Два письма к студентке-заочнице
В "Заповеднике" Сергея Довлатова есть такой персонаж -- Володя Митрофанов. Его портрет нарисован Довлатовым ярко и талантливо. Вот он:
"В школьные годы Митрофанов славился так называемой "зеркальной памятью". С легкостью заучивал наизусть целые главы из учебников. Его демонстрировали как чудо-ребенка. Мало того, Бог одарил его неутолимой жаждой знаний. В нем сочетались безграничная любознательность и феноменальная память. Его ожидала блестящая научная карьера.
Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки... Он прочитывал три серьезные книги в день... Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак <...> Уникальная память и безмерная жажда знаний -- в сочетании -- творили в чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания. Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее -- начало первой фразы. А именно: "Как нам известно..." На этом гениально задуманная работа была прервана.
Митрофанов вырос фантастическим лентяем, если можно назвать лентяем человека, прочитавшего десять тысяч книг.
Митрофанов не умывался, не брился, не посещал ленинских субботников. Не возвращал долгов и не зашнуровывал ботинок. Надевать кепку он ленился. Он просто клал ее на голову".
Известно, что прототипом экскурсовода Митрофанова послужил Владимир Васильевич Герасимов. Судьба обеспечила мне редкую удачу: женившись на моей тетке, Владимир Васильевич неизбежно познакомился и со мной. Однажды мы вчетвером: Герасимов, тетка, их дочь и я, жили лето в Пушкинских горах. Мне тогда было пятнадцать лет -- возраст притирки с разнообразием внешнего мира. Помню, как меня неприятно поразил факт кражи столовых приборов из ресторана "Лукоморье". Герасимов умыкнул из ресторана стальные нож и вилку. И даже не думал совеститься, наоборот, его это очень развеселило. Когда я решила увезти на память о Пушкинских горах овальный булыжник размером в кулак, Владимир Васильевич посоветовал мне приглядеться к валунам. (А как здорово мы шли через поле в грозу!)
Меня раздражало в Герасимове его равнодушие ко всему, что не имело отношения к поэзии, к литературе, к искусству и еще -- к звездному небу (Владимир Васильевич гордился подзорной трубой сильнейшей оптики, подаренной ему на день рождения мамой-пенсионеркой.)
До знакомства с мужем тетки свободная "жестокость к ближним" не касалась скромного опыта моей жизни. Мои родители, актриса и художник, люди эмоциональные, ночами разбирали на кухне психологию "простого человека", вникая в поступки сценических дворников, опальных герцогинь, ткачих и даже убийц. Часто из кухни до меня доносились слова: "сострадание", "любовь", "предательство". Не таков оказался Владимир Васильевич, клеймивший коммунистов так зашибательски, что мне хотелось, ему противореча, вступиться за сложную человеческую природу. И я, будучи в те годы юной дурой, противоречила. Это потом я узнала, что блокадник Герасимов в своем блокадном детстве близко видел смерть брата. Проснулся однажды и увидел, совсем рядом, так как в блокаду голодные люди грелись друг от друга. Но это потом.
После школы родители отправили меня в Питер, поступать в Академию художеств. Затея изначально была гиблой. Папа вручил мне две книжки -- Бахтина и Выгодского (я даже их не прочитала). Бабушка сшила блузку из ярко-зеленого ситца. С тем и поехала. В Академию художеств я конечно не поступила, зато видела как в коммунальной квартире проходят поминки. Тетка в то время гостила с дочерью у своей матери, моей бабушки. Мы с Владимиром Васильевичем остались на попечении друг у друга.
Поминки проходили шумно: жильцы и гости пили много и наливали еще. Наконец, пошла кровянка. Среди поминающих оказался щуплый старик, из бывших чекистов. Его и наметили в жертву. Били лежачего, а сильно выпивший Владимир Васильевич, шатко кружа вокруг пьяной свалки, повторял: "Вот тебе, получи, чекист проклятый". И этот человек, думала я тогда, подарил мне школьный атлас -- определитель бабочек. Который, кстати, так меня захватил, что я два лета подряд бегала по поселку Быково с сачком. Собралась неплохая коллекция, в ней даже Винный бражник присутствовал. Коллекцию потом съел (вместе с поролоном и булавками!) семейный баловень -- пес Робин.
Не поступив в Академию художеств, я пошла работать: сначала машинисткой в дирекцию областного драмтеатра, затем в детскую библиотеку. Работая в справочно-библиографическом отделе, я зачем-то поступила на заочное отделение института культуры. На третьем курсе надо было писать курсовую по современной русской литературе. Шел 92-й год, широкий читатель знакомился с поэзией Иосифа Бродского. Я тоже не отставала: решила, что моя курсовая будет "по Бродскому". Позвонила в Питер. Сообщив Герасимову о своем намерении, я попросила его "помочь с литературой". Мол, хотела бы подробно разобрать стихотворение "Ты поскачешь во мраке...". Он охотно согласился, сказав, что напишет мне список и свои соображения по поводу стихов Нобелевского лауреата. А написав, передаст с теткой, которая как раз собиралась приехать к нам с бабушкой погостить. Зная, что Герасимов никогда ничего не писал (см. портрет Володи Митрофанова), я не ждала от него обещанных заметок, как-то сама криво плыла по книжным полкам.
Письмо студентке института культуры Герасимов написал. И даже не одно, а два. Это настолько удивило мою тетушку, что она, разволновавшись, заставила меня прочитать ей эти письма вслух.
После института культуры жизнь продолжалась. Меня занесло в журналистику. Я стала "пишущей женщиной". Иногда случались телефонные разговоры с Владимиром Васильевичем. Он справедливо корил меня за то, что в моих заметках "много лишних слов". В 2008 году, помыкавшись на случайных заработках, я ушла из "пишущих женщин" к "читающим библиографам". Герасимов тем временем пережил инсульт, моя тетка от всяких житейских тягот погрузилась в спасительную забывчивость.
В позапрошлом году я побывала в Питере, нашла Герасимовых в каких-то страшных заспальных районах (раньше они жили на Фонтанке). Мы выпили по рюмке. Я под руководством Владимира Васильевича расположила на верхней книжной полке икону, которую им с теткой передал мой отец. Герасимов показал мне глянцевый журнал, опубликовавший интервью с ним. В этом глянцевом (быстром) тексте Владимир Васильевич, отделившись от инсультной яви, -- "легенда Петербурга", "известный пушкинист", друг Лосева и Бродского.
Вынув из шкафа, Герасимов дал подержать тяжелый том какой-то энциклопедии, назвавшей его своим научным консультантом. Заметил, что "смешная у этой энциклопедии обложка". Действительно. На ней золотом выведено имя ее автора -- Александр Александрович Шульц. И далее, скромно, в скобках -- Младший.
Недавно, перебирая свои папки, я наткнулась на те внезапные послания известного пушкиниста к студентке-заочнице. Вот второе письмо (первое -- пойдет за вторым):
"Дорогая Маша,
к сожалению, дела, то-се, не дали мне времени как следует обо всем подумать. Поэтому посылаю тебе лишь несколько разрозненных, конспективных замечаний, а основная работа (фактически, вся работа!) так и остается за тобой.
1) "Ты поскачешь..." Для того, чтобы разобраться в этом стихотворении, его надо поставить в ряд с несколькими другими, датированными тем же годом -- 1962, а именно:
а) "Под вечер он видит, застывши в дверях:
Два всадника скачут в окрестных полях..."
б) "В тот вечер возле нашего огня
Увидели мы черного коня".
в) "От окраины к центру". Последнее вполне автобиографично, сравнительно несложно по образной структуре, конкретно, предметно, наглядно и т. п. Это стихи о молодости, судьбе, о беге жизни, об удивлении этим бегом и т. п. (постарайся найти более точные слова). Словом, это "печка", от которой можно начать свои филологические танцы. Заметь, что поэт то говорит от первого лица ("Я"), то обращается сам к себе во втором ("ты"). В стихотворении (а) "всадники" названы по имени: "покой и тоска".
В стихотворении (б) , про черного коня, если справедливо наблюдение Эткинда, конь -- это смерть. Таким образом, "покой и тоска" -- всадники, которых несет куда-то смерть. В этом надо отдать себе отчет, но это ведь вся жизнь -- это путь к смерти. Все дело в том, впадать ли от этого в уныние или все-таки, понимая это, отдаться бегу жизни. Ну, в общем, во всем этом надо разобраться, и ты покамест подумай об этом, а я, ей-Богу, не завтра, так послезавтра, все это изложу в более или менее связном виде и отправлю тебе почтой (у тебя ведь, кажется, есть еще несколько дней?)
Ну, а в том стихотворении, которое и должно стать предметом разбора, заметь -- "ты" поскачешь..., скачет же "он" и первое лицо относится к самому поэту. И все это вместе -- попытка разглядеть свою судьбу, свое "предназначение" (выражаясь примитивно и косноязычно).
Еще: пока не получила моего послания, займись подсчетом -- сколько раз там повторяются одни и те же обороты ("мимо черных кустов", "вдоль оврагов пустых" и др.), как эти обороты сочетаются, постарайся найти в этом какой-то ритм.
Я посылаю тебе (на время) книжицу американского поэта, которого Иосиф до сих пор очень высоко ценит (мы говорили с ним на эту тему в 1990 году). Посмотри стишок, где я сделал закладку. В другом переводе -- пожалуй, худшем -- это стихотворение было напечатано в той старой антологии, о которой я писал в прошлый раз. На первый взгляд, ничего общего, но какой-то отзвук этого настойчивого стремления в ночи, ради загадочной цели, можно, пожалуй, услышать и в стихах Иосифа.
Вообще, подумай о ночи как любимом времени действия в романтической поэзии.
"Лес был дремучий, и был уже полуночный час;
Было темно, так темно, что хоть выколи глаз..."
Это Жуковский."Рыцарь Роллон" (перевод из Л. Уланда). Вспомни еще "Ворона" Э. По.
Ах, да. К чему я упомянул выше "От окраины к центру"? А ты подставь в этом стихотворении на место пейзажа Охты условный романтический пейзаж "Ты поскачешь...", остальное -- голос поэта, его размышления и аргументы, окажутся очень похожими.
Меня торопят... О "Письмах римскому другу..." я тебе все изложу по почте.
Покамест возьми в библиотеке какую-нибудь хрестоматию по римской литературе и почитай Марциала. Когда-то, в начале 1972 года, я услышал эти стихи от самого Иосифа, восхитился и спросил: "А как это относится к подлиннику?"
Иосиф, ухмыльнувшись. ответил: "Уверяю тебя, один к одному!" Но боюсь, он разыграл и меня, и других читателей. Лично я в русских переводах Марциала ничего похожего не нашел. Подробности -- письмом!
Целую. Володя."
"В школьные годы Митрофанов славился так называемой "зеркальной памятью". С легкостью заучивал наизусть целые главы из учебников. Его демонстрировали как чудо-ребенка. Мало того, Бог одарил его неутолимой жаждой знаний. В нем сочетались безграничная любознательность и феноменальная память. Его ожидала блестящая научная карьера.
Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки... Он прочитывал три серьезные книги в день... Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак <...> Уникальная память и безмерная жажда знаний -- в сочетании -- творили в чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания. Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее -- начало первой фразы. А именно: "Как нам известно..." На этом гениально задуманная работа была прервана.
Митрофанов вырос фантастическим лентяем, если можно назвать лентяем человека, прочитавшего десять тысяч книг.
Митрофанов не умывался, не брился, не посещал ленинских субботников. Не возвращал долгов и не зашнуровывал ботинок. Надевать кепку он ленился. Он просто клал ее на голову".
Известно, что прототипом экскурсовода Митрофанова послужил Владимир Васильевич Герасимов. Судьба обеспечила мне редкую удачу: женившись на моей тетке, Владимир Васильевич неизбежно познакомился и со мной. Однажды мы вчетвером: Герасимов, тетка, их дочь и я, жили лето в Пушкинских горах. Мне тогда было пятнадцать лет -- возраст притирки с разнообразием внешнего мира. Помню, как меня неприятно поразил факт кражи столовых приборов из ресторана "Лукоморье". Герасимов умыкнул из ресторана стальные нож и вилку. И даже не думал совеститься, наоборот, его это очень развеселило. Когда я решила увезти на память о Пушкинских горах овальный булыжник размером в кулак, Владимир Васильевич посоветовал мне приглядеться к валунам. (А как здорово мы шли через поле в грозу!)
Меня раздражало в Герасимове его равнодушие ко всему, что не имело отношения к поэзии, к литературе, к искусству и еще -- к звездному небу (Владимир Васильевич гордился подзорной трубой сильнейшей оптики, подаренной ему на день рождения мамой-пенсионеркой.)
До знакомства с мужем тетки свободная "жестокость к ближним" не касалась скромного опыта моей жизни. Мои родители, актриса и художник, люди эмоциональные, ночами разбирали на кухне психологию "простого человека", вникая в поступки сценических дворников, опальных герцогинь, ткачих и даже убийц. Часто из кухни до меня доносились слова: "сострадание", "любовь", "предательство". Не таков оказался Владимир Васильевич, клеймивший коммунистов так зашибательски, что мне хотелось, ему противореча, вступиться за сложную человеческую природу. И я, будучи в те годы юной дурой, противоречила. Это потом я узнала, что блокадник Герасимов в своем блокадном детстве близко видел смерть брата. Проснулся однажды и увидел, совсем рядом, так как в блокаду голодные люди грелись друг от друга. Но это потом.
После школы родители отправили меня в Питер, поступать в Академию художеств. Затея изначально была гиблой. Папа вручил мне две книжки -- Бахтина и Выгодского (я даже их не прочитала). Бабушка сшила блузку из ярко-зеленого ситца. С тем и поехала. В Академию художеств я конечно не поступила, зато видела как в коммунальной квартире проходят поминки. Тетка в то время гостила с дочерью у своей матери, моей бабушки. Мы с Владимиром Васильевичем остались на попечении друг у друга.
Поминки проходили шумно: жильцы и гости пили много и наливали еще. Наконец, пошла кровянка. Среди поминающих оказался щуплый старик, из бывших чекистов. Его и наметили в жертву. Били лежачего, а сильно выпивший Владимир Васильевич, шатко кружа вокруг пьяной свалки, повторял: "Вот тебе, получи, чекист проклятый". И этот человек, думала я тогда, подарил мне школьный атлас -- определитель бабочек. Который, кстати, так меня захватил, что я два лета подряд бегала по поселку Быково с сачком. Собралась неплохая коллекция, в ней даже Винный бражник присутствовал. Коллекцию потом съел (вместе с поролоном и булавками!) семейный баловень -- пес Робин.
Не поступив в Академию художеств, я пошла работать: сначала машинисткой в дирекцию областного драмтеатра, затем в детскую библиотеку. Работая в справочно-библиографическом отделе, я зачем-то поступила на заочное отделение института культуры. На третьем курсе надо было писать курсовую по современной русской литературе. Шел 92-й год, широкий читатель знакомился с поэзией Иосифа Бродского. Я тоже не отставала: решила, что моя курсовая будет "по Бродскому". Позвонила в Питер. Сообщив Герасимову о своем намерении, я попросила его "помочь с литературой". Мол, хотела бы подробно разобрать стихотворение "Ты поскачешь во мраке...". Он охотно согласился, сказав, что напишет мне список и свои соображения по поводу стихов Нобелевского лауреата. А написав, передаст с теткой, которая как раз собиралась приехать к нам с бабушкой погостить. Зная, что Герасимов никогда ничего не писал (см. портрет Володи Митрофанова), я не ждала от него обещанных заметок, как-то сама криво плыла по книжным полкам.
Письмо студентке института культуры Герасимов написал. И даже не одно, а два. Это настолько удивило мою тетушку, что она, разволновавшись, заставила меня прочитать ей эти письма вслух.
После института культуры жизнь продолжалась. Меня занесло в журналистику. Я стала "пишущей женщиной". Иногда случались телефонные разговоры с Владимиром Васильевичем. Он справедливо корил меня за то, что в моих заметках "много лишних слов". В 2008 году, помыкавшись на случайных заработках, я ушла из "пишущих женщин" к "читающим библиографам". Герасимов тем временем пережил инсульт, моя тетка от всяких житейских тягот погрузилась в спасительную забывчивость.
В позапрошлом году я побывала в Питере, нашла Герасимовых в каких-то страшных заспальных районах (раньше они жили на Фонтанке). Мы выпили по рюмке. Я под руководством Владимира Васильевича расположила на верхней книжной полке икону, которую им с теткой передал мой отец. Герасимов показал мне глянцевый журнал, опубликовавший интервью с ним. В этом глянцевом (быстром) тексте Владимир Васильевич, отделившись от инсультной яви, -- "легенда Петербурга", "известный пушкинист", друг Лосева и Бродского.
Вынув из шкафа, Герасимов дал подержать тяжелый том какой-то энциклопедии, назвавшей его своим научным консультантом. Заметил, что "смешная у этой энциклопедии обложка". Действительно. На ней золотом выведено имя ее автора -- Александр Александрович Шульц. И далее, скромно, в скобках -- Младший.
Недавно, перебирая свои папки, я наткнулась на те внезапные послания известного пушкиниста к студентке-заочнице. Вот второе письмо (первое -- пойдет за вторым):
"Дорогая Маша,
к сожалению, дела, то-се, не дали мне времени как следует обо всем подумать. Поэтому посылаю тебе лишь несколько разрозненных, конспективных замечаний, а основная работа (фактически, вся работа!) так и остается за тобой.
1) "Ты поскачешь..." Для того, чтобы разобраться в этом стихотворении, его надо поставить в ряд с несколькими другими, датированными тем же годом -- 1962, а именно:
а) "Под вечер он видит, застывши в дверях:
Два всадника скачут в окрестных полях..."
б) "В тот вечер возле нашего огня
Увидели мы черного коня".
в) "От окраины к центру". Последнее вполне автобиографично, сравнительно несложно по образной структуре, конкретно, предметно, наглядно и т. п. Это стихи о молодости, судьбе, о беге жизни, об удивлении этим бегом и т. п. (постарайся найти более точные слова). Словом, это "печка", от которой можно начать свои филологические танцы. Заметь, что поэт то говорит от первого лица ("Я"), то обращается сам к себе во втором ("ты"). В стихотворении (а) "всадники" названы по имени: "покой и тоска".
В стихотворении (б) , про черного коня, если справедливо наблюдение Эткинда, конь -- это смерть. Таким образом, "покой и тоска" -- всадники, которых несет куда-то смерть. В этом надо отдать себе отчет, но это ведь вся жизнь -- это путь к смерти. Все дело в том, впадать ли от этого в уныние или все-таки, понимая это, отдаться бегу жизни. Ну, в общем, во всем этом надо разобраться, и ты покамест подумай об этом, а я, ей-Богу, не завтра, так послезавтра, все это изложу в более или менее связном виде и отправлю тебе почтой (у тебя ведь, кажется, есть еще несколько дней?)
Ну, а в том стихотворении, которое и должно стать предметом разбора, заметь -- "ты" поскачешь..., скачет же "он" и первое лицо относится к самому поэту. И все это вместе -- попытка разглядеть свою судьбу, свое "предназначение" (выражаясь примитивно и косноязычно).
Еще: пока не получила моего послания, займись подсчетом -- сколько раз там повторяются одни и те же обороты ("мимо черных кустов", "вдоль оврагов пустых" и др.), как эти обороты сочетаются, постарайся найти в этом какой-то ритм.
Я посылаю тебе (на время) книжицу американского поэта, которого Иосиф до сих пор очень высоко ценит (мы говорили с ним на эту тему в 1990 году). Посмотри стишок, где я сделал закладку. В другом переводе -- пожалуй, худшем -- это стихотворение было напечатано в той старой антологии, о которой я писал в прошлый раз. На первый взгляд, ничего общего, но какой-то отзвук этого настойчивого стремления в ночи, ради загадочной цели, можно, пожалуй, услышать и в стихах Иосифа.
Вообще, подумай о ночи как любимом времени действия в романтической поэзии.
"Лес был дремучий, и был уже полуночный час;
Было темно, так темно, что хоть выколи глаз..."
Это Жуковский."Рыцарь Роллон" (перевод из Л. Уланда). Вспомни еще "Ворона" Э. По.
Ах, да. К чему я упомянул выше "От окраины к центру"? А ты подставь в этом стихотворении на место пейзажа Охты условный романтический пейзаж "Ты поскачешь...", остальное -- голос поэта, его размышления и аргументы, окажутся очень похожими.
Меня торопят... О "Письмах римскому другу..." я тебе все изложу по почте.
Покамест возьми в библиотеке какую-нибудь хрестоматию по римской литературе и почитай Марциала. Когда-то, в начале 1972 года, я услышал эти стихи от самого Иосифа, восхитился и спросил: "А как это относится к подлиннику?"
Иосиф, ухмыльнувшись. ответил: "Уверяю тебя, один к одному!" Но боюсь, он разыграл и меня, и других читателей. Лично я в русских переводах Марциала ничего похожего не нашел. Подробности -- письмом!
Целую. Володя."