Когда мне было 30 лет... Часть третья
Продожаю рассказ о 1988 годе, когда мне было тридцать лет.
В первых двух частях я рассказывал о начале карабахского движения в Ереване, о митингах, о том, что думал и чувствовал я тогда, как воспринимал ситуацию, связанную с Карабахом.
Вот линки:
Часть первая. 1988 год. Первые карабахские митинги -- здесь
Часть вторая. 1988. Митинги как выражение гражданской позиции -- здесь
А сейчас -- часть третья
1988. Крупные перемены
Карабахское движение, ставшее для меня и для многих людей в Армении и Азербайджане, одним из важнейших символов 1988 года и начинавшееся как серия акций вполне промосковских, оказалось первым гвоздем в гроб Советского Союза, навсегда изменившим жизнь не только наших двух республик. Этот год изменил всю нашу огромную страну - а следовательно, и весь мир.
А моя жизнь претерпела еще одно важное изменение - я оставил работу в институте автоматизированных систем управления городом - ЕрНИПИ АСУГ - и поступил на работу в школу имени Пушкина - одну из самых, как сейчас принято говорить, элитных ереванских школ.
Собственно, я начал работать в пушкинской школе весной 1987 года. Все случилось быстро: проходя мимо школы, я встретил своего старого друга Тиграна, работавшего там завучем. И Тигран буквально за несколько минут уговорил меня поступить в школу по совместительству и преподавать там два странных предмета: эстетику и этику и психологию семейной жизни.
Школы тогда работали по шесть дней в неделю, я проводил пять уроков этики в субботу, а по четвергам сбегал с работы на полдня, чтобы преподавать эстетику. И перед тем, как запустить меня в класс, Тигран показал мне конспекты, по которым преподавала эти предметы моя предшественница.
Это была толстая тетрадь в 96 листов. Текст мне не понравился сразу: «Согласно решениям XXVII съезда КПСС…» Я быстро перевернул несколько страниц: «Семья является первичной ячейкой социалистического общества…» Еще несколько страниц: «В своем эпохальном произведении «Целина» Генеральный секретарь КПСС Леонид Ильич Брежнев…»
Ясно было, что забивать голову подросткам этой фантасмагорией я не буду.
И я придумал вот что: каждый урок буду посвящать какой-либо этической проблеме. Придумаю разные примеры, вокруг которых буду проводить дискуссии, давая детям высказаться и направляя ход разговора. Так я и поступил.
Если вы были школьником (или, само-собой, школьницей), то понимаете: предметы, которые я преподавал, были из тех, которые принято прогуливать. Особенно по субботам, когда и телепрограмма интереснее, чем в будние, и отдохнуть от школы хочется, и вообще, это же несправедливо: все отдыхают, а бедные школьники должны учиться! Зачем?
Поэтому ничего удивительного не было, что на первых моих уроках в классах было по 10-12 учеников. Меня это даже радовало, потому что учителем я был абсолютно неопытным, по возрасту мало отличался от своих учеников, классы же, завидев молодого и неопытного учителя, немедленно превращались в подобие салуна из какого-нибудь фильма-вестерна, где в одном углу играли в карты, в другом щелкали семечки, в третьем плели заговоры, а в четвертом рассказывали анекдоты. И в любой момент могла начаться перестрелка.
А когда в классе всего 10-12 подростков, причем, главным образом, девочек (мальчики сбегали с уроков), то и управлять уроком бывало легче.
Я заходил в класс и начинал свои дискуссии. Через две недели на моих уроках было уже 18-20 человек. Через месяц на уроки являлись почти все. И что любопытно - на субботних уроках других учителей классы все равно оставались полупустыми. Это заметила дирекция.
И на мои уроки стали ходить завучи - слушать, что это там такого делает этот молодой учитель? Приходил и директор.
Учительская работа мне нравилась. Я постепенно постигал науку управления классом, придумывал новые способы проведения уроков, стал читать педагогические журналы. Особенно мне «помогали» в этом классы, работать в которых было трудно. Обычно такие классы называют «разболтанными», «неуправляемыми», «невоспитанными». Используют и более сильные эпитеты.
Но учительская логика неумолима: и в такой класс надо было входить каждую неделю (а то и несколько раз в неделю) и работать с детьми, не подавая виду, что ты боишься их недисциплинированности, что, по большому счету, ты ничего не можешь поделать с внуком секретаря ЦК, потому что его дед ради любимого внука разнесет весь школьный коллектив на молекулы - и коллектив это прекрасно знает.
Надо было искать способы заинтересовать, увлечь, убедить… И сейчас, спустя много лет, я понимаю, что больше всего обязан самым тяжелым моим классам: они научили меня значительно большему, чем классы дисциплинированные, вышколенные, вымуштрованные. Хотя, если честно, я что-то не припомню, чтобы у меня были вымуштрованные классы. И это на самом деле хорошо.
Но вернемся в весну 1988 года, когда я решил перейти на работу в школу. У меня был серьезный козырь: почти готовая диссертация по специальности «Русский язык». И, поступив в школу, я становился бы редкой птицей: без пяти минут кандидат наук - школьный учитель!
И я отправился к Альберту Михайловичу Бегларяну, директору пушкинской школы, прекрасно понимая, что на работу он меня не возьмет, но этого требовали правила приличия - все-таки я уже год работал у него, преподавая третьестепенные предметы.
Конечно, он сказал мне, что мест у него нет. Собственно, я и без этого знал, что мне - молодому учителю, за которым не стояли покровители из высоких партийно-хозяйственных сфер - и не светит преподавать русский язык и литературу в одной из самых престижных школ города.
И я отправился проситься в школу, находящуюся на окраине Еревана, в районе, который иначе как Бангладеш никто и не называет. Директором той школы был Ашот Блеян - физик по образованию, прекрасный педагог, подбиравший в то время молодой и энергичный коллектив. Я знал Блеяна еще с университета. Завучами у него были тоже мои университетские знакомые - Ашот Манучарян, впоследствии известный политический деятель, советник президента, по принципиальным соображениям ушедший со своего поста, и Ашот Дабагян, как-то скомканно закончивший свою ереванскую карьеру и исчезнувший с моего горизонта в середине 1990-х годов.
Меня приняли сразу же.
На следующий день я пришел к Альберту Михайловичу и сказал, что, закончив учебный год, я от него уйду.
- Почему вы хотите уйти из школы? - спросил он.
- Я ухожу не из школы, а, наоборот, иду в школу, -- ответил я.
- Объясните.
- Я хочу стать учителем, решил бросить свою нынешнюю работу и перейти в школу. Вы мне сказали, что поступить в пушкинскую школу я не смогу, да я и сам это понимал. Поэтому я попросился к Блеяну, и он меня берет. Вот и вся история…
- Подождите, не давайте ему окончательного ответа еще пару недель.
Прошли три недели, и Альберт Михайлович пригласил меня в свой кабинет.
- Что вам предлагают у Блеяна? - спросил он.
- Полторы ставки, - ответил я, что было совершеннейшей правдой.
- Мы дадим вам полторы ставки и классное руководство. Согласны?
Разумеется, я согласился. Первого августа я уволился из ЕрНИПИ АСУГ, где до этого проработал восемь лет, и в конце месяца пришел на работу в ереванскую школу имени Пушкина, где и проработал до середины 90-х годов.
Так начался новый этап моей жизни - учительский.
В первых двух частях я рассказывал о начале карабахского движения в Ереване, о митингах, о том, что думал и чувствовал я тогда, как воспринимал ситуацию, связанную с Карабахом.
Вот линки:
Часть первая. 1988 год. Первые карабахские митинги -- здесь
Часть вторая. 1988. Митинги как выражение гражданской позиции -- здесь
А сейчас -- часть третья
1988. Крупные перемены
Карабахское движение, ставшее для меня и для многих людей в Армении и Азербайджане, одним из важнейших символов 1988 года и начинавшееся как серия акций вполне промосковских, оказалось первым гвоздем в гроб Советского Союза, навсегда изменившим жизнь не только наших двух республик. Этот год изменил всю нашу огромную страну - а следовательно, и весь мир.
А моя жизнь претерпела еще одно важное изменение - я оставил работу в институте автоматизированных систем управления городом - ЕрНИПИ АСУГ - и поступил на работу в школу имени Пушкина - одну из самых, как сейчас принято говорить, элитных ереванских школ.
Собственно, я начал работать в пушкинской школе весной 1987 года. Все случилось быстро: проходя мимо школы, я встретил своего старого друга Тиграна, работавшего там завучем. И Тигран буквально за несколько минут уговорил меня поступить в школу по совместительству и преподавать там два странных предмета: эстетику и этику и психологию семейной жизни.
Школы тогда работали по шесть дней в неделю, я проводил пять уроков этики в субботу, а по четвергам сбегал с работы на полдня, чтобы преподавать эстетику. И перед тем, как запустить меня в класс, Тигран показал мне конспекты, по которым преподавала эти предметы моя предшественница.
Это была толстая тетрадь в 96 листов. Текст мне не понравился сразу: «Согласно решениям XXVII съезда КПСС…» Я быстро перевернул несколько страниц: «Семья является первичной ячейкой социалистического общества…» Еще несколько страниц: «В своем эпохальном произведении «Целина» Генеральный секретарь КПСС Леонид Ильич Брежнев…»
Ясно было, что забивать голову подросткам этой фантасмагорией я не буду.
И я придумал вот что: каждый урок буду посвящать какой-либо этической проблеме. Придумаю разные примеры, вокруг которых буду проводить дискуссии, давая детям высказаться и направляя ход разговора. Так я и поступил.
Если вы были школьником (или, само-собой, школьницей), то понимаете: предметы, которые я преподавал, были из тех, которые принято прогуливать. Особенно по субботам, когда и телепрограмма интереснее, чем в будние, и отдохнуть от школы хочется, и вообще, это же несправедливо: все отдыхают, а бедные школьники должны учиться! Зачем?
Поэтому ничего удивительного не было, что на первых моих уроках в классах было по 10-12 учеников. Меня это даже радовало, потому что учителем я был абсолютно неопытным, по возрасту мало отличался от своих учеников, классы же, завидев молодого и неопытного учителя, немедленно превращались в подобие салуна из какого-нибудь фильма-вестерна, где в одном углу играли в карты, в другом щелкали семечки, в третьем плели заговоры, а в четвертом рассказывали анекдоты. И в любой момент могла начаться перестрелка.
А когда в классе всего 10-12 подростков, причем, главным образом, девочек (мальчики сбегали с уроков), то и управлять уроком бывало легче.
Я заходил в класс и начинал свои дискуссии. Через две недели на моих уроках было уже 18-20 человек. Через месяц на уроки являлись почти все. И что любопытно - на субботних уроках других учителей классы все равно оставались полупустыми. Это заметила дирекция.
И на мои уроки стали ходить завучи - слушать, что это там такого делает этот молодой учитель? Приходил и директор.
Учительская работа мне нравилась. Я постепенно постигал науку управления классом, придумывал новые способы проведения уроков, стал читать педагогические журналы. Особенно мне «помогали» в этом классы, работать в которых было трудно. Обычно такие классы называют «разболтанными», «неуправляемыми», «невоспитанными». Используют и более сильные эпитеты.
Но учительская логика неумолима: и в такой класс надо было входить каждую неделю (а то и несколько раз в неделю) и работать с детьми, не подавая виду, что ты боишься их недисциплинированности, что, по большому счету, ты ничего не можешь поделать с внуком секретаря ЦК, потому что его дед ради любимого внука разнесет весь школьный коллектив на молекулы - и коллектив это прекрасно знает.
Надо было искать способы заинтересовать, увлечь, убедить… И сейчас, спустя много лет, я понимаю, что больше всего обязан самым тяжелым моим классам: они научили меня значительно большему, чем классы дисциплинированные, вышколенные, вымуштрованные. Хотя, если честно, я что-то не припомню, чтобы у меня были вымуштрованные классы. И это на самом деле хорошо.
Но вернемся в весну 1988 года, когда я решил перейти на работу в школу. У меня был серьезный козырь: почти готовая диссертация по специальности «Русский язык». И, поступив в школу, я становился бы редкой птицей: без пяти минут кандидат наук - школьный учитель!
И я отправился к Альберту Михайловичу Бегларяну, директору пушкинской школы, прекрасно понимая, что на работу он меня не возьмет, но этого требовали правила приличия - все-таки я уже год работал у него, преподавая третьестепенные предметы.
Конечно, он сказал мне, что мест у него нет. Собственно, я и без этого знал, что мне - молодому учителю, за которым не стояли покровители из высоких партийно-хозяйственных сфер - и не светит преподавать русский язык и литературу в одной из самых престижных школ города.
И я отправился проситься в школу, находящуюся на окраине Еревана, в районе, который иначе как Бангладеш никто и не называет. Директором той школы был Ашот Блеян - физик по образованию, прекрасный педагог, подбиравший в то время молодой и энергичный коллектив. Я знал Блеяна еще с университета. Завучами у него были тоже мои университетские знакомые - Ашот Манучарян, впоследствии известный политический деятель, советник президента, по принципиальным соображениям ушедший со своего поста, и Ашот Дабагян, как-то скомканно закончивший свою ереванскую карьеру и исчезнувший с моего горизонта в середине 1990-х годов.
Меня приняли сразу же.
На следующий день я пришел к Альберту Михайловичу и сказал, что, закончив учебный год, я от него уйду.
- Почему вы хотите уйти из школы? - спросил он.
- Я ухожу не из школы, а, наоборот, иду в школу, -- ответил я.
- Объясните.
- Я хочу стать учителем, решил бросить свою нынешнюю работу и перейти в школу. Вы мне сказали, что поступить в пушкинскую школу я не смогу, да я и сам это понимал. Поэтому я попросился к Блеяну, и он меня берет. Вот и вся история…
- Подождите, не давайте ему окончательного ответа еще пару недель.
Прошли три недели, и Альберт Михайлович пригласил меня в свой кабинет.
- Что вам предлагают у Блеяна? - спросил он.
- Полторы ставки, - ответил я, что было совершеннейшей правдой.
- Мы дадим вам полторы ставки и классное руководство. Согласны?
Разумеется, я согласился. Первого августа я уволился из ЕрНИПИ АСУГ, где до этого проработал восемь лет, и в конце месяца пришел на работу в ереванскую школу имени Пушкина, где и проработал до середины 90-х годов.
Так начался новый этап моей жизни - учительский.