Маячный смотритель (поэма-пьеса)
(1983-84 гг.)
[Достопочтенные Kurtuazij и Kuzimama посоветовали мне все же собрать сей старый опус воедино. Предупреждаю честно: много. Очень.]
Действующие лица и время/место:
Петр Шмидт - перед смертью, в камере плавучей тюрьмы "Прут";
Михаил Ставраки - после жизни, в своей комнате при маяке;
Хор - матросы, солдаты, толпа на набережной.
Примечания: "Пантелеймон" - новое имя "Потемкина" после подавления восстания; "Буг" - минный транспорт; "Терец" - канлодка, и.о. командира которой в время восстания на "Очакове" был Ставраки.
Краткая вводная: Петр Шмидт и Михаил Ставраки - потомственные флотские офицеры, дружили с детства, езживали на рыбалку на о-в Березань. Вместе учились в Морском корпусе. На Черноморском флоте в описываемый период оказались "по разные стороны баррикады". "Терец" сыграл одну из ключевых ролей в переломе восстания. Михаилу Ставраки амирал Чухнин поручил возглавить расстрельную команду, приведшую в исполнение приговор Петру Шмидту... да, на той же Березани. Почему "маячный смотритель"? Кто-то из близких к обеим семьям вспоминал, что мальчишки планировали окончить свой флотский путь на покое, но при деле: смотрителями маяка. Ставраки им и стал после революции 1917 года, там его и арестовали; источники не единодушны в том, было ли это на Тендре или в районе Батуми.
В текст 83-84 годов я не вношу изменений (кроме необходимых стилистических) по ходу выкладки: мне самой интересно, что варилось тогда в этой башке. Текст, однако, страдает некоторой фрагментарностью: изначально пьеса в стихах писалась в соавторстве с коллегой по литобъединению; поскольку в ходе постановки тандем распался, я удалила из текста все, что было написано или подсказано коллегой.
Отсутствует также любовная линия - переписка Шмидта с Зинаидой Р. Если найду наброски "боковой ветви" в читабельном виде - распечатаю после. И последнее: это мое и только мое представление об истории двоих однокашников.
Итак...
Хор:
Так история вся слагается -
из историй обычных самых.
Пацаны на безрыбье маются
рано утром на Березани.
А махалки сетей рыбачьих
все кивают - берите здесь!
И один: "Заберем?" - подначил,
а другой: "Чужого не есть!"
Но обиды самые острые
в это время проходят быстро,-
славно встретить в Морском корпусе
березанского колониста
и мечтать в вечера медлительные,
когда в окнах дрожит осень,-
отслужить - и засесть смотрителями
маяка на лихом утесе.
Бесполезно теперь гадать,
что они в этой роли видели,-
но Ставраки в двадцатых годах
был на Тендре маячным смотрителем.
Так и жил он - фонарь налаживал,
ставил сети на рыбку шельфовую,-
сам в себе погребенный заживо.
Там и взяли его, отшельника.
Ставраки:
Я Вам был нужен, как Иуда -
Христу: для стройности сюжета.
Необходим слепой - для чуда,
толпе - чтоб знала цену света.
Судьба у Вас - длиннее жизни,
как у Христа. Моя - короче.
А кто из нас служил Отчизне -
не нам судить. Рассудят - прочие.
Когда бы Вы и впрямь хотели
стареть смотрителем маячным,-
Вы б сохранили душу в теле.
А я бы тлел под пледом дачным -
глухой контр-адмирал в отставке.
Но у судьбы не рАвны ставки -
моя и Ваша - изначально:
Вы стали идолом страны,-
мне ж были флотские штаны
дороже всех идей печальных.
Шмидт:
С утра, когда меня не станет,
для вас обычный день настанет.
И я сойду в могильный мрак -
а конвоир пойдет в кабак.
Но я - увольте - не Христос.
Я просто гражданином рос.
Не знал я действенных идей,
но знал движение людей.
Знал: мир - сплошная круговерть,
и не внакладе только смерть.
Но был уверен - стОит жить,
чтоб с толком голову сложить.
Хор:
Зрели судьбЫ зерна.
Лгали себе долго:
дескать, ведет упорно
чувство - чего? - долга!
Думали - тот странен,
давний дружок - проворен.
Каждый мечен и ранен
ростом своих зерен.
Кому - глаза, кому - очи;
выбор: крыла? крылья?
Вы, как и все прочие,
выбор в себе носили,
зная, что приведется -
в теплый ли дождь, в стужу ль,-
выпустить, как придется,
эти ростки наружу.
Ставраки:
Сколько помню - ты в тревоге
за какой-то там народ,-
а народ сопит в берлоге
иль на рынке глотку рвет.
Всё к себе, себе по силе,
тянет каждый человек;
и, как было при Яриле,-
так останется вовек!
Я времен не видел новых.
Мы - прошедшему должны.
Но в России Ивановых
ты да я - кому нужны?
Терпит нас, пока недужит.
После - присказка одна:
нам немецкого не нужно,
да и греки - на хрена?!
Так прими игру, как дОлжно.
И - пока еще дают,-
вот те честь и вот те должность,-
строй свой маленький уют!
Хор:
Так идут века во тьме,-
щелкай, щелкай, соловей,-
во корчме или в тюрьме
держат верных сыновей.
А надумал бунтовать,-
щелкай, щелкай, соловей,-
вышел строй; сказали: ать-
два,- и всыпали плетей!
Хорошо, коль не свинец!-
Щелкай, щелкай, соловей,-
мать-Россия, бог-отец
воспитуют сыновей!
Шмидт:
Здесь крамольная осень брызжет кровью на злато,
и стручки на ветвях - будто звенья оков.
Каждый павший листок приближает расплату -
и платить буду я за ошибки веков.
Я погибну недаром. Я не стою печали,-
но какой музыкант не споет про печаль?..
Поднялись и пропали звуки виолончели,
"Марсельезой" безжалостной сорваны вдаль...
Хор:
Ты думал агитировать,-
но гнев прозрел и вызрел.
Теперь лишь случай выберет,
где грянет первый выстрел.
Давно восстанье тлеет,
а руководства нет:
ведь не на "Пантелеймоне" -
на "Пруте" комитет.
Когда тревога сыграна,
нельзя терять ни часа:
"Вас командиром выбрали.
Ждет катер - на "Очаков"!"
Ставраки:
Ну, куда тебя несет?
На Голгофу тянет?
Черномотский нынче флот
за тобой не встанет:
кто шумел - тому каюк;
остальные - в трюмы,-
и на мушке держит люк
кондуктОр угрюмый.
Шмидт:
Переживая горький свой триумф,
я вижу - скоро примем бой неравный.
Орленый флаг сменяет флаг кровавый,
команды медлят: больно страшен бунт.
Я понял: мы для времени - урок.
История всегда вскрывает жилы:
живая кровь - надежные чернила
для записей на будущее, впрок.
Я время пересчитывать привык
природным сроком: очень может статься,
что этот наш кровавый черновик
перечитают лет через двенадцать.
"Очакову" не выстоять и дня:
по безоружным нам огонь откроют.
А впрочем... нет, им не открыть огня:
я здесь ловушку минную устрою!
Хор:
Минный транспорт - под бок "Очакова"?
На шантаж похоже? - ну, что ж,-
эти власти видали всякое,
их гуманностью не проймешь.
А теперь - чуть эскадру тронут,-
дожидайся, что там и тут
корабли от грохота вздрогнут
и в порту арсеналы рванут!
Вдруг, не сразу в беде уверясь,
но уже подобравшись весь,
Шмидт увидел: канлодка "Терец"
вышла "Бугу" наперерез.
Пригодился ль урок японский,-
так ли, нет ли, российский флот?-
не впервой открывать кингстоны,
если "вниз"-то и есть - "вперед"!
Но восстанью уже не выжить.
И еще одно, как ожог:
- Командиром на "Терце" - Миша!
Проморгал я тебя, дружок...
Шмидт:
Теперь я понял, чем вышла зависть.
Он был талантлив - так мне казалось.
Кончали Корпус. Росли при деле.
Меня - любили. Его - терпели.
Объединяло, пожалуй, детство:
отцовской службы судьба-наследство.
А что чужие - мы знали сами
еще с рыбалки на Березани.
Хор:
- Бог богоотступника посылает ад!
- Живые горят! Живые горят!
- А чухнинских умников ждет вагон наград!
- Живые горят! Живые горят!
- Гляньте - на воде их стреляют подряд!
- Живые горят! Живые горят!
- Станет нам позором кровавый парад!
- Живые горя-ат!..
Ставраки:
Останься там! Сгори в своей судьбе!
В слепой золе свою окончи стачку.
Я с умиленьем вспомню о тебе.
Прибавлю тихо: "Он не мог иначе..."
Вполголоса присягу помяну.
Вполголоса - "заблудшие таланты"...
Но - с дымом вознесись! Пойди к дну!
Не попади - о боже,- в арестанты!
Иначе я, все ставя по местам,
исполню то, за что мне отольется.
Прошу тебя - сгори! Исчезни там!
Иль мне тебя расстреливать придется.
Шмидт:
Мое же слово властно надо мной.
Горядущее уже непоправимо.
Я не увижу ни огня, ни дыма -
лишь веточку полыни под стеной.
И будет ветер. Холодом пронзит
былую плоть, пробитую навылет.
И взгляд мой откровенно отразит
все лица, что во мне и мною были.
Не то беда, что будет смерть моя -
слепая стерва. Мне не это страшно.
Любой строитель Вавилонской башни
в гордыне был счастливее, чем я.
Ведь он не знал, сорвавшись со стропил,
что град ума остался недостроен.
А я был за соратников спокоен -
но шансы наши трезво оценил.
Меня за фатализм осудит кто-то.
Но видел я - иного нет пути,
чем так: телами выстелив болото,
пропасть самим - потомкам дав пройти.
Хор:
Еще темней после костра,
когда огонь угас.
И света дальнего утрА
напрасно просит глаз.
А ночь - дорога далека,
и мрак грозит уму.
Мы ждем хотя бы маяка,
чтобы рассеял тьму.
Ставраки:
Хотите - будет ночью свет:
я вам тот свет дарю!
Ведь если бога долго нет -
вы рады звонарю.
Пускай настал надолго мрак,-
так это - не беда!
Я для судов зажгу маяк -
и скроюсь от суда!
Не дрогнет пуля на лету,
а револьвер - в руке.
Исполнил нашу я мечту:
я, я на маяке!
Шмидт:
Напомнить, бывший друг, позволь,
что в роли жизни нет.
Тебе "смотритель" - только роль.
Я - жил. Таков мой свет.
ХорI:
Трюм. Тюрьма. Темно. Ни зги.
Палуба. Шаги.
Гулко, крепко шлюпку бьет.
Комендантский взвод.
Люк. И холодок руки.
Звякнули штыки.
Шлюпка. Резкие гребки.
Стылые пески.
Ветер. Медленная рань.
Остров Березань.
ХорII:
Вот вам вечный хоровод:
Каин Авеля убьет -
оттого, что понял сам:
брат угодней небесам.
Стань же брату своему
стражем на пути во тьму,
конвоиром на землИ,
тем, кто нынче скажет: "Пли!"
Где рыбачили вчера -
будет смертная игра.
На колени, каин, встань:
помнишь - детство, Березань?
Погляди ему в лицо:
замыкается кольцо.
Хор/Ставраки:
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, мы-то тут зачем?
- Ну-ка вы, ну-ка вы, ну-ка - поживее,-
надо до рассвета покончить со всем!
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, не хочется стрелять!
- Ну-ка вы, ну-ка вы, ну-ка - онемели,-
взводу комендантскому не время рассуждать!
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, ружье как тяжело!
- Что это, что это, что же, в самом деле:
до рассвета - полчаса, а кругом - светло?
Ставраки:
Мне, убийце вашему,
что теперь сказать?-
как при свете страшно
поглядеть в глаза?
Как слова-то капали
меж чухнинских щек:
"Ты уже стрелял по ним -
выстрели еще!"?
Рухну, как припадочный,
на колени в грязь:
так оно загадочней,
да и жест - как раз!
Шмидт:
Кончай ломать комедию
у входа в мир теней!
Следи, кривляка-медиум,
чтоб целили верней!
Засыплешь нас,- а после,
приятель, не забудь,
когда земля подсохнет,
коленки отряхнуть!
С кем гибну общей гибелью -
те истинно живые.
В вожди при жизни выбрали -
смерть примет в рядовые.
Ставраки:
Вы играли для "завтра",
и расстрел был - финал.
Я не знаю, кто автор,-
но я вам подыграл.
Я и не был бы, скажем,
так уж непримирим,-
но на мостике вашем
я не стал бы вторым!
И на "Терце", наверно,
просто пробил мой час:
чтобы сделаться первым -
надо быть против вас!
Вот за подвигом вашим
виден мой разворот:
я был первым стрелявшим
в ваш... ну, этот... народ.
Вас, конечно, запомнят.
Этой славой согрет,
будет вечен и скромный -
темный мой силуэт!
Хор:
За границей терпенья
есть молчанья предел.
Будут рады забвенью
те, кто славы хотел.
Эй, столетья, проверьте -
кто больной, кто - герой.
Кто-то первый по смерти,
кто-то - вечный второй.
Разобраться бы нам бы,
где сквозь темень лучи,-
кто там в полночь у лампы?
Мудрецы? Палачи?
Кто там - левый и правый,-
ты, история,- глянь.
...Ветер трогает травы.
Море. Зной. Березань.
[Достопочтенные Kurtuazij и Kuzimama посоветовали мне все же собрать сей старый опус воедино. Предупреждаю честно: много. Очень.]
Действующие лица и время/место:
Петр Шмидт - перед смертью, в камере плавучей тюрьмы "Прут";
Михаил Ставраки - после жизни, в своей комнате при маяке;
Хор - матросы, солдаты, толпа на набережной.
Примечания: "Пантелеймон" - новое имя "Потемкина" после подавления восстания; "Буг" - минный транспорт; "Терец" - канлодка, и.о. командира которой в время восстания на "Очакове" был Ставраки.
Краткая вводная: Петр Шмидт и Михаил Ставраки - потомственные флотские офицеры, дружили с детства, езживали на рыбалку на о-в Березань. Вместе учились в Морском корпусе. На Черноморском флоте в описываемый период оказались "по разные стороны баррикады". "Терец" сыграл одну из ключевых ролей в переломе восстания. Михаилу Ставраки амирал Чухнин поручил возглавить расстрельную команду, приведшую в исполнение приговор Петру Шмидту... да, на той же Березани. Почему "маячный смотритель"? Кто-то из близких к обеим семьям вспоминал, что мальчишки планировали окончить свой флотский путь на покое, но при деле: смотрителями маяка. Ставраки им и стал после революции 1917 года, там его и арестовали; источники не единодушны в том, было ли это на Тендре или в районе Батуми.
В текст 83-84 годов я не вношу изменений (кроме необходимых стилистических) по ходу выкладки: мне самой интересно, что варилось тогда в этой башке. Текст, однако, страдает некоторой фрагментарностью: изначально пьеса в стихах писалась в соавторстве с коллегой по литобъединению; поскольку в ходе постановки тандем распался, я удалила из текста все, что было написано или подсказано коллегой.
Отсутствует также любовная линия - переписка Шмидта с Зинаидой Р. Если найду наброски "боковой ветви" в читабельном виде - распечатаю после. И последнее: это мое и только мое представление об истории двоих однокашников.
Итак...
Хор:
Так история вся слагается -
из историй обычных самых.
Пацаны на безрыбье маются
рано утром на Березани.
А махалки сетей рыбачьих
все кивают - берите здесь!
И один: "Заберем?" - подначил,
а другой: "Чужого не есть!"
Но обиды самые острые
в это время проходят быстро,-
славно встретить в Морском корпусе
березанского колониста
и мечтать в вечера медлительные,
когда в окнах дрожит осень,-
отслужить - и засесть смотрителями
маяка на лихом утесе.
Бесполезно теперь гадать,
что они в этой роли видели,-
но Ставраки в двадцатых годах
был на Тендре маячным смотрителем.
Так и жил он - фонарь налаживал,
ставил сети на рыбку шельфовую,-
сам в себе погребенный заживо.
Там и взяли его, отшельника.
Ставраки:
Я Вам был нужен, как Иуда -
Христу: для стройности сюжета.
Необходим слепой - для чуда,
толпе - чтоб знала цену света.
Судьба у Вас - длиннее жизни,
как у Христа. Моя - короче.
А кто из нас служил Отчизне -
не нам судить. Рассудят - прочие.
Когда бы Вы и впрямь хотели
стареть смотрителем маячным,-
Вы б сохранили душу в теле.
А я бы тлел под пледом дачным -
глухой контр-адмирал в отставке.
Но у судьбы не рАвны ставки -
моя и Ваша - изначально:
Вы стали идолом страны,-
мне ж были флотские штаны
дороже всех идей печальных.
Шмидт:
С утра, когда меня не станет,
для вас обычный день настанет.
И я сойду в могильный мрак -
а конвоир пойдет в кабак.
Но я - увольте - не Христос.
Я просто гражданином рос.
Не знал я действенных идей,
но знал движение людей.
Знал: мир - сплошная круговерть,
и не внакладе только смерть.
Но был уверен - стОит жить,
чтоб с толком голову сложить.
Хор:
Зрели судьбЫ зерна.
Лгали себе долго:
дескать, ведет упорно
чувство - чего? - долга!
Думали - тот странен,
давний дружок - проворен.
Каждый мечен и ранен
ростом своих зерен.
Кому - глаза, кому - очи;
выбор: крыла? крылья?
Вы, как и все прочие,
выбор в себе носили,
зная, что приведется -
в теплый ли дождь, в стужу ль,-
выпустить, как придется,
эти ростки наружу.
Ставраки:
Сколько помню - ты в тревоге
за какой-то там народ,-
а народ сопит в берлоге
иль на рынке глотку рвет.
Всё к себе, себе по силе,
тянет каждый человек;
и, как было при Яриле,-
так останется вовек!
Я времен не видел новых.
Мы - прошедшему должны.
Но в России Ивановых
ты да я - кому нужны?
Терпит нас, пока недужит.
После - присказка одна:
нам немецкого не нужно,
да и греки - на хрена?!
Так прими игру, как дОлжно.
И - пока еще дают,-
вот те честь и вот те должность,-
строй свой маленький уют!
Хор:
Так идут века во тьме,-
щелкай, щелкай, соловей,-
во корчме или в тюрьме
держат верных сыновей.
А надумал бунтовать,-
щелкай, щелкай, соловей,-
вышел строй; сказали: ать-
два,- и всыпали плетей!
Хорошо, коль не свинец!-
Щелкай, щелкай, соловей,-
мать-Россия, бог-отец
воспитуют сыновей!
Шмидт:
Здесь крамольная осень брызжет кровью на злато,
и стручки на ветвях - будто звенья оков.
Каждый павший листок приближает расплату -
и платить буду я за ошибки веков.
Я погибну недаром. Я не стою печали,-
но какой музыкант не споет про печаль?..
Поднялись и пропали звуки виолончели,
"Марсельезой" безжалостной сорваны вдаль...
Хор:
Ты думал агитировать,-
но гнев прозрел и вызрел.
Теперь лишь случай выберет,
где грянет первый выстрел.
Давно восстанье тлеет,
а руководства нет:
ведь не на "Пантелеймоне" -
на "Пруте" комитет.
Когда тревога сыграна,
нельзя терять ни часа:
"Вас командиром выбрали.
Ждет катер - на "Очаков"!"
Ставраки:
Ну, куда тебя несет?
На Голгофу тянет?
Черномотский нынче флот
за тобой не встанет:
кто шумел - тому каюк;
остальные - в трюмы,-
и на мушке держит люк
кондуктОр угрюмый.
Шмидт:
Переживая горький свой триумф,
я вижу - скоро примем бой неравный.
Орленый флаг сменяет флаг кровавый,
команды медлят: больно страшен бунт.
Я понял: мы для времени - урок.
История всегда вскрывает жилы:
живая кровь - надежные чернила
для записей на будущее, впрок.
Я время пересчитывать привык
природным сроком: очень может статься,
что этот наш кровавый черновик
перечитают лет через двенадцать.
"Очакову" не выстоять и дня:
по безоружным нам огонь откроют.
А впрочем... нет, им не открыть огня:
я здесь ловушку минную устрою!
Хор:
Минный транспорт - под бок "Очакова"?
На шантаж похоже? - ну, что ж,-
эти власти видали всякое,
их гуманностью не проймешь.
А теперь - чуть эскадру тронут,-
дожидайся, что там и тут
корабли от грохота вздрогнут
и в порту арсеналы рванут!
Вдруг, не сразу в беде уверясь,
но уже подобравшись весь,
Шмидт увидел: канлодка "Терец"
вышла "Бугу" наперерез.
Пригодился ль урок японский,-
так ли, нет ли, российский флот?-
не впервой открывать кингстоны,
если "вниз"-то и есть - "вперед"!
Но восстанью уже не выжить.
И еще одно, как ожог:
- Командиром на "Терце" - Миша!
Проморгал я тебя, дружок...
Шмидт:
Теперь я понял, чем вышла зависть.
Он был талантлив - так мне казалось.
Кончали Корпус. Росли при деле.
Меня - любили. Его - терпели.
Объединяло, пожалуй, детство:
отцовской службы судьба-наследство.
А что чужие - мы знали сами
еще с рыбалки на Березани.
Хор:
- Бог богоотступника посылает ад!
- Живые горят! Живые горят!
- А чухнинских умников ждет вагон наград!
- Живые горят! Живые горят!
- Гляньте - на воде их стреляют подряд!
- Живые горят! Живые горят!
- Станет нам позором кровавый парад!
- Живые горя-ат!..
Ставраки:
Останься там! Сгори в своей судьбе!
В слепой золе свою окончи стачку.
Я с умиленьем вспомню о тебе.
Прибавлю тихо: "Он не мог иначе..."
Вполголоса присягу помяну.
Вполголоса - "заблудшие таланты"...
Но - с дымом вознесись! Пойди к дну!
Не попади - о боже,- в арестанты!
Иначе я, все ставя по местам,
исполню то, за что мне отольется.
Прошу тебя - сгори! Исчезни там!
Иль мне тебя расстреливать придется.
Шмидт:
Мое же слово властно надо мной.
Горядущее уже непоправимо.
Я не увижу ни огня, ни дыма -
лишь веточку полыни под стеной.
И будет ветер. Холодом пронзит
былую плоть, пробитую навылет.
И взгляд мой откровенно отразит
все лица, что во мне и мною были.
Не то беда, что будет смерть моя -
слепая стерва. Мне не это страшно.
Любой строитель Вавилонской башни
в гордыне был счастливее, чем я.
Ведь он не знал, сорвавшись со стропил,
что град ума остался недостроен.
А я был за соратников спокоен -
но шансы наши трезво оценил.
Меня за фатализм осудит кто-то.
Но видел я - иного нет пути,
чем так: телами выстелив болото,
пропасть самим - потомкам дав пройти.
Хор:
Еще темней после костра,
когда огонь угас.
И света дальнего утрА
напрасно просит глаз.
А ночь - дорога далека,
и мрак грозит уму.
Мы ждем хотя бы маяка,
чтобы рассеял тьму.
Ставраки:
Хотите - будет ночью свет:
я вам тот свет дарю!
Ведь если бога долго нет -
вы рады звонарю.
Пускай настал надолго мрак,-
так это - не беда!
Я для судов зажгу маяк -
и скроюсь от суда!
Не дрогнет пуля на лету,
а револьвер - в руке.
Исполнил нашу я мечту:
я, я на маяке!
Шмидт:
Напомнить, бывший друг, позволь,
что в роли жизни нет.
Тебе "смотритель" - только роль.
Я - жил. Таков мой свет.
ХорI:
Трюм. Тюрьма. Темно. Ни зги.
Палуба. Шаги.
Гулко, крепко шлюпку бьет.
Комендантский взвод.
Люк. И холодок руки.
Звякнули штыки.
Шлюпка. Резкие гребки.
Стылые пески.
Ветер. Медленная рань.
Остров Березань.
ХорII:
Вот вам вечный хоровод:
Каин Авеля убьет -
оттого, что понял сам:
брат угодней небесам.
Стань же брату своему
стражем на пути во тьму,
конвоиром на землИ,
тем, кто нынче скажет: "Пли!"
Где рыбачили вчера -
будет смертная игра.
На колени, каин, встань:
помнишь - детство, Березань?
Погляди ему в лицо:
замыкается кольцо.
Хор/Ставраки:
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, мы-то тут зачем?
- Ну-ка вы, ну-ка вы, ну-ка - поживее,-
надо до рассвета покончить со всем!
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, не хочется стрелять!
- Ну-ка вы, ну-ка вы, ну-ка - онемели,-
взводу комендантскому не время рассуждать!
- Серые, серые, серые шинели,-
господи, господи, ружье как тяжело!
- Что это, что это, что же, в самом деле:
до рассвета - полчаса, а кругом - светло?
Ставраки:
Мне, убийце вашему,
что теперь сказать?-
как при свете страшно
поглядеть в глаза?
Как слова-то капали
меж чухнинских щек:
"Ты уже стрелял по ним -
выстрели еще!"?
Рухну, как припадочный,
на колени в грязь:
так оно загадочней,
да и жест - как раз!
Шмидт:
Кончай ломать комедию
у входа в мир теней!
Следи, кривляка-медиум,
чтоб целили верней!
Засыплешь нас,- а после,
приятель, не забудь,
когда земля подсохнет,
коленки отряхнуть!
С кем гибну общей гибелью -
те истинно живые.
В вожди при жизни выбрали -
смерть примет в рядовые.
Ставраки:
Вы играли для "завтра",
и расстрел был - финал.
Я не знаю, кто автор,-
но я вам подыграл.
Я и не был бы, скажем,
так уж непримирим,-
но на мостике вашем
я не стал бы вторым!
И на "Терце", наверно,
просто пробил мой час:
чтобы сделаться первым -
надо быть против вас!
Вот за подвигом вашим
виден мой разворот:
я был первым стрелявшим
в ваш... ну, этот... народ.
Вас, конечно, запомнят.
Этой славой согрет,
будет вечен и скромный -
темный мой силуэт!
Хор:
За границей терпенья
есть молчанья предел.
Будут рады забвенью
те, кто славы хотел.
Эй, столетья, проверьте -
кто больной, кто - герой.
Кто-то первый по смерти,
кто-то - вечный второй.
Разобраться бы нам бы,
где сквозь темень лучи,-
кто там в полночь у лампы?
Мудрецы? Палачи?
Кто там - левый и правый,-
ты, история,- глянь.
...Ветер трогает травы.
Море. Зной. Березань.