О социализации. 2
Начало: 1, 2.
В прошлый раз я писала о навыках социального поведения за едой, которые мне прививались. Комментарии к постам тоже рекомендую посмотреть. Вот в этом френдесса пишет тоже о пищевом воспитании в своей семье, упомянув в частности, что в их семье "кусочничать" не разрешалось.
У нас тоже.
Как я уже писала, старшие трепетно относились к еде. Бабушка до конца жизни считала, что есть надо сугубо за столом, причём даже если ты одна, никаких книжек (её тень укоризненно кивает мне с того берега, глядя, как я читаю ленту друзей или какой-нибудь форум за завтраком, сидя с подносиком перед монитором). А если под одной крышей собралась семья, то эта семья, по мнению бабушки, должна садиться за стол только сообща в уставное время. Между трапезами хватать куски, "перебивать аппетит" считалось недопустимым. Максимум, что можно было себе позволить, - это съесть какой-нибудь фрукт, спросив разрешения. Фрукт классическим образом отождествлялся с яблоком, потому что выбор других фруктов был невелик, особенно в Новосибирске и особенно не в сезон. Ближе ко времени трапезы уже и яблоки были запрещены: "Зачем, скоро будем обедать!" Мама придерживалась почти тех же правил - ну разве что была гибче: если не удаётся поесть "всей семьёй", то пусть уж лучше те, кому пора, поедят вовремя, особенно если речь шла о детях.
Но, разумеется, чтение за столом тоже категорически запрещалось. Мама никогда не читала за столом, я ни разу не видела её даже за кофе с газетой. "Еда - это еда". Тётушка, бабушкина старшая сестра, позволяла себе почитать прессу только в конце завтрака - за чаем или кофе. Для этих напитков у неё была большая, высокая фарфоровая кружка, тёмно-синяя с узорным золотым ободком по краю и золотой полоской на ручке. Под кружку в пару полагалось блюдце. Тётушка прихлёбывала "каву" (дело было на Украине) и читала либо местную газетку "Уманьска зоря" (погуглила - боже, сайт этой газеты существует!), проверяя в том числе, что мы будем смотреть по телевизору вечером, либо один из журналов, сам факт существования которых в нашем советском доме приводил меня в необъяснимый восторг. То были Kobieta i życie ("Женщина и жизнь") и Kobieta Radziecka ("Советская женщина"). Журналы были на польском языке, и именно это, видимо, и было причиной восторга. Тётушка называла их просто "польские журналы". Мои первые опыты чтения на польском были именно по ним.
Для меня же чтение за едой в отсутствие мамы было одним из важнейших запретных удовольствий. И, разумеется, без неё я перехватывала кусочки. Обычно это было печенье (чаще всего "Привет" или "К чаю"), которое я макала в холодную воду в чашке и поедала в немалых количествах за чтением. Позже, когда уже мама перестала контролировать мои перекусы, начиная года с 75-го, я полюбила читать зимою либо под яблоки (венгерские, польские или молдавские, "больше пяти килограммов в одни руки не отпускаем", очередь минут на сорок как минимум, обычно в подвальчике, в котором позже открылся магазин "Петушки" на ул. Терешковой, а теперь нет ничего), либо под томатный сок (трёхлитровая стеклянная банка) и вяленые спинки минтая (они были вкуснейшие, нынешние какие-то не такие). И "Пармская обитель", и "Красное и чёрное" Стендаля стойко ассоциируются у меня с томатным соком и вяленым минтаем.
Еда "на бегу", хождение по улице "с куском во рту" считались не только вредными, но и неприличными. Фастфудов и пресловутой шаурмы в Академгородке в 60-е годы не было, но это не значит, что на улице не ели. Можно было купить горячий пирожок или беляш в магазине полуфабрикатов (так называемой "кулинарии") - я тогда была ещё мала и не помню, где они располагались. В 70-е была "кулинария в Торговом центре, там, где сейчас спортивный магазин, слева, ближе к "ресторану "Поганка" (официально - "Ермак") и там, где сейчас магазин "Городок" на Морском (наверху была столовая). Наверное, были и лотки с пирожками и беляшами, но я их не помню - просто потому, что мой взгляд тянулся к другим лоткам, с мороженым. Но мороженое мне есть запрещалось, даже дома. Считалось, что я слаба здоровьем и непременно свалюсь с ангиной, если поем мороженого. В этом была своя сермяжная правда - пока в шесть лет мне не удалили гланды, я была весьма подвержена ангинам. Но и после операции мороженое считалось злом. Помимо прочего срабатывало мамино представление о том, что есть на улице - плохо, что бы там ни ели. Моя любовь к тётушке среди прочего стояла на том, что она-то позволяла мне есть мороженое, причём и на улице тоже - если она покупала его мне в центре, у нас не было шансов донести его до нашего дома на Пушкинской.
Но и тётушка, за исключением мороженого, не одобряла еду на улице, на ходу. Если для бабушки это было неприлично ("идти и жевать, пфе!"), для мамы - неряшливо ("можно же уронить на себя, обляпаться"), то для тётушки - некрасиво и вредно. Она любила, чтобы не только еда была вкусной, но и чтобы ели её эстетично. А как это возможно на ходу? Ну и как врач она полагала, что польза от такой еды сомнительна. Я росла с убеждением, что появление на улице "с куском во рту" - удел "дворовых мальчиков". "Дворовые мальчики" в моём представлении были дети, которые непрерывно разгуливали во дворе, вместо того чтобы почитать или, уже в школе, сделать уроки, и именно одного такого мальчика упомянул Пушкин. В этом мне виделось какое-то социальное неблагополучие. Пионер Пашка Букамашкин, который у Гайдара в "Голубой чашке" сидел на куче песка и грыз свежий огурец, немного меня смущал. Было ощущение, что сидеть на песке, вне дома, без рубашки и грызть огурец - это что-то не совсем правильное. Сама я позволяла себе только немного обкусать углы у свежей буханки хлеба, если мама посылала меня в магазин (с семи лет я уже стала ходить в ТЦ за молоком, колбасой, хлебом).
Позже, уже в подростковом возрасте, с 14 лет (т.е. в седьмом классе) мы с моей школьной подружкой Иркой Б., имея очень небольшие карманные деньги, обычно от 15 до 50 копеек, не только ели на улице, покупая какую-нибудь булочку с помадкой за 5 копеек (иногда приходилось делить её на двоих из-за скудости финансов), но и пили. Мы покупали бутылку лимонада (обычно это был "Тархун" пронзительно-изумрудного цвета или приторный "Дюшес"), Ирка подходила к первой на пути водосточной трубе и лихо открывала бутылку о неё, а затем мы шли по Морскому проспекту и по очереди отхлёбывали из горла́! Это был невероятный, чудовищный эпатаж (и с точки зрения внешней, и особенно внутренней) - тем более если принять во внимание, что Ирка вне школы ходила в польских джинсах, штанины которых в области бёдер она расписала с помощью шариковой ручки какими-то изречениями на английском языке. Особенно страшным этот эпатаж становился, когда мы, одетые как приличные девочки, сбегали с уроков - а в седьмом классе мы бегали очень много, я даже изрядно скатилась в успеваемости, нахватав за год пять или шесть троек. Удивительно, как мы ни разу не нарвались на знакомых наших родителей - они бы обязательно доложили, что видели нас в неуставное время на улице да ещё ведущих себя столь делинквентно. Думаю, мне бы попало гораздо больше за питие из горла, чем даже за побег с урока.
Я и до сих пор не одобряю еду на бегу, хотя понимаю, что обстоятельства бывают разными, и считаю фастфуд злом, пусть и неизбежным и в иные моменты необходимым. Для мамы моей недопустимо не то что отхлёбывать какой-то напиток на ходу, даже кофе, не говоря уж о пиве, но и, скажем, сделать глоток горячего чая во время лекции, если ты преподаватель (о студентах вообще речь не идёт). Одному своему бывшему ученику, ныне покойному, она выразила довольно твёрдое порицание за то, что он, читая лекцию, позволял себе время от времени прихлёбывать кофе. Никакие мои объяснения, что многие преподаватели и школьные учителя спасают свои голосовые связки горячим чаем или кофе, что мой бывший завкафедрой настоятельно советовал мне при нашей нагрузке иметь при себе кружку с горячим сладким чаем на занятиях, не помогли. Нельзя - и всё.
А как было у вас?
Продолжение: ЗДЕСЬ
Large Visitor Map
В прошлый раз я писала о навыках социального поведения за едой, которые мне прививались. Комментарии к постам тоже рекомендую посмотреть. Вот в этом френдесса пишет тоже о пищевом воспитании в своей семье, упомянув в частности, что в их семье "кусочничать" не разрешалось.
У нас тоже.
Как я уже писала, старшие трепетно относились к еде. Бабушка до конца жизни считала, что есть надо сугубо за столом, причём даже если ты одна, никаких книжек (её тень укоризненно кивает мне с того берега, глядя, как я читаю ленту друзей или какой-нибудь форум за завтраком, сидя с подносиком перед монитором). А если под одной крышей собралась семья, то эта семья, по мнению бабушки, должна садиться за стол только сообща в уставное время. Между трапезами хватать куски, "перебивать аппетит" считалось недопустимым. Максимум, что можно было себе позволить, - это съесть какой-нибудь фрукт, спросив разрешения. Фрукт классическим образом отождествлялся с яблоком, потому что выбор других фруктов был невелик, особенно в Новосибирске и особенно не в сезон. Ближе ко времени трапезы уже и яблоки были запрещены: "Зачем, скоро будем обедать!" Мама придерживалась почти тех же правил - ну разве что была гибче: если не удаётся поесть "всей семьёй", то пусть уж лучше те, кому пора, поедят вовремя, особенно если речь шла о детях.
Но, разумеется, чтение за столом тоже категорически запрещалось. Мама никогда не читала за столом, я ни разу не видела её даже за кофе с газетой. "Еда - это еда". Тётушка, бабушкина старшая сестра, позволяла себе почитать прессу только в конце завтрака - за чаем или кофе. Для этих напитков у неё была большая, высокая фарфоровая кружка, тёмно-синяя с узорным золотым ободком по краю и золотой полоской на ручке. Под кружку в пару полагалось блюдце. Тётушка прихлёбывала "каву" (дело было на Украине) и читала либо местную газетку "Уманьска зоря" (погуглила - боже, сайт этой газеты существует!), проверяя в том числе, что мы будем смотреть по телевизору вечером, либо один из журналов, сам факт существования которых в нашем советском доме приводил меня в необъяснимый восторг. То были Kobieta i życie ("Женщина и жизнь") и Kobieta Radziecka ("Советская женщина"). Журналы были на польском языке, и именно это, видимо, и было причиной восторга. Тётушка называла их просто "польские журналы". Мои первые опыты чтения на польском были именно по ним.
Для меня же чтение за едой в отсутствие мамы было одним из важнейших запретных удовольствий. И, разумеется, без неё я перехватывала кусочки. Обычно это было печенье (чаще всего "Привет" или "К чаю"), которое я макала в холодную воду в чашке и поедала в немалых количествах за чтением. Позже, когда уже мама перестала контролировать мои перекусы, начиная года с 75-го, я полюбила читать зимою либо под яблоки (венгерские, польские или молдавские, "больше пяти килограммов в одни руки не отпускаем", очередь минут на сорок как минимум, обычно в подвальчике, в котором позже открылся магазин "Петушки" на ул. Терешковой, а теперь нет ничего), либо под томатный сок (трёхлитровая стеклянная банка) и вяленые спинки минтая (они были вкуснейшие, нынешние какие-то не такие). И "Пармская обитель", и "Красное и чёрное" Стендаля стойко ассоциируются у меня с томатным соком и вяленым минтаем.
Еда "на бегу", хождение по улице "с куском во рту" считались не только вредными, но и неприличными. Фастфудов и пресловутой шаурмы в Академгородке в 60-е годы не было, но это не значит, что на улице не ели. Можно было купить горячий пирожок или беляш в магазине полуфабрикатов (так называемой "кулинарии") - я тогда была ещё мала и не помню, где они располагались. В 70-е была "кулинария в Торговом центре, там, где сейчас спортивный магазин, слева, ближе к "ресторану "Поганка" (официально - "Ермак") и там, где сейчас магазин "Городок" на Морском (наверху была столовая). Наверное, были и лотки с пирожками и беляшами, но я их не помню - просто потому, что мой взгляд тянулся к другим лоткам, с мороженым. Но мороженое мне есть запрещалось, даже дома. Считалось, что я слаба здоровьем и непременно свалюсь с ангиной, если поем мороженого. В этом была своя сермяжная правда - пока в шесть лет мне не удалили гланды, я была весьма подвержена ангинам. Но и после операции мороженое считалось злом. Помимо прочего срабатывало мамино представление о том, что есть на улице - плохо, что бы там ни ели. Моя любовь к тётушке среди прочего стояла на том, что она-то позволяла мне есть мороженое, причём и на улице тоже - если она покупала его мне в центре, у нас не было шансов донести его до нашего дома на Пушкинской.
Но и тётушка, за исключением мороженого, не одобряла еду на улице, на ходу. Если для бабушки это было неприлично ("идти и жевать, пфе!"), для мамы - неряшливо ("можно же уронить на себя, обляпаться"), то для тётушки - некрасиво и вредно. Она любила, чтобы не только еда была вкусной, но и чтобы ели её эстетично. А как это возможно на ходу? Ну и как врач она полагала, что польза от такой еды сомнительна. Я росла с убеждением, что появление на улице "с куском во рту" - удел "дворовых мальчиков". "Дворовые мальчики" в моём представлении были дети, которые непрерывно разгуливали во дворе, вместо того чтобы почитать или, уже в школе, сделать уроки, и именно одного такого мальчика упомянул Пушкин. В этом мне виделось какое-то социальное неблагополучие. Пионер Пашка Букамашкин, который у Гайдара в "Голубой чашке" сидел на куче песка и грыз свежий огурец, немного меня смущал. Было ощущение, что сидеть на песке, вне дома, без рубашки и грызть огурец - это что-то не совсем правильное. Сама я позволяла себе только немного обкусать углы у свежей буханки хлеба, если мама посылала меня в магазин (с семи лет я уже стала ходить в ТЦ за молоком, колбасой, хлебом).
Позже, уже в подростковом возрасте, с 14 лет (т.е. в седьмом классе) мы с моей школьной подружкой Иркой Б., имея очень небольшие карманные деньги, обычно от 15 до 50 копеек, не только ели на улице, покупая какую-нибудь булочку с помадкой за 5 копеек (иногда приходилось делить её на двоих из-за скудости финансов), но и пили. Мы покупали бутылку лимонада (обычно это был "Тархун" пронзительно-изумрудного цвета или приторный "Дюшес"), Ирка подходила к первой на пути водосточной трубе и лихо открывала бутылку о неё, а затем мы шли по Морскому проспекту и по очереди отхлёбывали из горла́! Это был невероятный, чудовищный эпатаж (и с точки зрения внешней, и особенно внутренней) - тем более если принять во внимание, что Ирка вне школы ходила в польских джинсах, штанины которых в области бёдер она расписала с помощью шариковой ручки какими-то изречениями на английском языке. Особенно страшным этот эпатаж становился, когда мы, одетые как приличные девочки, сбегали с уроков - а в седьмом классе мы бегали очень много, я даже изрядно скатилась в успеваемости, нахватав за год пять или шесть троек. Удивительно, как мы ни разу не нарвались на знакомых наших родителей - они бы обязательно доложили, что видели нас в неуставное время на улице да ещё ведущих себя столь делинквентно. Думаю, мне бы попало гораздо больше за питие из горла, чем даже за побег с урока.
Я и до сих пор не одобряю еду на бегу, хотя понимаю, что обстоятельства бывают разными, и считаю фастфуд злом, пусть и неизбежным и в иные моменты необходимым. Для мамы моей недопустимо не то что отхлёбывать какой-то напиток на ходу, даже кофе, не говоря уж о пиве, но и, скажем, сделать глоток горячего чая во время лекции, если ты преподаватель (о студентах вообще речь не идёт). Одному своему бывшему ученику, ныне покойному, она выразила довольно твёрдое порицание за то, что он, читая лекцию, позволял себе время от времени прихлёбывать кофе. Никакие мои объяснения, что многие преподаватели и школьные учителя спасают свои голосовые связки горячим чаем или кофе, что мой бывший завкафедрой настоятельно советовал мне при нашей нагрузке иметь при себе кружку с горячим сладким чаем на занятиях, не помогли. Нельзя - и всё.
А как было у вас?
Продолжение: ЗДЕСЬ
Large Visitor Map