Ален Бадью: «Смерть коммунизма»? Часть II
«Триумф демократии?»
Как говорят литераторы, на руинах коммунизма наступил триумф демократии.
Или наступит.
Самые большие «триумфаторы» говорят даже о триумфе «модели цивилизации».
Нашей.
Ни больше не меньше.
Тот, кто говорит о «цивилизации», особенно языком триумфа, говорит также о праве цивилизаторов применить пушки против тех, кто во время не сообразил, с какой стороны звучат фанфары победы.
Права человека больше не находятся в ведении уставших интеллигентов с их призывами.
Наступило время права с большими кулаками, права на вмешательство.
Триумфального шествия демократических войск.
И, если нужно, войны, этого необходимого следствия празднующих триумф цивилизаций. Иракцы, тысячи которых погибли при полном молчании: их даже никто не считал, а мы знаем, насколько цивилизация, о которой идет речь, любит считать, - стали всего лишь анонимными жертвами триумфальных операций.
Что поделать?
В конце концов, эти подозрительные мусульмане - всего лишь строптивые варвары.
Потому что, заметьте себе, есть религия и религия.
Христианство и Папа римский являются частью цивилизации, раввины - достойны уважения, но всяким там муллам и аятоллам лучше было бы обратиться в другую веру.
И, в первую очередь, в веру рыночной экономики.
Это самый большой парадокс нашего времени: «смерть коммунизма», сдача в архив всякой марксисткой политики, провозглашается именем единственного видимого триумфа - триумфа «вульгарного» марксизма, того позитивистского марксизма, который утверждал абсолютный примат экономики.
Ведь правда же то, что именно юный Маркс в своем «Манифесте», который сегодня называют убийственной тарабарщиной, представлял правительства как ставленников капитала?
Сдается мне, что больше ни у кого не осталось сомнений в истинности этого утверждения.
Мы переживаем момент истины.
Признания, что сущность любой демократии - это существование огромных состояний подозрительного происхождения, что лозунг «Обогащайтесь!» является альфой и омегой эпохи, что грубая материальность прибылей - это абсолютное условие любого приемлемого общественного устройства.
Короче, положение, согласно которому собственность - это сущность «цивилизации», больше не подвергается сомнению, не смотря на двухвековые авантюристические и клеветнические утверждения революционеров, которые хотели покончить с такой «цивилизацией».
«Марксизм» без политики и пролетариата, экономизм, который ставит частные блага в центр социальной детерминации, вздохнувшие с чистой совестью биржевики, коррупционеры, спекулянты, финансисты, правительства, озабоченные исключительно поддержкой обогащения богатых: вот такое видение мира нам предлагается под триумфальными стягами цивилизации.
Я вспоминаю слова Робеспьера 9-го Термидора: «Республика в опасности! Негодяи празднуют победу!»
С тех пор они не прекращали одерживать победу за победой, но никогда в такой степени, как сегодня, с наглостью, которую усиливает поражение, а затем и исчезновение (как они думают) один за одним всех их противников.
Я наблюдаю единственное проявление смущения, смущения, подобного тунике девственности накинутой поверх шкуры зверя: это тот факт, что безграничная жажда обогащения получила название «рыночной экономики».
Что можно сегодня увидеть в странах Восточной Европы, где осуществляется «переход» к этой самой рыночной экономике?
То, что нервным узлом этого перехода является отчаянный поиск собственников, получивший название приватизации.
Я думаю, что никогда еще до сих пор не наблюдалось подобное зрелище: страны, безудержно стремящиеся продать тому, кто больше предложит, весь свой производственный потенциал.
Суетливая толчея мошенников, бывших руководителей и «коммунистических» аппаратчиков, иностранных капиталистов, мелких лавочников, набежавших отовсюду, стремится на все наложить свою лапу и все себе подчинить.
Проведя перед этим широкую пропагандистскую кампанию, упирающую на устаревшее и нищенское состояние этой практически уже несуществующей приватизируемой собственности, без сомнения, с целью разоблачить мрачное и неэффективное бюрократическое управление, но в большей степени, чтобы оправдать тот факт, что все эти заводы, предприятия и магазины были проданы по самым низким ценам.
Сейчас не говорят с той откровенностью, с какой это делали термидорианцы, что республика - это дело имущих.
Но доказывают и провозглашают, что условием sine qua nonсуществования демократии является наличие большого количества собственников - и не важно, кто они такие и откуда они взялись.
Вот, что я называю признанием.
Органическая связь между частной собственностью на средства производства, а стало быть, структурным и радикальным неравенством, и « демократией».
Связь, которая теперь не является сюжетом просоциалистических дискуссий, но вызывает всеобщее согласие.
Да, марксизм празднует триумф: факторы, исподволь определяющие парламентаризм, его неизбежная связь с капитализмом и прибылями, действительно являются тем, что говорил про них марксизм.
Французские социалисты-идеалисты, например Жорес, в своей программе хотели «дополнить» политическую демократию, по их мнению основанную на революционном республиканстве, демократией экономической.
Сегодня можно им ответить: ваша «экономическая демократия» есть не что иное, как бюрократия и тоталитаризм.
Политическая демократия никогда не будет дополнена, ее невозможно дополнить.
Она накрепко завязана с господством собственников.
Да, негодяи празднуют победу.
Ах!
Да я прекрасно знаю, что они празднуют триумф в данный момент только потому, что другие мерзавцы терпят поражение.
Террористические бюрократии Востока мне всегда внушали отвращение.
Это не я, это не мы подписывали соглашения с КПФ, разрабатывая с ними «общую программу», ездили с визитами в СССР, восхваляли Чаушеску и ожидали чудес со стороны обновленцев, реформаторов, диссидентов и ренегатов.
Свыше двадцати лет мы сражаемся со сталинской моделью политики[7], и не только в абстракции так называемого «тоталитаризма», но в самом сердце ее власти, на заводах и первичных профсоюзных организациях.
В этом как раз и заключается темный и мучительный характер настоящего времени.
То, что рушится система партии-государства, то, что сталинская модель политики изжила себя и умирает, это прекрасно.
Но вместе с тем, это неизбежные феномены, над которыми мы работали под влиянием событийного импульса Мая 68-го и его последствий с истинным упорством сторонников политической инновации, инновации идей.
Но вместо того, чтобы открыть путь какой-либо событийности, которая привела бы к появлению новой модели политики, к какой-нибудь другой особенной форме эмансипации (то, что здесь мы воплощаем под именем «политики без партии»), это разрушение происходит под лозунгами «демократии» ликующих собственников.
То, что верховным политическим советником ситуации является Буш, то, что провозглашаемыми стремлениями являются неравенство и собственность, то, что правила диктует МВФ, то, что «мыслью» считается тщетное пережевывание самых приземленных и самых общепринятых мнений, все это - если дела обстоят действительно таким образом - воистину печально.
(И тем не менее, не факт, что дела обстоят именно так.
Любое разрушение государства вызывает к жизни нечто, не поддающееся расчету.
Отсюда - наблюдаемый страх по отношению к контролирующим «рынок», страх отчетливый и являющийся обратной стороной их пропагандистского триумфа.
Не исключено, что на изломе того или иного плохо подогнанного временного отрезка мы вдруг окажемся захвачены тем, на что та или иная нация, русские или китайцы, снова окажется способна.)
Как бы там ни было, философ рассматривает историю с точки зрения ее несуществования, что означает: в истории нет Смысла, и каждый временной отрезок должен быть соотнесен с тем, что он содержит в себе особенного и относительного.
Наблюдаемая сегодня путаная смесь благого конца узурпации (разрушения государственных «коммунизмов») и чего-то вроде контр-революционного реванша, отличающегося наглостью, которую скоро станет невозможно терпеть, чреватого самой черной реакцией, - все это отличительные признаки нашего времени, но одновременно, с точки зрения философской субъективности, фигура часто встречающаяся в истории.
Таким образом, можно предположить, что эта неясная ситуация, в которой мы видим, как Зло пляшет на руинах Зла, подготавливает новые исторические формы той нашей сущности, доказательство существования которой пока так слабо различимо в наших поступках и мыслях.
Возьмите, например, разрушение наполеоновской Империи в 1815 году.
Не правда ли, было только справедливо, что народы и государства коалиционной Европы разрушили это милитаристское и извращенное образование, предавшее мир огню и мечу для того, чтобы члены семьи корсиканского деспота получили в свои руки по игрушечному королевству?
Но в то же время, это было возвращение Бурбонов, белый террор, Священный союз, тупое отрицание революции.
А с Робеспьером и Сен-Жюстом - этими самыми мощными и инновационными явлениями политической мысли - толпа негодяев, понаехавших из-за границы, обошлась как с преступными психами.
Мы увидим, мы уже видим, как сталинская бюрократическая империя, разрушение которой - справедливость по отношению к народу, своей смертью послужит делу реакционеров: наконец-то они смогут объявить во всеуслышание, что Ленин, и Мао, и, опять же Робеспьер и Сен-Жюст (поскольку политические инновации являются одновременно единичными, свойственными только определенной исторической ситуации и солидарными, имеющими нечто общее), были преступными психами.
Но всегда останутся те, кто ни секунды не поверит подобным выступлениям.
Чтобы не сдаваться.
Чтобы продолжить работу над распутыванием исторического клубка, отделяя истинную политику от ее структурных и государственных воплощений.
И чтобы снова начать игру.
Для этого следует, помимо прочего, уделить большее внимание игре слов, к которой прибегают различные политические программы.
Возьмем, например, слово «демократия».
Не может быть и речи о том, чтобы отдать его на съедение собакам.
Неужели демократия - это Буш, Коль, японские феодалы, ныне управляющие корпорациями, подозрительный Миттеран, Тэтчер и Валенса?
Рассмотрим все это поподробнее.
Насколько может судить философия, «демократия» - слово спорное.
Вызывающее противоречия.
Несколько примеров таких противоречий: для греков демократия - это либо место (ассамблея магистратов), либо, главным образом, особая форма принятия военных решений, которые находились тогда в центре проблем, для решения которых собирали народ.
Великие якобинцы почти не употребляют это слово, их лозунги - республиканские, субъективность, воодушевляющая их, есть добродетель.
В предложениях либералов «демократия» означает прежде всего юридические и правовые свободы (свобода слова, прессы, собраний, предприятий…).
В «классической» революционной традиции делается упор на демократические ситуации, общие собрания, демократию масс, а также на переходные организационные формы: клубы, советы, профсоюзные комитеты и т. д.
В нынешней пропаганде «демократией» называют в основном определенную форму государственного устройства, парламентское «представительство», основным признаком которого являются выборы, а местом воплощения - система многопартийного государства, которая противопоставляется системе однопартийного государства.
Заметим, что такая система не была бы признана демократической, например, Руссо, который считал, что организованное разделение общей воли создает систему группировок, и что назначение «представителей» означает конец всех субъективных требований, а стало быть всякой политики.
Поскольку царит путаница, нужно определиться со словами.
То, что называют «демократией» и чей триумф всемирно празднуется, на самом деле должно быть обозначено как парламентаризм.
Парламентаризм - это не только объективная институциональная форма (выборы, исполнительная власть, зависящая, впрочем, в очень разных степенях, от законодательной и т. д.).
Это также особая политическая субъективность, обязательство, для которого «демократия» - это термин, приносящий одобрение, пропагандистское наименование.
Это обязательство обладает двумя характеристиками:
- оно определяет политике единственное место для воплощения: государство (единственный «коллективный» политический акт - это назначение государственного персонала) и, таким образом, фактически аннулирует политику как мысль.
Отсюда получается, что действующими лицами парламентаризма являются не те, кто мыслит политику, а политиканы (как сегодня говорят, «политические деятели»);
- оно требует в качестве регулирующих условий автономию капитала, наличие собственников и рынка.
Назовем нашу демократию для большей точности ее описания капитало-парламентаризмом.
Тогда гипотеза, скрытая за лозунгами о победе демократии будет звучать следующим образом: в политическом смысле, мы живем в режиме Единого, а не множества.
По своей тенденции, капитало-парламентаризм - уникальная модель политики, единственная, способная сочетать экономическую эффективность (а значит, прибыли собственников) и народный консенсус.
Если принять всерьез эту гипотезу, необходимо будет признать, что отныне - или, по крайней мере, на протяжении нынешнего временного отрезка - капитало-парламентаризм служит политическим определением для всего человечества.
И если довольствоваться этой гипотезой, если возрадоваться при мысли, что капитало-парламентаризм - есть та, наконец-то найденая политическая модель, в которой может разумно реализоваться все человечество, это означает прежде всего, что мы считаем этот мир, мир, где мы, люди «Запада», живем, исключительным в том смысле, что он достоин всего человечества.
Или, что капитало-парламентаризм может быть соотнесен с Идеей человечества.
Это именно то, с чем философ не может согласиться.
Продолжение текста - здесь.
Как говорят литераторы, на руинах коммунизма наступил триумф демократии.
Или наступит.
Самые большие «триумфаторы» говорят даже о триумфе «модели цивилизации».
Нашей.
Ни больше не меньше.
Тот, кто говорит о «цивилизации», особенно языком триумфа, говорит также о праве цивилизаторов применить пушки против тех, кто во время не сообразил, с какой стороны звучат фанфары победы.
Права человека больше не находятся в ведении уставших интеллигентов с их призывами.
Наступило время права с большими кулаками, права на вмешательство.
Триумфального шествия демократических войск.
И, если нужно, войны, этого необходимого следствия празднующих триумф цивилизаций. Иракцы, тысячи которых погибли при полном молчании: их даже никто не считал, а мы знаем, насколько цивилизация, о которой идет речь, любит считать, - стали всего лишь анонимными жертвами триумфальных операций.
Что поделать?
В конце концов, эти подозрительные мусульмане - всего лишь строптивые варвары.
Потому что, заметьте себе, есть религия и религия.
Христианство и Папа римский являются частью цивилизации, раввины - достойны уважения, но всяким там муллам и аятоллам лучше было бы обратиться в другую веру.
И, в первую очередь, в веру рыночной экономики.
Это самый большой парадокс нашего времени: «смерть коммунизма», сдача в архив всякой марксисткой политики, провозглашается именем единственного видимого триумфа - триумфа «вульгарного» марксизма, того позитивистского марксизма, который утверждал абсолютный примат экономики.
Ведь правда же то, что именно юный Маркс в своем «Манифесте», который сегодня называют убийственной тарабарщиной, представлял правительства как ставленников капитала?
Сдается мне, что больше ни у кого не осталось сомнений в истинности этого утверждения.
Мы переживаем момент истины.
Признания, что сущность любой демократии - это существование огромных состояний подозрительного происхождения, что лозунг «Обогащайтесь!» является альфой и омегой эпохи, что грубая материальность прибылей - это абсолютное условие любого приемлемого общественного устройства.
Короче, положение, согласно которому собственность - это сущность «цивилизации», больше не подвергается сомнению, не смотря на двухвековые авантюристические и клеветнические утверждения революционеров, которые хотели покончить с такой «цивилизацией».
«Марксизм» без политики и пролетариата, экономизм, который ставит частные блага в центр социальной детерминации, вздохнувшие с чистой совестью биржевики, коррупционеры, спекулянты, финансисты, правительства, озабоченные исключительно поддержкой обогащения богатых: вот такое видение мира нам предлагается под триумфальными стягами цивилизации.
Я вспоминаю слова Робеспьера 9-го Термидора: «Республика в опасности! Негодяи празднуют победу!»
С тех пор они не прекращали одерживать победу за победой, но никогда в такой степени, как сегодня, с наглостью, которую усиливает поражение, а затем и исчезновение (как они думают) один за одним всех их противников.
Я наблюдаю единственное проявление смущения, смущения, подобного тунике девственности накинутой поверх шкуры зверя: это тот факт, что безграничная жажда обогащения получила название «рыночной экономики».
Что можно сегодня увидеть в странах Восточной Европы, где осуществляется «переход» к этой самой рыночной экономике?
То, что нервным узлом этого перехода является отчаянный поиск собственников, получивший название приватизации.
Я думаю, что никогда еще до сих пор не наблюдалось подобное зрелище: страны, безудержно стремящиеся продать тому, кто больше предложит, весь свой производственный потенциал.
Суетливая толчея мошенников, бывших руководителей и «коммунистических» аппаратчиков, иностранных капиталистов, мелких лавочников, набежавших отовсюду, стремится на все наложить свою лапу и все себе подчинить.
Проведя перед этим широкую пропагандистскую кампанию, упирающую на устаревшее и нищенское состояние этой практически уже несуществующей приватизируемой собственности, без сомнения, с целью разоблачить мрачное и неэффективное бюрократическое управление, но в большей степени, чтобы оправдать тот факт, что все эти заводы, предприятия и магазины были проданы по самым низким ценам.
Сейчас не говорят с той откровенностью, с какой это делали термидорианцы, что республика - это дело имущих.
Но доказывают и провозглашают, что условием sine qua nonсуществования демократии является наличие большого количества собственников - и не важно, кто они такие и откуда они взялись.
Вот, что я называю признанием.
Органическая связь между частной собственностью на средства производства, а стало быть, структурным и радикальным неравенством, и « демократией».
Связь, которая теперь не является сюжетом просоциалистических дискуссий, но вызывает всеобщее согласие.
Да, марксизм празднует триумф: факторы, исподволь определяющие парламентаризм, его неизбежная связь с капитализмом и прибылями, действительно являются тем, что говорил про них марксизм.
Французские социалисты-идеалисты, например Жорес, в своей программе хотели «дополнить» политическую демократию, по их мнению основанную на революционном республиканстве, демократией экономической.
Сегодня можно им ответить: ваша «экономическая демократия» есть не что иное, как бюрократия и тоталитаризм.
Политическая демократия никогда не будет дополнена, ее невозможно дополнить.
Она накрепко завязана с господством собственников.
Да, негодяи празднуют победу.
Ах!
Да я прекрасно знаю, что они празднуют триумф в данный момент только потому, что другие мерзавцы терпят поражение.
Террористические бюрократии Востока мне всегда внушали отвращение.
Это не я, это не мы подписывали соглашения с КПФ, разрабатывая с ними «общую программу», ездили с визитами в СССР, восхваляли Чаушеску и ожидали чудес со стороны обновленцев, реформаторов, диссидентов и ренегатов.
Свыше двадцати лет мы сражаемся со сталинской моделью политики[7], и не только в абстракции так называемого «тоталитаризма», но в самом сердце ее власти, на заводах и первичных профсоюзных организациях.
В этом как раз и заключается темный и мучительный характер настоящего времени.
То, что рушится система партии-государства, то, что сталинская модель политики изжила себя и умирает, это прекрасно.
Но вместе с тем, это неизбежные феномены, над которыми мы работали под влиянием событийного импульса Мая 68-го и его последствий с истинным упорством сторонников политической инновации, инновации идей.
Но вместо того, чтобы открыть путь какой-либо событийности, которая привела бы к появлению новой модели политики, к какой-нибудь другой особенной форме эмансипации (то, что здесь мы воплощаем под именем «политики без партии»), это разрушение происходит под лозунгами «демократии» ликующих собственников.
То, что верховным политическим советником ситуации является Буш, то, что провозглашаемыми стремлениями являются неравенство и собственность, то, что правила диктует МВФ, то, что «мыслью» считается тщетное пережевывание самых приземленных и самых общепринятых мнений, все это - если дела обстоят действительно таким образом - воистину печально.
(И тем не менее, не факт, что дела обстоят именно так.
Любое разрушение государства вызывает к жизни нечто, не поддающееся расчету.
Отсюда - наблюдаемый страх по отношению к контролирующим «рынок», страх отчетливый и являющийся обратной стороной их пропагандистского триумфа.
Не исключено, что на изломе того или иного плохо подогнанного временного отрезка мы вдруг окажемся захвачены тем, на что та или иная нация, русские или китайцы, снова окажется способна.)
Как бы там ни было, философ рассматривает историю с точки зрения ее несуществования, что означает: в истории нет Смысла, и каждый временной отрезок должен быть соотнесен с тем, что он содержит в себе особенного и относительного.
Наблюдаемая сегодня путаная смесь благого конца узурпации (разрушения государственных «коммунизмов») и чего-то вроде контр-революционного реванша, отличающегося наглостью, которую скоро станет невозможно терпеть, чреватого самой черной реакцией, - все это отличительные признаки нашего времени, но одновременно, с точки зрения философской субъективности, фигура часто встречающаяся в истории.
Таким образом, можно предположить, что эта неясная ситуация, в которой мы видим, как Зло пляшет на руинах Зла, подготавливает новые исторические формы той нашей сущности, доказательство существования которой пока так слабо различимо в наших поступках и мыслях.
Возьмите, например, разрушение наполеоновской Империи в 1815 году.
Не правда ли, было только справедливо, что народы и государства коалиционной Европы разрушили это милитаристское и извращенное образование, предавшее мир огню и мечу для того, чтобы члены семьи корсиканского деспота получили в свои руки по игрушечному королевству?
Но в то же время, это было возвращение Бурбонов, белый террор, Священный союз, тупое отрицание революции.
А с Робеспьером и Сен-Жюстом - этими самыми мощными и инновационными явлениями политической мысли - толпа негодяев, понаехавших из-за границы, обошлась как с преступными психами.
Мы увидим, мы уже видим, как сталинская бюрократическая империя, разрушение которой - справедливость по отношению к народу, своей смертью послужит делу реакционеров: наконец-то они смогут объявить во всеуслышание, что Ленин, и Мао, и, опять же Робеспьер и Сен-Жюст (поскольку политические инновации являются одновременно единичными, свойственными только определенной исторической ситуации и солидарными, имеющими нечто общее), были преступными психами.
Но всегда останутся те, кто ни секунды не поверит подобным выступлениям.
Чтобы не сдаваться.
Чтобы продолжить работу над распутыванием исторического клубка, отделяя истинную политику от ее структурных и государственных воплощений.
И чтобы снова начать игру.
Для этого следует, помимо прочего, уделить большее внимание игре слов, к которой прибегают различные политические программы.
Возьмем, например, слово «демократия».
Не может быть и речи о том, чтобы отдать его на съедение собакам.
Неужели демократия - это Буш, Коль, японские феодалы, ныне управляющие корпорациями, подозрительный Миттеран, Тэтчер и Валенса?
Рассмотрим все это поподробнее.
Насколько может судить философия, «демократия» - слово спорное.
Вызывающее противоречия.
Несколько примеров таких противоречий: для греков демократия - это либо место (ассамблея магистратов), либо, главным образом, особая форма принятия военных решений, которые находились тогда в центре проблем, для решения которых собирали народ.
Великие якобинцы почти не употребляют это слово, их лозунги - республиканские, субъективность, воодушевляющая их, есть добродетель.
В предложениях либералов «демократия» означает прежде всего юридические и правовые свободы (свобода слова, прессы, собраний, предприятий…).
В «классической» революционной традиции делается упор на демократические ситуации, общие собрания, демократию масс, а также на переходные организационные формы: клубы, советы, профсоюзные комитеты и т. д.
В нынешней пропаганде «демократией» называют в основном определенную форму государственного устройства, парламентское «представительство», основным признаком которого являются выборы, а местом воплощения - система многопартийного государства, которая противопоставляется системе однопартийного государства.
Заметим, что такая система не была бы признана демократической, например, Руссо, который считал, что организованное разделение общей воли создает систему группировок, и что назначение «представителей» означает конец всех субъективных требований, а стало быть всякой политики.
Поскольку царит путаница, нужно определиться со словами.
То, что называют «демократией» и чей триумф всемирно празднуется, на самом деле должно быть обозначено как парламентаризм.
Парламентаризм - это не только объективная институциональная форма (выборы, исполнительная власть, зависящая, впрочем, в очень разных степенях, от законодательной и т. д.).
Это также особая политическая субъективность, обязательство, для которого «демократия» - это термин, приносящий одобрение, пропагандистское наименование.
Это обязательство обладает двумя характеристиками:
- оно определяет политике единственное место для воплощения: государство (единственный «коллективный» политический акт - это назначение государственного персонала) и, таким образом, фактически аннулирует политику как мысль.
Отсюда получается, что действующими лицами парламентаризма являются не те, кто мыслит политику, а политиканы (как сегодня говорят, «политические деятели»);
- оно требует в качестве регулирующих условий автономию капитала, наличие собственников и рынка.
Назовем нашу демократию для большей точности ее описания капитало-парламентаризмом.
Тогда гипотеза, скрытая за лозунгами о победе демократии будет звучать следующим образом: в политическом смысле, мы живем в режиме Единого, а не множества.
По своей тенденции, капитало-парламентаризм - уникальная модель политики, единственная, способная сочетать экономическую эффективность (а значит, прибыли собственников) и народный консенсус.
Если принять всерьез эту гипотезу, необходимо будет признать, что отныне - или, по крайней мере, на протяжении нынешнего временного отрезка - капитало-парламентаризм служит политическим определением для всего человечества.
И если довольствоваться этой гипотезой, если возрадоваться при мысли, что капитало-парламентаризм - есть та, наконец-то найденая политическая модель, в которой может разумно реализоваться все человечество, это означает прежде всего, что мы считаем этот мир, мир, где мы, люди «Запада», живем, исключительным в том смысле, что он достоин всего человечества.
Или, что капитало-парламентаризм может быть соотнесен с Идеей человечества.
Это именно то, с чем философ не может согласиться.
Продолжение текста - здесь.