(no subject)
Не пугайтесь. Это я в канун своего дня рождения травмы прошлогодние проговариваю.
***
В 2013-м мы с Викой безмятежно валялись на диване и мечтали: а что бы было, если бы у нас был дом? Сейчас мы живём в квартире, а это всё-таки разные вещи. Когда мы стали обсуждать, как бы мог выглядеть наш быт, у Вики возник неожиданный вопрос: «А ты бы смогла завести, например, куриц?» Я хорошо подумала и пришла к выводу, что нет, не смогла бы. Ведь курицу нужно будет не просто кормить и убирать за ней помёт, её потом нужно будет куда-то деть, то есть зарубить. В моей голове не укладывалось, как это я могу взять в руки топор, отрубить живому существу голову, а потом ещё какое-то время наблюдать, как его обезглавленная тушка, истекая кровью, скачет вокруг плахи. Я понимаю, что в этом нет ничего зазорного для миллионов, если не миллиардов людей, в том числе и меня окружающих, но лично я была на это не способна, и это как-то меня, тогдашнюю, характеризует.
Спросите меня сейчас, после всего, что мне пришлось пережить 2014-м, хватит ли мне… не знаю… чего?… зарубить курицу, и я отвечу вам, что при необходимости я и голыми руками её выпотрошу, если поблизости топора не окажется…
Жизнь в условиях, когда негде достать еды, несколько изменила моё представление о том, на что я могу оказаться способна.
Да и вообще, о чём это мы? Какая к чёрту курица?
Помните «Основной инстинкт 2: Жажда Риска»? В юности я очень любила этот фильм и часто его пересматривала. В одном из эпизодов героиня Шерон Стоун говорит своему психоаналитику: «В моих романах люди умирают. Я вынуждена придумывать способы их убийства».
Придумывать способы их убийства… Сколько раз я слышала эту фразу, но никогда всерьёз не пыталась представить, что за ней стоит. Возможно, она даже казалась мне интригующей.
А потом в мой дом приходит война.
Ночь, а я не могу уснуть. Дверь немного приоткрыта, чтобы в подвал проникал воздух, и я прислушиваюсь к шорохам, которые доносятся с поверхности. Бабушка запрокинула голову на спинку кресла, тяжело дышит во сне. Мне кажется, что на поверхности что-то происходит, но я не могу точно расслышать из-за её дыхания. Нет, по-моему, там всё-таки что-то происходит. В груди холодеет, и я ловлю себя на абсолютно трезвой, спокойной мысли: «Надо будет спрятать молоток ещё и под той ступенькой».
Быть женщиной и в мирное время не сахар, не говоря уже о войне. Больше всего я боялась не смерти, а сексуального рабства. И хотя все вещи, указывающие на моё присутствие в этом доме, были предусмотрительно спрятаны, я прекрасно понимала, что все мы посчитаны по головам. Я не могла не думать, как я буду действовать, если кто-то из них сунется в этот двор. Избавлю вас от подробностей (вы и так, должно быть, напуганы), но за этими вполне определёнными мыслями я провела десятки часов своей жизни. По всему двору в только мне известных тайниках у меня были рассованы металлические трубы, ножи и молотки на случай, если.
Позже я прочитала у Малалы:
«Мы с мамой постоянно строили планы действий на случай прихода талибов. Мама пробовала класть под подушку нож, но вскоре поняла, что вряд ли сумеет пустить его в действие. Тогда мы решили, что я выскользну в туалет и позвоню в полицию. Братья подумывали прорыть под домом туннель. Я мечтала о волшебной палочке, одного взмаха которой было бы достаточно, чтобы уничтожить незваных гостей.
Однажды я увидела, что мой маленький братишка Атал копает землю в саду.
- Что ты делаешь? - спросила я.
- Рою могилу, - ответил он.
Со всех сторон поступало столько известий о смертях и убийствах, что даже маленькие дети думали о гробах и могилах».
Я бы сумела. Та самая я, которую год назад мутило от одной только мысли, что, возможно, в этой жизни мне придётся зарубить курицу.
***
Звонит мама и совершенно обыденно спрашивает: «А что там, я слышала, за новое оружие прислали, расскажи?». И я ей совершенно обыденно рассказываю, что да, нам прислали противоминометные радары, и в подробностях описываю принцип их действия. Мама выслушивает меня, задаёт уточняющие вопросы, и в принципе остаётся довольна, только переспрашивает: «А у России ведь тоже такие, наверное, есть, да?»
Я кладу трубку, и совершенно обыденно кусаю яблоко. На этом месте у меня в голове что-то переклинивает. Минуточку. Я что, только что обсуждала противоминометные радиолокационные системы со своей матерью!?
Мы привыкли к войне, привыкли к таким разговорам. Мы перестали видеть в этом что-то экстраординарное. Мы забыли, что где-то бывает по-другому, что когда-то и у нас это было не так…
Всю жизнь прожили недалеко от леса. Год назад, если по осени кто-то фазана застрелит, вся округа уже на ушах стояла: «Вы слышали?! Это же выстрелы!». А теперь что?
***
Середина ноября. Перемирие больше не соблюдается. Звонит мама и рассказывает, где стоят «Грады», из которых террористы активно обстреливают Станицу Луганскую. У «Градов» реактивные снаряды, ракеты длиной около 2,5 метра, поэтому в темноте их прекрасно видно. Теперь рано темнеет, и по вечерам она наблюдает, как такие ракеты пролетают над нашим домом и поблизости.
Я слушаю её, и меня парализует страх.
Я помню, как содрогается земля, когда на неё осыпаются «Грады». Помню день в начале августа, когда мы в первый и последний раз пекли на костре пресные лепёшки вместо хлеба. Тогда примерно в 700 метрах от нас упало три таких снаряда. Не близко, но я лежала на земле и всем телом ощущала, как она отдаёт мне свою боль. С тех пор мы больше не пекли лепёшек, ведь это требовало постоянного присутствия у костра, а потому было слишком опасно.
Я помню мир, пыльный и слегка оранжевый, заполненный негромкими барабанящими звуками осыпающихся осколков шифера и черепицы. Моё воображение непроизвольно рисует картинки, которых я видеть тогда не могла. Я представляю, ярко и в мельчайших подробностях, как снаряд касается земли и разрывается на десятки острых тяжелых осколков, которые мгновенно прошивают всё, что встречают на своём пути, в том числе, конечно же, людей.
Я помню пули. Господи, какие же они подлые! Где-то вдали раздаётся выстрел, а ты здесь падаешь замертво. Невидимые, неслышимые, абсолютно непредсказуемые. Я находила их в самых труднодоступных местах и долго ломала голову, как же они сюда отрикошетили.
Я беру в руки свой бумажный дневник, помятый, немного грязный, чтобы «вытащить» из него очередное впечатление, но откладываю его в сторону. Он был со мной там, он пахнет домом и тем временем. К середине ноября я перестала рассказывать о войне, потому что она меня всё-таки догнала. Нельзя сказать, что до меня, наконец, начало доходить, где я находилась, что вокруг меня происходило, и насколько это было опасно. Я и летом это понимала. Только все воспоминания, спокойно жившие во мне почти 2,5 месяца, стали сводить меня с ума, когда дома возобновились обстрелы. Я стала бояться за близких. Мне стала сниться война.
***
Сейсмическая волна от румынского землетрясения докатилась и до нас. Никаких эмоций у меня это не вызвало.
22 ноября около полдесятого вечера Вика вошла в комнату и сказала, что у неё отчего-то резко закружилась голова. Меня это встревожило, ведь обычно с ней ничего подобного не происходит. Тогда я встала из-за стола и крепко её обняла, чтобы поддержать, если вдруг у неё случится обморок. Простояв так молча несколько секунд, мы, наконец, заметили, что в квартире двигаются межкомнатные двери, а в соседней комнате сами по себе позванивают колокольчики музыки ветра. Вика сразу поняла, что это землетрясение, и тут же бросилась собирать документы. Я же спокойно подошла к гардеробу, чтобы достать наши пальто.
К середине ноября уровень стресса достиг той точки, когда не страшно уже ничего, и даже мысль о складывающихся на меня пяти этажах не вызвала у меня ни страха, ни сожаления.
***
Четыре месяца вдали от зоны боевых действий, но, натыкаясь в мирном городе на любые механические повреждения, например посеченный пластик или сломанные ветки деревьев, я по-прежнему озираюсь по сторонам в поисках воронки от снаряда.
***
К середине осени загар с моей кожи обычно смывается, но этот год почему-то стал исключением. Каждый день, когда я раздеваюсь, чтобы принять душ, я вижу в зеркале свои до половины загоревшие лопатки, и вспоминаю о лете.
***
В 2013-м мы с Викой безмятежно валялись на диване и мечтали: а что бы было, если бы у нас был дом? Сейчас мы живём в квартире, а это всё-таки разные вещи. Когда мы стали обсуждать, как бы мог выглядеть наш быт, у Вики возник неожиданный вопрос: «А ты бы смогла завести, например, куриц?» Я хорошо подумала и пришла к выводу, что нет, не смогла бы. Ведь курицу нужно будет не просто кормить и убирать за ней помёт, её потом нужно будет куда-то деть, то есть зарубить. В моей голове не укладывалось, как это я могу взять в руки топор, отрубить живому существу голову, а потом ещё какое-то время наблюдать, как его обезглавленная тушка, истекая кровью, скачет вокруг плахи. Я понимаю, что в этом нет ничего зазорного для миллионов, если не миллиардов людей, в том числе и меня окружающих, но лично я была на это не способна, и это как-то меня, тогдашнюю, характеризует.
Спросите меня сейчас, после всего, что мне пришлось пережить 2014-м, хватит ли мне… не знаю… чего?… зарубить курицу, и я отвечу вам, что при необходимости я и голыми руками её выпотрошу, если поблизости топора не окажется…
Жизнь в условиях, когда негде достать еды, несколько изменила моё представление о том, на что я могу оказаться способна.
Да и вообще, о чём это мы? Какая к чёрту курица?
Помните «Основной инстинкт 2: Жажда Риска»? В юности я очень любила этот фильм и часто его пересматривала. В одном из эпизодов героиня Шерон Стоун говорит своему психоаналитику: «В моих романах люди умирают. Я вынуждена придумывать способы их убийства».
Придумывать способы их убийства… Сколько раз я слышала эту фразу, но никогда всерьёз не пыталась представить, что за ней стоит. Возможно, она даже казалась мне интригующей.
А потом в мой дом приходит война.
Ночь, а я не могу уснуть. Дверь немного приоткрыта, чтобы в подвал проникал воздух, и я прислушиваюсь к шорохам, которые доносятся с поверхности. Бабушка запрокинула голову на спинку кресла, тяжело дышит во сне. Мне кажется, что на поверхности что-то происходит, но я не могу точно расслышать из-за её дыхания. Нет, по-моему, там всё-таки что-то происходит. В груди холодеет, и я ловлю себя на абсолютно трезвой, спокойной мысли: «Надо будет спрятать молоток ещё и под той ступенькой».
Быть женщиной и в мирное время не сахар, не говоря уже о войне. Больше всего я боялась не смерти, а сексуального рабства. И хотя все вещи, указывающие на моё присутствие в этом доме, были предусмотрительно спрятаны, я прекрасно понимала, что все мы посчитаны по головам. Я не могла не думать, как я буду действовать, если кто-то из них сунется в этот двор. Избавлю вас от подробностей (вы и так, должно быть, напуганы), но за этими вполне определёнными мыслями я провела десятки часов своей жизни. По всему двору в только мне известных тайниках у меня были рассованы металлические трубы, ножи и молотки на случай, если.
Позже я прочитала у Малалы:
«Мы с мамой постоянно строили планы действий на случай прихода талибов. Мама пробовала класть под подушку нож, но вскоре поняла, что вряд ли сумеет пустить его в действие. Тогда мы решили, что я выскользну в туалет и позвоню в полицию. Братья подумывали прорыть под домом туннель. Я мечтала о волшебной палочке, одного взмаха которой было бы достаточно, чтобы уничтожить незваных гостей.
Однажды я увидела, что мой маленький братишка Атал копает землю в саду.
- Что ты делаешь? - спросила я.
- Рою могилу, - ответил он.
Со всех сторон поступало столько известий о смертях и убийствах, что даже маленькие дети думали о гробах и могилах».
Я бы сумела. Та самая я, которую год назад мутило от одной только мысли, что, возможно, в этой жизни мне придётся зарубить курицу.
***
Звонит мама и совершенно обыденно спрашивает: «А что там, я слышала, за новое оружие прислали, расскажи?». И я ей совершенно обыденно рассказываю, что да, нам прислали противоминометные радары, и в подробностях описываю принцип их действия. Мама выслушивает меня, задаёт уточняющие вопросы, и в принципе остаётся довольна, только переспрашивает: «А у России ведь тоже такие, наверное, есть, да?»
Я кладу трубку, и совершенно обыденно кусаю яблоко. На этом месте у меня в голове что-то переклинивает. Минуточку. Я что, только что обсуждала противоминометные радиолокационные системы со своей матерью!?
Мы привыкли к войне, привыкли к таким разговорам. Мы перестали видеть в этом что-то экстраординарное. Мы забыли, что где-то бывает по-другому, что когда-то и у нас это было не так…
Всю жизнь прожили недалеко от леса. Год назад, если по осени кто-то фазана застрелит, вся округа уже на ушах стояла: «Вы слышали?! Это же выстрелы!». А теперь что?
***
Середина ноября. Перемирие больше не соблюдается. Звонит мама и рассказывает, где стоят «Грады», из которых террористы активно обстреливают Станицу Луганскую. У «Градов» реактивные снаряды, ракеты длиной около 2,5 метра, поэтому в темноте их прекрасно видно. Теперь рано темнеет, и по вечерам она наблюдает, как такие ракеты пролетают над нашим домом и поблизости.
Я слушаю её, и меня парализует страх.
Я помню, как содрогается земля, когда на неё осыпаются «Грады». Помню день в начале августа, когда мы в первый и последний раз пекли на костре пресные лепёшки вместо хлеба. Тогда примерно в 700 метрах от нас упало три таких снаряда. Не близко, но я лежала на земле и всем телом ощущала, как она отдаёт мне свою боль. С тех пор мы больше не пекли лепёшек, ведь это требовало постоянного присутствия у костра, а потому было слишком опасно.
Я помню мир, пыльный и слегка оранжевый, заполненный негромкими барабанящими звуками осыпающихся осколков шифера и черепицы. Моё воображение непроизвольно рисует картинки, которых я видеть тогда не могла. Я представляю, ярко и в мельчайших подробностях, как снаряд касается земли и разрывается на десятки острых тяжелых осколков, которые мгновенно прошивают всё, что встречают на своём пути, в том числе, конечно же, людей.
Я помню пули. Господи, какие же они подлые! Где-то вдали раздаётся выстрел, а ты здесь падаешь замертво. Невидимые, неслышимые, абсолютно непредсказуемые. Я находила их в самых труднодоступных местах и долго ломала голову, как же они сюда отрикошетили.
Я беру в руки свой бумажный дневник, помятый, немного грязный, чтобы «вытащить» из него очередное впечатление, но откладываю его в сторону. Он был со мной там, он пахнет домом и тем временем. К середине ноября я перестала рассказывать о войне, потому что она меня всё-таки догнала. Нельзя сказать, что до меня, наконец, начало доходить, где я находилась, что вокруг меня происходило, и насколько это было опасно. Я и летом это понимала. Только все воспоминания, спокойно жившие во мне почти 2,5 месяца, стали сводить меня с ума, когда дома возобновились обстрелы. Я стала бояться за близких. Мне стала сниться война.
***
Сейсмическая волна от румынского землетрясения докатилась и до нас. Никаких эмоций у меня это не вызвало.
22 ноября около полдесятого вечера Вика вошла в комнату и сказала, что у неё отчего-то резко закружилась голова. Меня это встревожило, ведь обычно с ней ничего подобного не происходит. Тогда я встала из-за стола и крепко её обняла, чтобы поддержать, если вдруг у неё случится обморок. Простояв так молча несколько секунд, мы, наконец, заметили, что в квартире двигаются межкомнатные двери, а в соседней комнате сами по себе позванивают колокольчики музыки ветра. Вика сразу поняла, что это землетрясение, и тут же бросилась собирать документы. Я же спокойно подошла к гардеробу, чтобы достать наши пальто.
К середине ноября уровень стресса достиг той точки, когда не страшно уже ничего, и даже мысль о складывающихся на меня пяти этажах не вызвала у меня ни страха, ни сожаления.
***
Четыре месяца вдали от зоны боевых действий, но, натыкаясь в мирном городе на любые механические повреждения, например посеченный пластик или сломанные ветки деревьев, я по-прежнему озираюсь по сторонам в поисках воронки от снаряда.
***
К середине осени загар с моей кожи обычно смывается, но этот год почему-то стал исключением. Каждый день, когда я раздеваюсь, чтобы принять душ, я вижу в зеркале свои до половины загоревшие лопатки, и вспоминаю о лете.