Шестичасовое солнце
Прошлое похоже на коробку образцов или папку с листками папиросной бумаги, на которых карандашом нанесены рисунки. Рисунок "счастье", рисунок "жертва", рисунок "любовь", "горе", "ловушка", "шанс". Обычно это удобно: если не очень ясно, что происходит, открываешь архив, ищешь кальку с похожей картинкой, накладываешь на сегодняшнюю ситуацию, и много становится понятным. Иногда это называется опыт, иногда косность или ещё как-то обидно - потому что человек остаётся в пределах собственных схем и стандартов. А я тут вижу неадекватность собственным чувствам - не в состоянии оценить "здесь и сейчас", поэтому вынуждена искать аналоги в том, что уже поняла. Трагическое мышление тоже присутствует, ведь эталонное переживание самое яркое, а значит, любое следующее - не совсем то.
Думала бы, всё от возраста, но эту папку я собираю с детства, лет с пяти. Кое что со времён Больших Жёлтых Одуванчиков не перекрыто до сих пор.
Недавно лежала на узкой кровати в чужом доме, сквозь комариную сетку наблюдала исход собственного дня рождения. С некоторого времени стараюсь, чтобы сутки, когда переламывается год, проходили максимально нелепо. Лучше всего быть одной, но так, чтобы обстоятельства не оставляли в покое. Тогда кажется, что жизнь неодинаковая, не то что "Почерпни воды с правого борта, испей. А теперь с левого. И как? Ну вооот". Я всё топаю на неё ножкой: разная! разная! захочу - сбегу, всё будет не так, нет никакого неизбежного завтра! В крайнем случае, всегда можно умереть. И даже без фатальных решений - у меня в запасе бесконечное количество свёртков с "как никогда в жизни". В нарядном фунтике, разрисованном котиками, - невиданный город, в крафтовой бумаге - новый океан, в белом шёлке - поцелуй того, кого не бывает, а в жестяной коробочке - кисленькая марка, которая превращает человека в письмо самому себе. И день рождения может быть какой угодно, лишь бы не похожий на десятки уже бывших.
Потому что иначе я всё-таки достану из папки тот листок.
Мне двадцать два и со мной происходит "как никогда в жизни", первое из многих, как я потом узнала.
Стол из светлого лакированного дерева, белое вино в запотевшем бокале, таком простом, что слово "бокал" для него слишком нарядное - копеечная стекляшка для копеечного рислинга (понятно, что из белого сухого ничего прекрасней со мной с тех пор не случалось). За соседним столом у людей Настоящий День Рождения: именинница звезда, пьют шампанское, подарков у неё гора. А я полдня ходила под дождём, промочила ноги, а мой букет до меня не доехал, забыт в метро на лавочке. Да я и не могла бы привезти его домой, там другая жизнь. Нет, нет. Там просто другое, а жизнь вся здесь. Жизнь вся под волосатой рукой с длинной обезьяньей кистью, которая лежит поверх моей лапки. Мимо течёт день, заходящее солнце, болтовня, а жизнь - вот он сжал мимоходом пальцы, а вот расслабил, гляди того уберёт (тогда я, наверное, умру); погладил косточку на запястье по часовой, а потом против; потянулся было за спичками, зажечь следующую беломорину, но взглянул на меня и переложил мою кисть к себе на колено, а уж потом закурил; вернул мою руку на стол, снова держит - до следующего глотка вина. И жизнь моя идёт пунктиром, от новой папиросы до винчика.
Я сижу тихо - я его люблю.
Теперь вспоминаю, что же такого было, чтобы потом ни с кем и никогда?
Мне было, например, всё равно, как он ко мне относится. Это потом моя любовь стала похожа на бездонную чёрную яму, которая поглощает человека целиком и никогда не насыщается; которая от великого голода умеет принять его со всеми потрохами и разрешить ему быть каким угодно - но взамен требует ответной любви, потому что только ею и может наполниться. А тогда она только отдавала. Как предатель, сдала ему всё: и меня, и моё коротенькое прошлое, и всё, чем я дорожила прежде, и будущее. Ни о ком другом я не думала так долго и неотступно - годами, ежеминутно, - и ни о ком не знаю так мало. Некому было его понимать, потому что я вся превратилась в свет, однонаправленный, тупой и бесполезный.
Каждая глупая девчонка уверена, что она любит, как никто, но я не только тогда, но и теперь, с учётом все следующей жизни, знаю - никто его не любил, как я. И я притом не была предназначенной ему Той, Единствинной, как это вы, девочки, любите. Единственной была и будет жена, потому что кто живёт с тобой, тому ты и предназначен, и нечего хитрить, будто возможно по-другому. И он не был мне предназначен, иначе бы всё получилось, не бывает, чтобы половина яблока не совпала со своей половиной - значит, это от другого яблока. Но я только для него превратилась в свет - ровный, тёплый шестичасовой свет, такой, как сейчас у меня за окном. И не будет у него другого шестичасового света, кроме меня, я знаю. Точно, как у Бога я такая одна, так и у него. Другие у него - не такие, и я у других не такая.
Он всё спрашивал, не больно тебе? Я, конечно, отвечала, как в книжке (вы, девочки, тоже запишите): если бы ты был рубашкой, горящей на мне, я бы и тогда не бросила тебя. С тех пор научилась мгновенно скидывать одежду, даже когда она не горела, а едва начинала мешать. А его, если бы и горел, не бросила. Но правда в том, что больно не было. Шестичасовому свету не бывает больно.
Теперь следует сказать, что солнце уникально в каждой своей точке, в каждой оно бесценно, и в пять утра, и в семь вечера оно прекрасно; и ещё бывает луна. Что с тех пор, в соответствие с Иосифом, прожита ещё одна жизнь, достаточная, чтобы забыть человека - и я его, разумеется, не помню. Что кроме папки с архивом, есть бесконечный мешок подарков, о которых я уже говорила, множество новых неожиданных "как никогда".
Но в ту ночь я лежала на узкой кровати, как в узкой лодке, по левому и правому борту было много одинаковой солёной воды, и она не заканчивалась. Потому что однажды существовала такая жизнь, где я всё-таки побыла ровным шестичасовым светом, с бесконечным нежгучим теплом, с косыми лучами и золотой пылью, и среди всех будущих "как никогда" нет такого, когда это сможет повториться.
Вот и всё, что я знала о своей жизни в ту ночь.
Рисунок Оксаны Санжаровой к новой книжке "Лимоны и синицы"
(в сентябре будет)