, что испытывала она, но как редко мы могли видеть себя со стороны, а я видел ее щеку, ее беспомощную прядку, увившуюся гнездом вокруг уха, которое теперь выглядело так одиного, как будто осталось одно, без пары, (точная метафора только что расставшегося навсегда человека: только правое ухо). Телефон снова мяукнул - уже когда она вытерла слезы.
И снова я не увидел, что он ей ответил на вопрос о том, можно ли, как можно, мыслимо ли теперь жить как прежде - когда уже никогда не будет как прежде, когда прежнее - невозможно, когда...
Она закусила губу и если бы вдруг я овеществился в ее мире, наверняка уткнулась мне в грудь и выложила все и - не исключено - мы бы увидели ее растерянную улыбку в конце этого текста. Но я не существовал и не мог существовать во вселенной сотового телефона и томика Акунина, а потому, закусывая губы, она написала: "Может, встретимся"? - и я уже понимал, что это пишется не взаправду, что это как похороны любимой куклы - исключительно для того, чтобы потом откопать, отряхнуть от песка и поставить на полку. Слова выпрыгнули на экран слишком быстро, без мучительной паузы перед каждым из них. Тотчас же стерла.
"Может... Все-таки..." - эта фраза уже имела право на жизнь, ведь барышня, кажется, взвешивала кончиками пальцев, соприкасающихся с клавиатурой, каждую ее букву. Но нет, и эту робкую незаконченнсоть убила бесчувственная кнопка со стрелкой, указывающей назад, призывающей время повернуться вспять (кто ее вообще придумал? Ведь как было бы славно, если бы раз написанное нельзя было стереть, если бы все наши "Я тебя люблю" - отправлялись.... ) Последней ее попыткой было "люди не расстаются навсегд...", - но это она даже не стала дописывать. Отложила телефон и взялась за Акунина.
Я вышел на "Панораме". До отеля было десять минут хотьбы сквозь падающие с неба снежные хлопья. Люди расстаются навсегда. Расстаются.
И вот, я обнаружил, что барышня впереди не то, чтобы читает Акунина, а скорей смотрит куда-то мимо страниц и, действительно скоренько в ее руки котенком прыгнул сотовый телефон, который она мусолила долго - прежде, чем нащелкать: "Ты...." и я смотрел, и имел на то полное право, ведь она решила, что меня не существует, и я действительно не существовал в ее вселенной, где настоящими был только Акунин и сотовый телефон. Так вот, она жала на клавиши, а буковки мучительно перекувыркивались на экране, ведь на одну кнопку приходится до пяти символов, включая числовые и знаки препинания.
Вслед за "ты" появилось "н", затем - "и", потом пробел, и снова - "о..." "ч..." е..." "м..." (мы можем представить, как колотилось ее серде, ведь она решилась написать, вынырнув из дурмана сомнений или даже ледяной решимости НЕ писать). Так на моих глазах сложилось: "Ты ни о чем не жалеешь?" и было после паузы отправлено в темень, в метель, к тому, кто призван был этой фразой не жалеть ни о чем, и я искренне хотел, чтобы он ни о чем не жалел. Он ответил не сразу, и она уже совсем отложила Акунина, напряженно дожидаясь, вперившись в метель за окном, как будто желая увидеть ту конкретно белоснежную муху, что доставит ей его ответ. И телефон мяукнул, я не увидел текста, она читала, отвернувшись, спрятав телефон под сердцем. Задумалась. Надолго. Пел Фредди Меркюри - Love of my life - истеричная эксцентричность этой песни как нельзя хорошо подходила к мизансцене.
Затем в быстром кувыркании букв на экранчике родилось: "Так что... Теперь будем жить, как прежде?" - и мне уже не хотелось читать. Мне было больно и пусто за нее - ведь все мы хотя бы раз писали то, что писала она и испытывали то, что испытывала она, но как редко мы могли видеть себя со стороны, а я видел ее щеку, ее беспомощную прядку, увившуюся гнездом вокруг уха, которое теперь выглядело так одиного, как будто осталось одно, без пары, (точная метафора только что расставшегося навсегда человека: только правое ухо). Телефон снова мяукнул - уже когда она вытерла слезы.
И снова я не увидел, что он ей ответил на вопрос о том, можно ли, как можно, мыслимо ли теперь жить как прежде - когда уже никогда не будет как прежде, когда прежнее - невозможно, когда...
Она закусила губу и если бы вдруг я овеществился в ее мире, наверняка уткнулась мне в грудь и выложила все и - не исключено - мы бы увидели ее растерянную улыбку в конце этого текста. Но я не существовал и не мог существовать во вселенной сотового телефона и томика Акунина, а потому, закусывая губы, она написала: "Может, встретимся"? - и я уже понимал, что это пишется не взаправду, что это как похороны любимой куклы - исключительно для того, чтобы потом откопать, отряхнуть от песка и поставить на полку. Слова выпрыгнули на экран слишком быстро, без мучительной паузы перед каждым из них. Тотчас же стерла.
"Может... Все-таки..." - эта фраза уже имела право на жизнь, ведь барышня, кажется, взвешивала кончиками пальцев, соприкасающихся с клавиатурой, каждую ее букву. Но нет, и эту робкую незаконченнсоть убила бесчувственная кнопка со стрелкой, указывающей назад, призывающей время повернуться вспять (кто ее вообще придумал? Ведь как было бы славно, если бы раз написанное нельзя было стереть, если бы все наши "Я тебя люблю" - отправлялись.... ) Последней ее попыткой было "люди не расстаются навсегд...", - но это она даже не стала дописывать. Отложила телефон и взялась за Акунина.
Я вышел на "Панораме". До отеля было десять минут хотьбы сквозь падающие с неба снежные хлопья. Люди расстаются навсегда. Расстаются.