Скорбное. Одно из впечатлений Минска и то, что можно с этим делать...
Одно из странных и грустных впечатлений, которое сложилось у меня после посещения Минска,- участь белорусского языка. Он словно бы умирает, ибо в течений тех 4-х дней, когда я активно мотался по городу (и не только городу) на белорусском я слышал в основном названия остановок.
По моим ощущениям, у этого постепенного истончения белорусского языка есть 3 причины.
Первая - это проблема новых терминов и новых слов, без которых язык начинает умирать. Сегодня большинство нововведений или звучат так же, как по-русски (и потому создают вопрос, не проще ли произносить их по-русски), или выглядят как русский, специально искажённый, чтобы был чуть-чуть непохож.
Типичным примером показалось слово «философия», которое звучит иногда как «філасофія», иногда как «філёзофія», а иногда как «філязёфія» (в зависимости от симпатий и привычки). А без новых слов, отражающих новую реальность, язык постепенно сводится до уровня бытового говора, на котором легко говорить на обыденные темы, но всё сложнее и сложнее выразить на нём нечто большее.
Вторая проблема: отсутствие классиков белорусской литературы, которые не только обогащают язык своим творчеством и развивают его, но и просто привлекают внимание. Последним великим белорусским писателем, который писал на белорусском, я считаю Быкова, но и он, и большая часть писателей его поколения писали о войне, а сегодня тема «каждого четвёртого» всё-таки уже не настолько злободневна и не настолько проблемна.
С довоенным поколением белорусских классиков тоже есть некоторая проблема, связанная с тем, что поскольку они были просветители и бытописатели, то их целевой аудиторией был либо белорусский крестьянин/интеллигент, или человек, который интересуется их жизнью. Поэтому сегодня их тексты эпичны, монументальны и мало кому интересны.
Это неинтересность во многом связана с тем, что, как кажется моему собеседнику, в белорусской литературе «нет героя». Она развивалась в конце девятнадцатого-начале двадцатого века, когда в русской и польской литературах «серьёзным жанром» считался доходящий до натурализма реализм, который показывал человека даже не как «порождение среды», а как нечто, что эта среда «пожирает».
Кроме того, в белорусской литературе (не считая комедий), почти нет позитивных финалов: гибель легендарного выходца из простонародья, раздавленного властью «больших людей» («Курган», «Симон-музыкант», «Луциан Тополя»), тяжёлая крестьянская жизнь («Скверно будет», «Извечная песня», «Новая земля», «Разбросанное гнездо», «Тихий поток»), неразбериха и мытарства революционных лет («Тутошние», «Стёжки-дорожки», «Виленские коммунары», «Третье поколение») и коллективизации («Вязьмо», «Люди на болоте»), судьба интеллигента, только с помощью автора находящего себе место в новом мире («Меланхолия», «На перепутье»), ещё более тяжёлая партизанская судьба (огромный пласт военной литературы), иногда «героическая гибель через восхождение» («Сотников», «Третья ракета»), но чаще просто непрошенная гибель, от которой не отвертишься («Журавлиный крик»).
Ситуацию могла бы спасти литература белорусской эмиграции, где были умеренно талантливые люди, но они столкнулись с другой проблемой - отсутствием достаточного количества читателей.
Конечно, белорусская оппозиция делала попытки создать «своих классиков», но им мешал враг, куда более беспощадный, чем власть - а именно, их собственная вопиющая литературная бездарность. Выдающие литературные произведения нельзя создать из-под палки и по социальному заказу. В качестве характерного примера можно привести поэтическое упражнение З. Позняка, посвящённое выборам, которые он проиграл:
Віцька з Вулькай
Парсючка шаравалі
(Чысьценькі-беленькі).
А ён на вуліцу выскачыў
Ды ў гразь - хрась.
І рохкае сабе, рохкае.
- Ну і сьвіньня, падла, - Сказаў Віцька.
Единственный нынешний автор, который объявил себя живым классиком, может, и начинал как народный поэт, «строки которого выбиты у Вечного Огня», но закончил как белорусский ответ на «Голубое сало» и человек, «дзеля большага мастацкага смаку» вписавший себе в биографию зверское убийство котёнка: и неважно, забил он его об столб или нет на самом деле.
Третья причина кажется мне связанной с тем, что белорусский язык, вынужденно или нет, стал кодовым языком белорусской внесистемной оппозиции и таким образом стал превращаться в «кодовый язык меньшинства», наподобие того, как белоэмигранты сохраняли старую версию русского языка «с ерами и ятями». Споры между разными ветвями оппозиции накладываются на язык и употребление или не употребление тарашкевицы превращается в декларацию политического кредо, хотя подобные дрязги тоже не лучшим образом сказываются на настоящем и будущем языка.
Мой собеседник вспомнил здесь интервью одного из состарившихся змагаров, который сказал примерно следующее: «Раньше, если заговоришь по-белорусски, думали, что из глухой деревни приехал и смеялись. А теперь не смеются, и знают, что ты - белорусский патриот. Ведь в деревнях по-белорусски больше не говорят». Для многих людей белорусский - это не белорусский вообще, а «змагарский».
Мне, по понятным причинам, было бы грустно наблюдать умиранием интересного языка, который имеют шанс исчезнуть так, как «сворачиваются» языки многих малых народов России, также лишённые новых слов или литературных классиков. Я боюсь, что даже гипотетический приход во власть оппозиции, которая решит бороться с «русификацией» не очень сильно изменит эту картину, потому что это может не решить основных проблем умирания языка.
Но так как ни один нэкофил не будет выступать против языка, где в некоторых случаях вместо «не» звучит «ня», предлагаю подумать, что можно сделать, и не касается ли этот тренд не только белорусского.
По моим ощущениям, у этого постепенного истончения белорусского языка есть 3 причины.
Первая - это проблема новых терминов и новых слов, без которых язык начинает умирать. Сегодня большинство нововведений или звучат так же, как по-русски (и потому создают вопрос, не проще ли произносить их по-русски), или выглядят как русский, специально искажённый, чтобы был чуть-чуть непохож.
Типичным примером показалось слово «философия», которое звучит иногда как «філасофія», иногда как «філёзофія», а иногда как «філязёфія» (в зависимости от симпатий и привычки). А без новых слов, отражающих новую реальность, язык постепенно сводится до уровня бытового говора, на котором легко говорить на обыденные темы, но всё сложнее и сложнее выразить на нём нечто большее.
Вторая проблема: отсутствие классиков белорусской литературы, которые не только обогащают язык своим творчеством и развивают его, но и просто привлекают внимание. Последним великим белорусским писателем, который писал на белорусском, я считаю Быкова, но и он, и большая часть писателей его поколения писали о войне, а сегодня тема «каждого четвёртого» всё-таки уже не настолько злободневна и не настолько проблемна.
С довоенным поколением белорусских классиков тоже есть некоторая проблема, связанная с тем, что поскольку они были просветители и бытописатели, то их целевой аудиторией был либо белорусский крестьянин/интеллигент, или человек, который интересуется их жизнью. Поэтому сегодня их тексты эпичны, монументальны и мало кому интересны.
Это неинтересность во многом связана с тем, что, как кажется моему собеседнику, в белорусской литературе «нет героя». Она развивалась в конце девятнадцатого-начале двадцатого века, когда в русской и польской литературах «серьёзным жанром» считался доходящий до натурализма реализм, который показывал человека даже не как «порождение среды», а как нечто, что эта среда «пожирает».
Кроме того, в белорусской литературе (не считая комедий), почти нет позитивных финалов: гибель легендарного выходца из простонародья, раздавленного властью «больших людей» («Курган», «Симон-музыкант», «Луциан Тополя»), тяжёлая крестьянская жизнь («Скверно будет», «Извечная песня», «Новая земля», «Разбросанное гнездо», «Тихий поток»), неразбериха и мытарства революционных лет («Тутошние», «Стёжки-дорожки», «Виленские коммунары», «Третье поколение») и коллективизации («Вязьмо», «Люди на болоте»), судьба интеллигента, только с помощью автора находящего себе место в новом мире («Меланхолия», «На перепутье»), ещё более тяжёлая партизанская судьба (огромный пласт военной литературы), иногда «героическая гибель через восхождение» («Сотников», «Третья ракета»), но чаще просто непрошенная гибель, от которой не отвертишься («Журавлиный крик»).
Ситуацию могла бы спасти литература белорусской эмиграции, где были умеренно талантливые люди, но они столкнулись с другой проблемой - отсутствием достаточного количества читателей.
Конечно, белорусская оппозиция делала попытки создать «своих классиков», но им мешал враг, куда более беспощадный, чем власть - а именно, их собственная вопиющая литературная бездарность. Выдающие литературные произведения нельзя создать из-под палки и по социальному заказу. В качестве характерного примера можно привести поэтическое упражнение З. Позняка, посвящённое выборам, которые он проиграл:
Віцька з Вулькай
Парсючка шаравалі
(Чысьценькі-беленькі).
А ён на вуліцу выскачыў
Ды ў гразь - хрась.
І рохкае сабе, рохкае.
- Ну і сьвіньня, падла, - Сказаў Віцька.
Единственный нынешний автор, который объявил себя живым классиком, может, и начинал как народный поэт, «строки которого выбиты у Вечного Огня», но закончил как белорусский ответ на «Голубое сало» и человек, «дзеля большага мастацкага смаку» вписавший себе в биографию зверское убийство котёнка: и неважно, забил он его об столб или нет на самом деле.
Третья причина кажется мне связанной с тем, что белорусский язык, вынужденно или нет, стал кодовым языком белорусской внесистемной оппозиции и таким образом стал превращаться в «кодовый язык меньшинства», наподобие того, как белоэмигранты сохраняли старую версию русского языка «с ерами и ятями». Споры между разными ветвями оппозиции накладываются на язык и употребление или не употребление тарашкевицы превращается в декларацию политического кредо, хотя подобные дрязги тоже не лучшим образом сказываются на настоящем и будущем языка.
Мой собеседник вспомнил здесь интервью одного из состарившихся змагаров, который сказал примерно следующее: «Раньше, если заговоришь по-белорусски, думали, что из глухой деревни приехал и смеялись. А теперь не смеются, и знают, что ты - белорусский патриот. Ведь в деревнях по-белорусски больше не говорят». Для многих людей белорусский - это не белорусский вообще, а «змагарский».
Мне, по понятным причинам, было бы грустно наблюдать умиранием интересного языка, который имеют шанс исчезнуть так, как «сворачиваются» языки многих малых народов России, также лишённые новых слов или литературных классиков. Я боюсь, что даже гипотетический приход во власть оппозиции, которая решит бороться с «русификацией» не очень сильно изменит эту картину, потому что это может не решить основных проблем умирания языка.
Но так как ни один нэкофил не будет выступать против языка, где в некоторых случаях вместо «не» звучит «ня», предлагаю подумать, что можно сделать, и не касается ли этот тренд не только белорусского.