(no subject)
Поздравляю всех защитников Отечества, и отдельно - всех военкоров, с которыми пронеслась моя юность.
Горжусь быть с вами одной крови!
Почитайте, пожалуйста, этот рассказ, вам понравится.
Сухумские пляжи перед закатом пьянят куда основательнее, чем московские клубы перед рассветом. Особенно если дядь Вачик с утра в настроении и вытащил из своей конуры десятилитровую бутыль с презервативом на горлышке, из-под которого пузырями свистит розоватая пена. Дядь Вачик стреляный - он знает, что сухумскому санаторию МВО, да в который еще понаехали журналисты, эти его десять литров - так, сухарик запить.
Солнце, как вызревший местный гранат, наливается соком низко над самой бухтой и вот-вот бултыхнется в нее, как тот же гранат на траву.
У меня подгорают бедра, ночью будут болеть так, что не не дотронуться. 'Надо сходить в горы за подорожником', - думаю я.
Пахучие местные горы начинаются прямо за бухтой. Наверх, к лососевым ручьям, частоколом уходят реликтовые пицундские сосны, игривые лавровишни, мимозы, кудрявый каштан, рододендроны, а дальше, к суровым ущельям - самшиты и мрачные буки.
Там, в суровых ущельях, почти никто не живет, бродят серебряные волоокие рыси, трется в кизиле медведь, простреливает куница, серна цокает, пуганая, по белесым камням, а за камнем чего-то ждет тихая и незаметная кавказская гадюка.
Там же, в ущельях, разбросаны среди пихтовых чащ несколько пограничных застав и нет-нет, да и слышно издалека одинокую очередь.
- Кудрявый лес, - поворачиваюсь я к дяде Вачику, отхлебывая из своего стакана его вино. - Лермонтов так про Кавказ говорил.
Дядь Вачик, примостив свою острую задницу в поддельных джинсах «Версаче» на теплые камни, затягивается «Элэмом» и чешет себя слева под мышкой. Он всегда так делает перед тем, как сформулировать мнение.
- Лермонтов хороший был пацан, - медленно выдыхает дядь Вачик. - Уважаю.
Рядом две молодые увесистые отдыхающие, Люба и Галка, стягивают мокрые плавки, прикрывая друг друга полотенцами с надписью «Кока-кола».
Девушки знают, что мои оператор с водителем - здоровенный грек с ломаным носом по прозвищу Гагр и угрюмый, но добрый Андрюха - бывший грозненец без иллюзий и страхов - наверняка сейчас смотрят на них. Хотя бы уже потому, что смотреть больше некуда. Не на меня же им, в самом деле, смотреть.
- Это варенье, ты приколися, так и называется - фейхуевое! - слышится голос одной из девиц и ответный хохот обеих.
Дядь Вачик, поморщившись, отворачивается, опускает пониже к глазам синюю сетчатую китайскую кепку.
Солнышко машет розовым веером над вихрастой рощицей мушмулы.
- А ведь скоро война, - вдруг произносит дядь Вачик, щурясь на розовые лучи.
- Здрасьте, приплыли, - я наливаю себе еще вина в пластиковый стакан. - С чего вдруг?
Дядь Вачик чешет себя под мышкой неожиданно долго.
- Когда так долго нет облаков, всегда потом сразу война. Иначе в мире не будет гармонии, - об'ясняет дядь Вачик и туго напяливает презерватив обратно на липкое горлышко.
Это было в 2001-м, когда в России была еще сплошная Чечня, армия только-только начала выходить из десятилетней комы, а санаторий Московского военного округа еще принадлежал России и занимал лучшую бухту сухумского побережья.
Рассыпающиеся корпуса с полуголыми колоннами советской курортной архитектуры, водоросли на булыжниках пляжа, одичавшие на свободе магнолии и эвкалипты. Здесь, на линялых сатинчиках узких кроватей, без воды и удобств, в отсыревших каморках, оклеенных желтым в цветочек, растопыренных по сторонам пропахших кислым бельем коридоров, вперемешку ютились российские миротворцы, в сезон - совсем нищие отдыхающие и, наездами, журналисты, которым некуда было в ту пору больше податься, ибо на весь город-герой Сухум телефонная связь была только в кабинете у президента, в спальне у министра обороны и у нашего дяди Вачика в радиорубке.
Днем дядя Вачик запирал свою рубку и уходил на городскую набережную, под платаны, играть в домино. Кому нужен днем телефон - если что-то случится, и так все сразу узнают.
А нежными вечерами дядь Вачик садился на корточки перед рубкой и вслух грустил о былом:
- Везде, где я жил, потом начиналась война, - сообщал эвкалиптам дядь Вачик. - Вот такой характер, что сделать.
Он чесал левую подмышку и добавлял:
- А однажды со мной Джигарханян за руку поздоровался.
Война началась на следующий день. Аккурат когда мы упрятали в кофры штативы, выпили по последней с подполковником Вальком - одним из командиров базы - и уже было двинули в Сочи. И тут - на тебе!
По двору санатория прошмыгнули с тревожными лицами два срочника-поваренка в грязных белых халатах поверх камуфляжа, потащили куда-то огромные алюминиевые бадьи, от которых несло подгоревшей тушенкой. У них под ногами крошился еще советский асфальт.
- По алфавиту, я сказал, построились, а не по росту! - орал подполковник, вышагивая под эвкалиптами в нашем дворике между рубкой и пляжем, про который вдруг неожиданно выяснилось, что это не дворик, а плац.
Солдаты пугались, не понимая, как это - по алфавиту.
- А ты что стоишь? - гаркнул мне подполковник. - В шеренгу, я сказал! - и он обернулся к моим Гагру с Андрюхой.
- Э-э-э, Валек, ты с ума-то не сходи. Мы гражданские тут, вообще-то, - возмутилась я.
- Какой я тебе Валек?! Товарищ подполковник меня называть, и только когда я сам обратился, понятно? Кому непонятно, покинуть территорию военной части! - заорал подполковник, который с утра еще был Вальком, не говоря уже о том, каким безусловным Вальком он был ночью, когда дядь Вачик таки расщедрился на вторую десятилитровку и мы пели на остывающем пляже «Домой-домой-домой, пускай послужит молодой» и «Пусть плачут камни, не умеем плакать мы, мы люди гор, мы чеченцы» под одни и те же аккорды, потому что Валек других аккордов не знал.
- Понятно? - орал он теперь, возвышаясь надо мной своим багровым лицом со струйками красных сосудов в синих глазах.
- Да понятно-понятно, чё, - я встала в шеренгу, махнула ребятам, чтобы тоже встали. Куда же мы теперь денемся с базы, если война.
- Дядь Вачик, тебе что, отдельное приглашение нужно? - гаркнул Валек.
Дядь Вачик молчал, прислонившись к пыльному танку.
- Я к тебе обращаюсь! Сюда иди!
Дядь Вачик внимательно почесал подмышку.
- Мне там голову напечет. Я и отсюда тебя глубоко уважаю, - спокойно ответил он.
Валек хлебнул было воздух красным лицом, но, ничего не сказав, повернулся снова к шеренге.
- Вооруженный отряд полевого командира Гелаева, при попустительстве грузинской стороны, проник в Кодорское ущелье! Сейчас там идут бои с абхазской армией! В Абхазии объявлена мобилизация, собирается партизанское ополчение. Ночью боевики сбили вертолет миссии ООН. Все девять, бывших на борту, вероятнее всего, погибли. Мы, как миротворческие войска, обязаны охранять мир и покой. Мир и покой! Понятно? - как по писаному чеканил подполковник.
Галка и Люба, стоя в шеренге, разглядывали купленные с утра на рынке и тут же напяленные босоножки. Их беззаботный вид заставлял предположить, что они не понимают по-русски.
- В скольких километрах от нас находится Кодорское ущелье?! - угрожающе крикнул шеренге Валек.
- В двадцати, - пробубнила шеренга.
- Именно! Мир и покой! - на всякий случай напомнил подполковник.
Свежие ветки кудрявых лесов цеплялись за волосы и, если не увернуться, могли больно хлестнуть по лицу. Я подпрыгивала на броне, одной рукой ухватившись за чей-то бушлат, другой прикрываясь от веток. Российская миротворческая «бээмпэшка» неслась так быстро, как только может нестись «бээмпэшка», догоняя «уазик» с абхазскими военными и нашу задрипанную «шестерку» с моими Андрюхой и Гагром.
Мы ехали по узким тропам Кодора в сторону сбитого вертолета. Внутри «бээмпэшки» гремели алюминиевые бадьи - те самые, которые испуганные повара тащили по плацу. Мы ехали забирать останки погибших ООН-овцев.
Изредка мимо проскакивали безмолвные деревеньки из двух или трех дворов с коренастыми домиками, с обязательной широченной верандой, прозрачными лесенками, куцей пальмой, пересохшей облезлой фасолью перед забором и притихшей до времени мандариновой рощицей, поджидающей Новый год; одинокие черноусые пастухи на черных конях, их псы с любопытными мордами, беспризорные буйволицы с тяжелыми выменами и мохнатые полудикие свиньи. На шеях свиней болтались деревянные треугольники, нацепленные, чтоб не лезли в чужой огород.
Свиней становилось все меньше, а лес все чернее и гуще, пока совсем не перестал подавать признаков жизни. «Бээмпэшка», стряхнув нас с брони, как Люба с Галкой стряхивают капли воды с упитанных поп, встала посреди благоухающей чащи.
- Бронетехника дальше не пройдет. И «шестерка» ваша не пройдет. Пройдет только «уазик». Остальные остаются ждать.
- Валек! Товарищ подполковник! Ты издеваешься! У нас же эфир вечером, - взмолилась я.
- Ты вообще думаешь, мы тут в игрушки играем? - взорвался подполковник. - Тут война! Вой-на! Эфир у нее!
- Я на «уазике» поеду. С абхазами, - отчеканил мой оператор, надевая камеру через плечо, как калаш, и впихнулся в «уазик» с абхазами.
А мы остались их ждать.
«Бээмпэшка», притулившаяся под самшитами, как спящая курица, и наши видавшие разное белые «жигули».
Достали дядьвачикина вина, закурили. Подполковник отхлебнул и сразу снова почти стал Вальком. Бойцы вспоминали минувшие дни.
- Мы вчера в апацхе хинкали выбивали, - хлюпал сломанным носом Гагр. - Они готовить не хотели, говорят - грузинское не готовим. А я им говорю: мы космонавты из Москвы. Нам для успешного полета необходимо завтра в шесть часов поесть хинкали. И если вы их нам не приготовите, будем жаловаться вашему президенту. Полномочия проинструктированы!
Гагр тянется за общей пластиковой бутылкой с вином, но я ворчу, не разрешаю, ему же еще за руль.
Валек, растянувшись на бушлатах, умиротворенно прислушивается к очень далеким выстрелам.
Открываем вторую дядьвачикину бутылку. Мягкое солнце поблескивает в лакированных лавровишневых листьях.
- Бля, ну как же красиво, сука! - мурлычет Валек. - Только вам говорю, старички, смотрите, не ляпните никому - я тут на прошлой неделе пансионат купил. Маленький. За три штукаря. Прямо у моря. А рядом еще полгектара мимозы мне Сослан Сергеич подсуетил просто в подарок. Бонус, типа, за все хорошее.
Багровое лицо Валька растекается по бушлату.
И тут хрипло кашляет рация.
- Киндзмараули, я Ркацители, как слышишь меня, прием!
- Нормально слышу, - настораживается Валек, пока мы от хохота валимся под броню.
- В ваш район чехи прорвались, дуйте на базу, прием!
- Ты дуру не гони, Ркацители, когда б они успели?
- Через двадцать минут у вас будут, дуй на базу, говорю, подполковник, бля!
Рация сплевывает и отрубается. Валек, не глядя на нас, командует бойцам прыгать в машину.
- Ау, подполковник, а мы? - интересуюсь я.
- Ну и вы дуйте на базу! Подсадить тебя на броню?
- Так мы же Андрюху отправили в ущелье. Они и не знают, что сюда боевики прорвались. У них там, в «уазике», одна дедушкина двустволка на всех, в лучшем случае!
Валек молча бросает бушлат на броню и сам прыгает следом.
- Старичок, ты нам хоть бойца с автоматом оставь, мы же вообще без оружия! - кричу я ему вслед.
- Мы своих не бросаем, - кидает мне подполковник, и «бээмпэшка» со скрежетом выползает в сторону моря.
Как-то сразу почувствовалось, что в горах гораздо прохладнее, чем внизу. Сидим, допиваем вино, поеживаемся.
Гагр вдруг говорит:
- Блин, не могу вспомнить, за Ленку Масюк тогда сколько отдали - лимон или два, когда она в плену была?
И как только он это сказал, в лучших традициях Голливуда - под самшитами, на мохнатой тропинке, по которой двинул в горы наш «уазик», мы видим то, что мы видим: человек двадцать пять, бородатых, чумазых, кто в камуфляже, кто в трениках, с автоматами, с ружьями, у одного через плечо - натовский гранатомет.
Мы с Гагром мгновенно оглядываемся на «шестерку» и одновременно понимаем, что нет, бесполезно: дадут сразу очередь, и досвидос, далеко не уедешь.
И тогда мы просто молчим.
И смотрим, как эта немытая, желтозубая, проголодавшаяся орда сползает вниз по тропинке.
И думаем мы вдвоем в этот момент о похожем. Я - о том, что мне двадцать один, что мама даже не знает, где я, и очень ли больно, когда насилуют, будут ли мне отрезать пальцы и в какой момент я потеряю сознание.
Гагр хватает бутылку и быстро высасывает ее до дна. Я не возражаю, конечно.
Мы отчетливо видим, что они нас отчетливо видят.
Проходит одна жизнь, вторая жизнь, третья.
Уже отчетливо слышны их голоса. А в голосах все яснее различимы рычащие звуки.
Рычащие. А не шипящие.
Мы с Гагром, засомневавшись, переглядываемся.
- Ты уверена? - говорит он с новорожденной надеждой.
- Вроде да. Сейчас проверю. Сара уара бзия узбойд! - кричу я в сторону леса.
- Гагагага! - дружелюбно откликается бородатая орда с гранатометом.
- Выдыхай, бобер. Это не чехи, - говорю я счастливому Гагру, и слезы непроизвольно выплескиваются из меня, как шумливые кодорские водопады.
Сара уара бзия узбойд. 'Я люблю тебя' - по-абхазски.
Ну, конечно. Это абхазские ополченцы. Партизаны. Свои.
Вышли наперерез гелаевскому отряду.
Я до самых предсмертных конвульсий не забуду минуту, когда это поняла.
Поравнявшись с нами, ополченцы очень вежливо велели нам уматывать поскорее, потому что здесь будет скоро кровища, и двинули дальше.
К тому времени, как вернулся Андрюха с отличными съемками сбитого вертолета, мы уже слышали яростный автоматный стрекот где-то недалеко.
Прыгнули в «шестерку» и поехали ровно на этот стрекот.
Бой у поселка Наа шел минут сорок, из которых нам досталось минут двадцать пять. Я ничего толком не помню, кроме того что все время жалась к самшитам, мне все казалось, что если прижаться к самшиту, то не попадут.
Потом все как-то стихло, четверых пленных гелаевцев отправили в «уазике» в город, а пятый остался лежать прямо у нас под ногами на каменистом клочке между пихтами и верандами трех дворов.
Молодой такой, худой, волосатый. Я достала у него из кармана паспорт. Пара страниц была в крови. Взяла паспорт в руки и, присев на корточки прямо у трупа, записала стэнд-ап.
Вот, мол, смотрите, убитый боевик, еще теплый, Маргарита Симоньян, «Вести», Кодорское ущелье, Абхазия.
Страшно гордилась собой.
На тишину из домов повыскакивали местные. Оказалось, поселок армянский, и местные все - армяне.
Меня тут же узнали, сразу откуда-то притащили поднос с самым вкусным, который я в жизни когда-либо ела, цыпленком, с коньяком и соленьями.
- Тебе сколько лет? - ласково поинтересовалась женщина в черной юбке и черном платке.
- Двадцать один, - я улыбалась больше цыпленку, чем женщине.
- А Грачику двадцать пять! Ты знаешь, какой он пастух! Таких пастухов даже в Адлере нету, какой он пастух! А тебе замуж пора, ахчи, ты совсем уже старая - двадцать один! Ты сколько еще будешь по горам со своим кинокамером бегать? Уже потом не возьмет тебя никто!
- Гх-м, - вмешался Андрюха, оторвавшись от съемок мертвого боевика. - Маруся, я все понимаю, но можно чуть тише праздновать? А то у меня звуковая дорожка картинке не соответствует.
Вечером в санатории МВО было тихо. Мы бросили грязные вещи, взяли шампуни и отправились мыться на пляж. Воды в санатории в те времена не было никакой, и душ мы принимали прямо в соленом море.
Чистенькие, вернулись на плац. Небо уже фиолетовое, звезды проклевываются по одной.
А на плацу вроде бы не хватает чего-то. И точно - нет танка. Вместо танка на месте танка сидит контрактник Русланчик, забивает косяк.
- А где Валек? - спрашиваю у него.
- В Адлере.
- А танк где?
- Тоже в Адлере. Валек на нем Сослан Сергеича дочку в роддом повез. Границу же наши закрыли из-за гелаевцев, как ее на ту сторону переправить? Только на танке.
- Прикольно.
- Ты еще спроси, вертолет где.
- Где?
- Отправили в Очамчиру, у Сослан Сергеича там орешник. Ему западло колхозникам платить, чтоб орехи посбивали, он у Валька попросил вертолет: покружится чуть-чуть над деревьями, все орехи попадают сами. Дуть будешь?
- Не, спасибо, я лучше вина с дядь Вачиком.
Из окошка радиорубки голубел экран маленького телевизора.
- Дядь Вачик! Пойдем пить! Нас чуть не убили сегодня, - крикнула я в окно.
- Я видел твой репортаж, - строго отозвался дядь Вачик.
- Понравилось? - загорелась я.
- Нет.
Дядь Вачик высунулся из двери, сел на корточки у порога. Долго-долго чесал подмышку. Потом сказал:
- Ты зря это сделала. Очень зря. Этот чеченский боевик - он тоже люди. Понимаешь? И ты не знаешь ни его мама, ни его папа. Нехорошо ты, девочка, поступил.
- А что я сделала-то?
- Ты его смерть показала без уважения.
- Так за что его уважать? Он же террорист!
- Не его уважать надо. Он мне кто? Смерть надо уважать. Тем более такую смерть. Очень хорошая у него была смерть. Дай Бог каждому такую смерть.
Дядь Вачик затянулся «Элэмом», а я напряженно ждала, что он скажет, когда дочешет подмышку.
И он сказал:
- Когда умираешь сопротивляясь, вообще не замечаешь смерть. Не успеваешь понять, что ты уже умер. Понимаешь? Только так и надо умирать, девочка.
Дядь Вачик встал, нырнул опять в свою рубку, зашуршал там и, вынырнув, протянул мне завернутую в «Комсомольскую правду» пластиковую бутыль.
- На, держи, это из Карабаха вино. Брат мой там делает. Не то что моя моча ослиная. На границе мне таможня говорит: что у тебя там? Я говорю - уксус! Говорит, внуками клянись, что уксус! Пришлось согрешить, внуками поклясться. Слава Богу, у меня детей нет, а то они бы обиделись.
- Дядь Вачик, поехали с нами в Россию, а? - растрогалась я. - Мы тебе с работой поможем.
- Я же тебе говорил - везде, куда я приеду, потом война начинается. Что тебе Россия плохого сделал, чтобы я туда ехал?
Вино дяди Вачика так и ездит со мной везде, куда бы я ни переезжала.
Уже прокисло давно, наверное.