Армада
На неделе был день, когда по небу шли облака. Это особенно странным кажется сейчас, когда небо холодное, чистое и голубое, почти звенящее от грядущего в верхних слоях атмосферы мороза. Но тогда они шли, и зрелище было завораживающее, ужасное - но без отнимающего координацию ужаса, а с сильным благоговейным мотивом, как в церкви.
Облака шли низко, волнами, практически касаясь дном земли, наматывая впереди катящуюся волну на следующую, как хлопок на бобину; накатывая друг на друга, словно большие пухлые волны разноцветной пены. Или даже клубы цветных перьев, унесенных ураганом из какой-то неведомой страны, национальным валовым продуктом которой являются крылья для воздухоплавателей. Оттенки переливались и пульсировали от края до края горизонта, покромсанного историческими крышами исторического центра города - из страны багровых приливов и шелковых маков до нежных лавандовых полей и симфонии глубокого черно-синего.
Шли, как Армада.
А я шла по улице, и у меня было странное ощущение, почти тактильное - вот сейчас я, никудышный, некондиционный атлант, тащу на своих хилых, слабо тренированных плечах все грехи человечества, испущенные им в атмосферу. Что сейчас меня пригнет к земле, потом оторвет, перекрутит и сплющит, подбросит и засосет в воронку, которая прячется где-то там, в этих коварных облаках. Одновременно легкие наполнялись несуществующим озоном, которого эти облака не давали на самом деле, и во всем существе (и даже разуме этого существа) одномоментно появилась какая-то феноменальная легкость на грани отчаяния - да гори оно все таким пламенем, каким захочет. А я сейчас исполню свой коронный номер, топну ногой, подтяну вторую к подбородку и взлечу прямо в этот грозный пух и цветущий сад, путаясь в проводах наушников, роняя из карманов ключи, мелочь, сигареты и последние душевные силы, охраняющие меня от собственной ненависти, спрятанные в специальном карманчике на рукаве.
Облака шли целенаправленно, с севера на юг, как будто выполняя марш-бросок по заданному по карте города маршруту. Они клубились и менялись, принимая формы - текучие и рельефные одновременно. Из открытого окна машины, нетерпеливо мнущейся на светофоре, в холодный воздух вырываются клубы сигаретного дыма и пронзительная, тревожная оркестровая музыка - что-то из европейской классики.
Водитель нервно стряхивает пепел, его рука живописно лежит на полуоткрытом стекле, он барабанит пальцами по рулю и кивает в унисон сильным местам. Музыка нарастает, и вдруг начинает казаться, что все это часть какого-то плана. Сейчас эта музыка сформирует тело и выйдет из машины, подвинув удивленного водителя, спрыгнет в реку и разольется по всем водным артериям, попадет в каждую трубу, в каждый стакан с водой. Я вернусь со свидания домой, выпью воду, налитую в красную чашку, и все эти духовые и скрипки Судного Дня потекут по моим венам.
И в какой-то неуловимый, бессознательный момент, похожий на тот, когда песчинка проскакивает в узкое горлышко колбы часов, я вдруг все понимаю.
Это не облака. Это ангельское войско возвращается из своего тренировочного лагеря. И да, все это часть плана.
Вот передний край - архангелы, бравые красавцы в подогнанных по фигурам латах, сверкающее золото шлемов и копий, багряные плащи. Они стремительно двигаются единым строем, одинаково прижав к бокам руки со щитами. На их бледных лицах, обрамленных золотыми византийскими кудрями, одинаковые мудрые и одновременно доброжелательные улыбки; голубые глаза одинакового разреза смотрят строго вперед; одинаково скульптурно вырезанные губы трогает легкая улыбка. За ними - средний эшелон ангелов и серафимов, уже достаточно повоевавших, но ведь они такие молодые - они бегут, катятся, взлетают и опускаются волнами с шутками, хлопаньем крыльев, выбрасывая в воздух пучки перьев, вырванные у собрата по строю из крыла. Когда они начинают особенно шуметь, кто-то из архангелов оглядывается через плечо, не снижая скорости, и хмурится. Юнцы замолкают и продолжают толкаться молча, исподтишка хихикая вполголоса.
В недрах Прачечного двора, на углу моей улицы и набережной Фонтанки, два молодых иностранца - одинаковые, как архангелы, в своих синих даффкотах, модных шапках и клевых очках - восхищенно смотрят в небо, задрав головы.
- Оh, my Gosh!.. - восклицает один из них, подтягивая сползающие с носа очки пальцем. Лицо его в этот момент становится совершенно детским, того гляди, потекут совершенно детские, прозрачные сопли изумления, которые он примется облизывать с верхней губы, как маленький мальчик. Маленький Пит или Джек.
- Оh, my Gosh!.. - восклицает он - "Carmina Burana"!..
И это правда она, "Кармина Бурана" - драгоценная, раззолоченная, громогласная, трубная, проникающая под кожу "O, Fortunа: Fortuna Imperatrix Mundi". Но не только. Это нежная, рассыпающаяся в пыль под нетерпеливыми пальцами "Кармина Бурана" на желтой бумаге под тисненой обложкой, изукрашенная причудливыми узорами и картинками, бытописующими то, что не дано больше никогда. Отзвуки "Кармины Бурана", которую писали практически кровью рыцари и поэты - те самые, которые призывали на свои войны это ангельское войск. Та «Кармина Бурана», части которой до сих пор не переведены, хоть и язык понятен ученым - потому, что вероятно кто-то в лихорадочном бреду писал под диктовку серпокрылой фигуры, облаченной в сверкающие латы и византийские золотые кудри. Фигура опиралась на копье, заглядывая через равномерно двигающееся плечо, и поэта лихорадило в холодной комнате; пот стекал по лицу, оставляя на нем светлые полосы.
На противоположной стороне останавливается девушка на роликах, которую тянет за собой на поводке огромный белый пес, похожий на волка, и тоже поднимает голову вверх. Нежные губы приоткрываются от удивления, а короткие косички, торчащие из-под белого берета, похожи на антенны, дрожащие от напряжения.
Ангельское войско практически скрылось за горизонтом, искромсанным историческими памятниками, в которых мы живем. Вот за крышами скрываются латы и щиты, последние блики отражаются на полированных стальных наплечниках, последний выдох - и все.
«Fortuna Imperatrix Mundi» сменяют звуки «Primo Vere: Ecce Gratum», легкими касаниями подгоняющей последнего, заблудившегося херувима, который ковыляет, переваливая пухлой попой, вслед стремительному войску. Вот ветер дает ему пинка, и он улетает с легким свистом, скрывается с глаз - там за углом, за шпилем, за деревьями ждет его легион крылатого молодняка, своего вечного лузера-отставушку.
Прошло 25 минут, небо чистое, как промытое тонированное стекло, немного холодает. Молодые иностранные любители оперы растворяются в сумерках. Я перехожу дорогу и спрашиваю девушку: «Можно мне его погладить?..»
Она смотрит немного пьяными глазами, но постепенно взгляд проясняется, осмысливается - глаза у нее карие, почти шоколадные. Почти такого же цвета, как длинные вязаные гетры на ногах.
- Конечно, - говорит она, - Мэй не кусается.
Пес смотри на меня равнодушными белыми глазами с голубым краем зрачков, и дает погладить себя по холке совершенно спокойно. Но под шкурой чувствуется какая-то другая, не собачья сущность - как будто северный бог перекинулся на час в собаку, чтобы прокатить эту очаровательную девочку на роликах по набережной.
- Маламут?.. - блещу я эрудицией.
- Якутская лайка - отвечает девушка.
- Хорошее имя - Мэй. Необычное. А как целиком?..
Она одевает огромные черные наушники, и отталкиваясь уже от асфальта, почти в начале разбега, натягивает поводок и отвечает:
- Мэйдэй. Его зовут Мэйдэй.
Белый пес, похожий на волка, уносит ее дальше, а в моем внутреннем догорают последние летучие пеплы "Кармины Бурана".
Я поднимаю голову, смотрю еще раз наверх и говорю Ему:
-Ты бы почаще такие шоу устраивал. Глядишь, и билеты кто-нибудь начал бы продавать. Но я бы, знаешь, купила абонемент в первом ряду.<\lj-cut>
Облака шли низко, волнами, практически касаясь дном земли, наматывая впереди катящуюся волну на следующую, как хлопок на бобину; накатывая друг на друга, словно большие пухлые волны разноцветной пены. Или даже клубы цветных перьев, унесенных ураганом из какой-то неведомой страны, национальным валовым продуктом которой являются крылья для воздухоплавателей. Оттенки переливались и пульсировали от края до края горизонта, покромсанного историческими крышами исторического центра города - из страны багровых приливов и шелковых маков до нежных лавандовых полей и симфонии глубокого черно-синего.
Шли, как Армада.
А я шла по улице, и у меня было странное ощущение, почти тактильное - вот сейчас я, никудышный, некондиционный атлант, тащу на своих хилых, слабо тренированных плечах все грехи человечества, испущенные им в атмосферу. Что сейчас меня пригнет к земле, потом оторвет, перекрутит и сплющит, подбросит и засосет в воронку, которая прячется где-то там, в этих коварных облаках. Одновременно легкие наполнялись несуществующим озоном, которого эти облака не давали на самом деле, и во всем существе (и даже разуме этого существа) одномоментно появилась какая-то феноменальная легкость на грани отчаяния - да гори оно все таким пламенем, каким захочет. А я сейчас исполню свой коронный номер, топну ногой, подтяну вторую к подбородку и взлечу прямо в этот грозный пух и цветущий сад, путаясь в проводах наушников, роняя из карманов ключи, мелочь, сигареты и последние душевные силы, охраняющие меня от собственной ненависти, спрятанные в специальном карманчике на рукаве.
Облака шли целенаправленно, с севера на юг, как будто выполняя марш-бросок по заданному по карте города маршруту. Они клубились и менялись, принимая формы - текучие и рельефные одновременно. Из открытого окна машины, нетерпеливо мнущейся на светофоре, в холодный воздух вырываются клубы сигаретного дыма и пронзительная, тревожная оркестровая музыка - что-то из европейской классики.
Водитель нервно стряхивает пепел, его рука живописно лежит на полуоткрытом стекле, он барабанит пальцами по рулю и кивает в унисон сильным местам. Музыка нарастает, и вдруг начинает казаться, что все это часть какого-то плана. Сейчас эта музыка сформирует тело и выйдет из машины, подвинув удивленного водителя, спрыгнет в реку и разольется по всем водным артериям, попадет в каждую трубу, в каждый стакан с водой. Я вернусь со свидания домой, выпью воду, налитую в красную чашку, и все эти духовые и скрипки Судного Дня потекут по моим венам.
И в какой-то неуловимый, бессознательный момент, похожий на тот, когда песчинка проскакивает в узкое горлышко колбы часов, я вдруг все понимаю.
Это не облака. Это ангельское войско возвращается из своего тренировочного лагеря. И да, все это часть плана.
Вот передний край - архангелы, бравые красавцы в подогнанных по фигурам латах, сверкающее золото шлемов и копий, багряные плащи. Они стремительно двигаются единым строем, одинаково прижав к бокам руки со щитами. На их бледных лицах, обрамленных золотыми византийскими кудрями, одинаковые мудрые и одновременно доброжелательные улыбки; голубые глаза одинакового разреза смотрят строго вперед; одинаково скульптурно вырезанные губы трогает легкая улыбка. За ними - средний эшелон ангелов и серафимов, уже достаточно повоевавших, но ведь они такие молодые - они бегут, катятся, взлетают и опускаются волнами с шутками, хлопаньем крыльев, выбрасывая в воздух пучки перьев, вырванные у собрата по строю из крыла. Когда они начинают особенно шуметь, кто-то из архангелов оглядывается через плечо, не снижая скорости, и хмурится. Юнцы замолкают и продолжают толкаться молча, исподтишка хихикая вполголоса.
В недрах Прачечного двора, на углу моей улицы и набережной Фонтанки, два молодых иностранца - одинаковые, как архангелы, в своих синих даффкотах, модных шапках и клевых очках - восхищенно смотрят в небо, задрав головы.
- Оh, my Gosh!.. - восклицает один из них, подтягивая сползающие с носа очки пальцем. Лицо его в этот момент становится совершенно детским, того гляди, потекут совершенно детские, прозрачные сопли изумления, которые он примется облизывать с верхней губы, как маленький мальчик. Маленький Пит или Джек.
- Оh, my Gosh!.. - восклицает он - "Carmina Burana"!..
И это правда она, "Кармина Бурана" - драгоценная, раззолоченная, громогласная, трубная, проникающая под кожу "O, Fortunа: Fortuna Imperatrix Mundi". Но не только. Это нежная, рассыпающаяся в пыль под нетерпеливыми пальцами "Кармина Бурана" на желтой бумаге под тисненой обложкой, изукрашенная причудливыми узорами и картинками, бытописующими то, что не дано больше никогда. Отзвуки "Кармины Бурана", которую писали практически кровью рыцари и поэты - те самые, которые призывали на свои войны это ангельское войск. Та «Кармина Бурана», части которой до сих пор не переведены, хоть и язык понятен ученым - потому, что вероятно кто-то в лихорадочном бреду писал под диктовку серпокрылой фигуры, облаченной в сверкающие латы и византийские золотые кудри. Фигура опиралась на копье, заглядывая через равномерно двигающееся плечо, и поэта лихорадило в холодной комнате; пот стекал по лицу, оставляя на нем светлые полосы.
На противоположной стороне останавливается девушка на роликах, которую тянет за собой на поводке огромный белый пес, похожий на волка, и тоже поднимает голову вверх. Нежные губы приоткрываются от удивления, а короткие косички, торчащие из-под белого берета, похожи на антенны, дрожащие от напряжения.
Ангельское войско практически скрылось за горизонтом, искромсанным историческими памятниками, в которых мы живем. Вот за крышами скрываются латы и щиты, последние блики отражаются на полированных стальных наплечниках, последний выдох - и все.
«Fortuna Imperatrix Mundi» сменяют звуки «Primo Vere: Ecce Gratum», легкими касаниями подгоняющей последнего, заблудившегося херувима, который ковыляет, переваливая пухлой попой, вслед стремительному войску. Вот ветер дает ему пинка, и он улетает с легким свистом, скрывается с глаз - там за углом, за шпилем, за деревьями ждет его легион крылатого молодняка, своего вечного лузера-отставушку.
Прошло 25 минут, небо чистое, как промытое тонированное стекло, немного холодает. Молодые иностранные любители оперы растворяются в сумерках. Я перехожу дорогу и спрашиваю девушку: «Можно мне его погладить?..»
Она смотрит немного пьяными глазами, но постепенно взгляд проясняется, осмысливается - глаза у нее карие, почти шоколадные. Почти такого же цвета, как длинные вязаные гетры на ногах.
- Конечно, - говорит она, - Мэй не кусается.
Пес смотри на меня равнодушными белыми глазами с голубым краем зрачков, и дает погладить себя по холке совершенно спокойно. Но под шкурой чувствуется какая-то другая, не собачья сущность - как будто северный бог перекинулся на час в собаку, чтобы прокатить эту очаровательную девочку на роликах по набережной.
- Маламут?.. - блещу я эрудицией.
- Якутская лайка - отвечает девушка.
- Хорошее имя - Мэй. Необычное. А как целиком?..
Она одевает огромные черные наушники, и отталкиваясь уже от асфальта, почти в начале разбега, натягивает поводок и отвечает:
- Мэйдэй. Его зовут Мэйдэй.
Белый пес, похожий на волка, уносит ее дальше, а в моем внутреннем догорают последние летучие пеплы "Кармины Бурана".
Я поднимаю голову, смотрю еще раз наверх и говорю Ему:
-Ты бы почаще такие шоу устраивал. Глядишь, и билеты кто-нибудь начал бы продавать. Но я бы, знаешь, купила абонемент в первом ряду.<\lj-cut>