Михаил Гефтер о Владимире Ленине
Видеозапись, сделанная режиссером и переводчицей Элен Шатлен и документалистом Иосифом Пастернаком 6 июля 1993 года.
Расшифровка записи:
Михаил Гефтер:
Вот так получилось, что эти дни (с вашего приезда, Элен) мы не так часто виделись, но вот присутствие ваше я ощущал.
Я хочу объяснить это.
Тут вообще нет ничего удивительного, но я хочу объяснить это.
Я как-то решился посмотреть то, что вы сняли год назад [1], и это - ха! - вызвало у меня как… ну, как бы целую бурю чувств и каких-то размышлений.
Вы знаете, это… вот когда долго смотришь, слушаешь себя, то это не то чтобы какое-то отчуждение от тех кадров, от той ленты, но какая-то внутренняя отрешенность: это, в общем, и ты, и не ты - это какой-то другой человек…
И что?
Вот этот другой человек по отношению ко мне сегодняшнему?..
Или я по отношению к нему?
Вы знаете, такой редкий случай, а, пожалуй, вот для меня…
Особенно это касается первой вашей съемки - казалось бы, пробной - я бы там не вычеркнул ни одного слова; я бы не отказался ни от одной высказанной тогда мысли…
И, тем не менее, что-то произошло.
Вот я все эти дни… еще раз посмотрел и все эти дни думаю: а что, собственно, произошло? Как это назвать?
Изменение в содержании?
В отношении к тому человеку, о котором у нас речь - о Ленине - или какой-то… ну, скажем так, условно, хотя эти слова, может быть, не вполне обозначают, что я имею в виду, - какой-то интонационный сдвиг.
И я думаю, что за это время - за этот год с лишним - что-то произошло со мной или что-то произошло с ним?
Ну, второй вопрос либо может показаться бессмысленным, либо отдает какой-то мистикой… Помните, в «Гамлете», когда приезжает в Эльсинор бродячая труппа и по его просьбе актер исполняет отрывок из пьесы, где стенающая Гекуба оплакивает судьбу, гибель близких, и Гамлет после этой сцены спрашивает себя, наедине с собою, мучая себя неисполняемым долгом…
Он спрашивает, как бы удивляясь: что ему Гекуба?
что он Гекубе?
Когда я первый раз читал, мой глаз проскочил мимо этой строчки, а потом в какой-то другой раз задержался, и я подумал: описка, небрежность гения, который не отшлифовывал каждое слово, а все извергал из себя, как вулкан.
Да нет!
Что ему Гекуба - это понятно, это житейски.
Что он Гекубе?
И… для меня сегодня эта интонация - вот в этом вопросе выраженная - это интонация, едва ли не самая важная: живые мертвые, их присутствие, наша встреча с ними, невозможность для нас выпутаться из нынешних наших и еще предстоящих напастей - из наших трудностей, из наших тупиков, из наших несчастий, из смятенного духа… или еще больше - из опустевшего духа!
Невозможность выпутаться, не позвав их, не услышав их.
И вот когда я так спрашиваю, когда я об этом думаю, то я - прежде, чем вернуться к этому человеку [2] и позволить себе спросить: что же с ним случилось за этот год?
Я как бы начинаю перечислять и думать, что случилось со мной.
Казалось бы, с одной стороны, ну, прибавка в возрасте - это не плюс и не несчастье…
Да, за этот год я впервые в жизни пересек границу, повидал… ну, частичку Мира, но настолько все-таки заметную, весомую частичку, которая дает основание сравнивать…
Вы знаете, я хочу сделать признание.
За редкими исключениями, о каких стоит сказать, я не почувствовал большой прибавки к себе от того, что был там.
Ну, я уже не говорю о витринах, это неинтересно.
Да, есть языковый барьер.
Да, все-таки краткость срока.
Знаете, странное чувство: что Мир был у меня дома, был со мной - раньше - пожалуй, не меньше, если не больше, чем сейчас; что я не только приобретаю, но и что-то теряю вот в этой прежней близости.
А, между прочим, этой близостью я в немалой степени был обязан ему.
Это он где-то с юности приучил меня дышать и как-то жить вот этой планетой, другими людьми как близкими, как, во всяком случае, не чужими и не чуждыми…
Правда, были какие-то моменты жизни, которые оставили уже неуходящий след: Барселона [3]; поездка ночная через Пиренеи к морю; ощущение близкого Океана; каталонцы, танцующие в воскресенье; испанец, который сказал: а знаете, Бог есть, и думаю, что он испанец.
А потом Париж.
В двух точках.
Дом человека [4] и Гати [5].
Дом человека удивительно хорош, он прекрасен.
И вы знаете, даже самое простое, высказанное вот этим великолепным языком образа, осязаемости того, что там нам представлено…
И вот там где-то в самом начале такая огромная фотопанорама людей разных рас, континентов - нагих…
И надпись…
Как странно - или наоборот - что столь непохожие друг на друга люди могут родить детей, продлиться!..
Казалось бы, трюизм!
Между прочим, как-то, вы знаете, что-то встряхнулось внутри.
Вот действительно: мы же, оставаясь совсем непохожими, можем иметь все вместе одно поколение, одно, идущее за нами вселенское детство, ради которого, может быть, мы все и существуем?..
А наперерез этому воспоминанию, которое не уходит, но которое сопротивляется тому, чтобы сохраниться в человеке, - Аушвиц.
И человек, который хочет научить других, как сделать, чтобы воспоминание осталось в тебе, но не мучило тебя; и знает, что это можно сделать одним способом - только одним - изменивши Слово, начавши сначала.
Как в знаменитом тексте: «Сначала было Слово».
И с этим я уехал, я вернулся домой.
И вот мы сегодня возвращаемся к Ленину.
Еще раз.
Странная вещь: давно пора входить во все околичности, в подробности; давно пора рассказывать о том, что произошло с ним прежде, чем произошло с нами, благодаря ему.
А я все еще в прологе, я все еще выясняю отношения.
И вроде бы лейтмотивом - тогда - было, что он из того мира, которого уже нет, и я тогда спрашивал: если этот мир, которого уже нет, нам безразличен, значит, и он безразличен.
Но если небезразличен этот ушедший мир, если он показан нам - памятью; если он небесполезен для нас; если он тревожно важен для нас именно тем, что он был и ушел, а мы, вышедши оттуда, потерялись, еще ничего не построив и только замусорив пока строительную площадку, на которой должен вырасти какой-то новый Дом человека, ключи от которого - разные - будут у каждого человека.
Я подумал, что все-таки это еще не все, что надо сказать вначале.
Да, тот мир ушел.
Но пришел мир, еще более ранний: стал стучаться в дверь мир человеческих первоначал.
Откройте!
Признайте его!
Как вы с ним?
И этот мир неласковый - наших первоначал.
В нем человек - это и проснувшаяся родословная, и вздыбленный этнос, и жуткая фигура суверенного убийцы поневоле.
Как с этим быть?
С этим «миром первоначал».
Вот этот мир, в котором он был, который ушел, в котором он ушел, который с ним ушел; мир, который был моим детством, юностью… да и зрелыми годами…
И этот мир - первоначал - с его жестокостью, с его упорством, с его нежеланием считаться с тем, что добыли последующие века!..
Этот мир, в котором видится мне вот этот… где-то в темноте… не веков - тысячелетий вот этот предок: вероятно, обреченный на исчезновение и нашедший какой-то - еще неизвестный живому, еще неизвестный природе - способ выжить!
Выжить, господствуя!
Над чем?
Над природой?
Над ближними?
Над себе подобными?
Мир, который впервые ощупывал себя…
Вот этот мир, который не согласен с идеей человечества - в любой версии этой идеи - не согласен быть единообразным, единосущностным, единоосновным; который настаивает на суверенности маленького клочка большой Земли, суверенности человека дома, в Мире…
Вот этот запутавшийся в возобновленных первоначалах Мир - он что ему?
И если этот Мир - суверенный убийца поневоле; если этот Мир льет кровь; и в этом Мире я несчастен не от того, что я не могу изменить этот Мир - это смешно, - но я несчастен оттого, что как человек, привыкший всегда быть на чьей-то стороне, я не могу сейчас быть ни на чьей стороне.
Я не уйду в отшельники, в столпники, монашеская келья не для меня: без близких и друзей мне день не сладок!
Но на чьей стороне я должен быть?
Абхазов или грузин?
Сербов или тюркских македонцев?
И вообще, на чьей стороне?
Даже не только в тех случаях, где стреляют, хотя, прежде всего - и в них.
(Здесь я хотел бы продолжить несказанное тогда Гефтером: На чьей стороне я должен быть?
На стороне плачущего Путина или на стороне Путина не плачущего?
На одной стороне народа или, опять таки, на другой стороне народа? Аналитик)
И тут я подумал нечто кощунственное, от чего я не имею права уйти.
Да, я знаю про этого человека, который когда-то вошел в мою жизнь, сначала очень распоряжаясь моим душевным обиходом; затем я почувствовал себя независимым, но близким ему; и, наконец, пришел к мысли, что я знаю что-то о нем, чего не знал, может быть, он и сам…
Я вот сейчас подумал: вот в свете этой невыносимости… ну, не будем так резко говорить, назовем ее вежливо «трудности», но это больше, чем трудность, - ее ощущаешь не только головой, но и сердцем впрямую - невозможности быть на чьей-то стороне, а когда берешь на время какую-то сторону, потом какой-то комок тошноты подкатывает… Что я - человек, который будет сочувствовать Саддаму Хусейну?
Смешно.
Ну, а что я - буду сторонником американского президента?
Или правительства нашего, которое торопится его поддержать?
Да, это… число этих случаев - легион, не в эпизодах речь, а в том, что вот во встрече с ним - с Ульяновым, который Ленин - я смею теперь?…
Я, у которого в одночасье танкового прорыва на Москву погибли лучшие друзья юности - те, кто своею смертью остановили Гитлера, - я могу этого человека спросить: а он, ты, вы - не убийцы?
Я имею нравственное право или это нарушение всякого историзма?
Или это перебежка на чью-то сторону?!
Спросить, задать этот вопрос?
Когда был Кронштадт, и доведенные до отчаяния люди - доведенные до отчаяния не только голодом, но нежеланием считаться с ними - эти люди захотели изменить… не порывая с революцией, внутри нее изменить нечто существенное, чтобы могли с ними считаться и чтобы они могли решать, - он понял этих людей?
Или он не захотел понять?
Просто не захотел!
Поддержал заведомо лживую версию о белогвардейском заговоре, назначил вместе с Троцким (или Тухачевским - разницы нет в данном случае) штурм Кронштадта на день открытия X съезда - для чего?
Почему?
Вот я вспоминаю маленькую книжечку Мстиславского [6] - был такой писатель, чудом уцелевший в 37-м и так далее, потому что в молодости он был одним из руководителей боевой организации эсеров, одним из важных людей в февральские дни, и сидел, между прочим, в президиуме 2-го Всероссийского съезда Советов, представляя там свою партию.
Он написал давно, в 20-е годы, маленькую книжечку о революции, которую я хотел бы видеть переведенной на все языки; по-моему, это просто гениальная вещь.
Но там у него есть такое наблюдение.
Он сидел, наблюдал, видел людей, слова, жесты, поступки…
И спрашивает себя: а для чего Ленину и Троцкому понадобился штурм Зимнего?
Когда власть уже была в их руках?
И он понял, что им нужен классический финал классической революции, которая побеждает штурмом!
Утверждает себя в форме, которая запомнится в веках, которая делает перемену невозможной.
И вот это наблюдение Мстиславского - это ключик, скажем, и к кронштадтскому убийству, потому что это было убийство.
Вот с превеликим опозданием он, этот человек, решился на продналог…
Я не виню его в этом опоздании!
Я догадываюсь (или мне кажется, что я имею право на такую гипотезу), что он потому так долго отклонял просьбы, предложения о том, что это надо сделать, причем самых близких людей!
Ему говорил Троцкий, что скоро нам нужно будет приставить к каждому крестьянину по солдату, по красноармейцу, чтобы получить хлеб!
А он откладывал!
Что - рассчитывая еще на один год - проскочить?
Или он предчувствовал, что на продналоге дело не кончится, что придется идти много дальше…
И что тот военный коммунизм, который, казалось, был не его и не по его нутру, не по его, так сказать, умственным построениям, с которым он шел на Октябрь, но который он принял! Принял его, подчинился ему!
Подчинился этому стихийному напору и приговору той, так сказать, активной части, той преданной непоколебимо части людей, для которых это была их стихия - стихия поравнения и приобщения к власти…
И он знал, что, от этого отказываясь, придется идти много дальше.
Я не оправдываю его и не обвиняю.
Это…
И та, и другая роль бессмысленная и человеку не показанная.
Но я думаю, что вот штурм в день съезда был назначен потому, чтобы эта переворачивающая мера исходила только от них самих - только от тех, кто у власти, только у тех, кто должен удержать право решать!
Причем даже не во имя самих себя, а во имя этой революции.
И даже не во имя ее!
А во имя Мира, который нужно стронуть с места и ради которого затеяна вся эта буча, совпавшая, правда, и с желаниями множества людей нечто получить - столь весомое, как землю.
И вот когда я думаю это, я… не правый - скорее, левый.
Да.
(Ну, если распределять людей так, хотя это… это примитивное распределение.
Но все-таки люди как-то так распределяются…)
Я называю это убийством.
Должен же сделать шаг и сказать - в объяснение, во встрече с ним - убийца!
А если я к этому прихожу, то могу ли я не просмотреть весь путь и всю жизнь - в свете этого страшного определения (для меня страшного; множество людей это произносят с такой легкостью, как лущат семечки!).
Есть путь его… и заглянуть в Россию разночинцев, которая мне нечужая, в которой много моих любимых героев, персонажей, людей… и тогда вот в это дело начинает вмешиваться где-то вот это - по этой странной ассоциации - вмешивается вот этот нынешний Мир, который утверждает свое право жить по-своему тем, что убивает тех, кто, кажется, ему в этом мешает, не согласен и не дает ему…
Где-то это увязывается в один узел.
И когда я обдумываю эту ситуацию, то передо мной встает некоторая сумма вопросов, на которые я как-то должен ответить.
И вот эти дни, когда я смотрел то, что вы сняли, и как-то… сблизился еще больше с вами через эту съемку…
Я в эти дни… у меня, знаете, как вот сомнамбулически не выходят из головы вот пушкинских два слова: «усталый раб».
Я все думаю: как это?..
Как это можно прожить - с Пушкиным - жизнь, читать это спокойно, не содрогаясь, не перенося на себя и не замечая пронзительной силы этих двух слов: «усталый раб».
И я хочу сказать, что когда я перейду к последующему (а я возьму себя в руки, и перейду, и буду делиться тем, что я впитал в себя за те годы, что я им занимался - им, Лениным), то от меня внутри не будут уходить вот эти два слова и больше того - краеугольная тема человеческого рабства.
В конечном счете, я не знаю, что истиннее: «человек - это звучит гордо» или «человек - это раб».
Это надо выяснить.
Мы-то, так сказать, на уровне нашего… наших марксистских прописей (понятно - учили сами, учились сами, учили других: рабство, ступень, формация; кто не прошел ее, значит чего-то ему недостает, и книги издавались «Почему Россия миновала рабовладельческую формацию»?!
Какая проблема!)…
А рабство - это вещь краеугольная.
Вот если заглянуть туда, в древность, скажем, такая поразительная цивилизация, которая все больше удивляет людей, удивляет… египетская древняя цивилизация с ее жречеством, знавшим множество тайн природы; с ее пирамидами, которые настолько удивительны! во многих отношениях, что позволяют действительно верить в пришельцев на десять или сто порядков мозговитее людей Земли, - эта вот цивилизация, в которой не было рабов в том смысле, как…
Нет.
В ней был этот Нил, этот красный лик Солнца над ним, узкая долина, эти шадуфы, эти колодцы, которые, может быть, и сейчас вот в ходу у крестьян, у феллахов египетских…
И люди эти существовали во все большей мере ради того, чтобы один был похоронен в пирамиде, которая чудо тогдашнего и нынешнего Мира.
И он жил для того, чтобы быть похороненным!
Абсурд!..
А это целая цивилизация, в ней… да, к ней применимо… ну, скажем, то, что Маркс говорил: «поголовное рабство» - есть такая вещь - поголовное рабство.
Но ведь поголовное рабство - это еще не добровольное, это еще не осознаваемое рабство…
Это колоссальная вещь, над которой я вот все эти дни думал!
Я и раньше об этом думал, меня давно занимает эта тема, и я немножко отвлекся с Египтом, я сейчас подробности…
Хрущев сделал первый шаг, не будем говорить, какими мотивами он руководствовался, тем не менее, открытые настежь ворота лагерей, возвращение в жизнь уцелевших, живых, жертв сталинского террора - это, конечно, неизгладимо, незабываемо.
И все остальное время он как бы пытался найти какой-то второй шаг, который был бы равномасштабен, равнозначен первому.
Бросался из стороны в сторону, хватался за одно, потом за другое, терял нить, связь с людьми.
И, воздавая должное, мы не можем не сказать и иного - как урок и как предупреждение - да, людей перестали убивать в застенках, но стали расстреливать на улицах, на площадях - от Будапешта до Новочеркасска.
Свежая кровь…
Есть любопытные данные о том, как резко, например, увеличилось число изгнанных из партии.
Да мы с вами сегодня разговариваем в тот день, в 93-м году, когда вернули генеральское звание Петру Григорьевичу Григоренко [7], одному из первых, кто поднял голос против нового произвола.
Иосиф Пастернак: И сегодня 6 июля, день левоэсеровского мятежа.
МГ: Да, я просто, отвечая на ваш вопрос.
Поэтому шанс истончался, исчерпывался, крушился с двух сторон: со стороны того, кто оседлал власть, но и со стороны тех, кто первоначально ограничивали себя лишь тем, чтобы вернуться к незамутненным истокам, продлить, продвинуть дело, начатое ХХ съездом.
А как дальше?
Тогда никто не знал.
Но были, уже находились люди, перешагивающие какой-то рубеж.
Нарождался диссидент, инакомыслящий, который не просто мыслил иначе - он отстаивал свое право мыслить иначе, идя в этом до конца.
И это уже было возобновление шанса, но потребовалось время.
А между тем и другим, в этом зазоре крушились судьбы, уходили человеческие годы…
* * *
МГ: И вот когда я… ну, просто отталкиваюсь от одного из примеров так, чтобы выйти на свою тему, когда я говорю, что вот поголовное рабство (там, где нет рабов в социальном и юридическом смысле - а оно поголовное, значит, оно и добровольное, значит, оно и неосознаваемое) и вот это такое краевое понятие, проходящее сквозь всю человеческую жизнь.
Ведь вот когда в нашей России… знаменитое, зацитированное письмо, высказывание Чехова: желание написать рассказ, повесть о молодом человеке, который выдавливал из себя рабство - каплю за каплей крови.
Потому что, видимо, эта иллюзия, за которую приходится расплачиваться, что от него можно освободиться разом, одномоментно, каким-то одним решающим действием или даже каким-то одним событием в жизни - нет, вероятно, именно так: каплю за каплей.
А, стало быть, и поколение за поколением.
И тогда… ведь думаешь о вещах, вроде бы, очевидных, но которые каким-то образом там, где ты занимался историей, не присутствуют.
Вот человек - он задан.
Человек задан.
Задан традицией… да всем!
Его родили, он задан тем, как его учат говорить; он перенимает, он воспринимает… все это он застает уже готовым - он задан.
И что это - так мудро в отношении человека устроила природа?
Или когда-то человек так где-то устроился и выстроился, что он, пожалуй, единственное из живых существ, у которого детеныш так долго находится при родителях?
Стало быть, у него есть достаточно времени, чтобы выучиться…
Но ведь он еще и протестует против этого!
Это еще время сопротивления - он должен еще выбиться из заданности!
К тому, чтобы еще как-то стать самим собой.
И если заданность человеческая в чем-то меньше, чем у зверья, то она свирепая, эта заданность, она вызывает первопротест - потенциальный, эмбриональный протест у человека, желающего выйти!
Из этой зоны всеобщей заданности, даже если она вся в атрибутах хорошего, доброго, хотя так и не бывает…
И вот этот… это сидящее в человеке, вот это сидящее в начинающих жить сопротивление заданности - та узкая зона, где он может осуществить выбор и которую он стремится расширить! довести до предела! до полноты жизни! до абсолюта! - так это же и есть в некотором смысле история, утопия, революция…
Вот это яростное стремление где-то в сжатый отрезок времени эту узкую щель - раздвинуть! до полноты! до… новой изначальности.
И что же?
Вот это… люди, которые в наибольшей мере воплощают в себе эту жажду выбраться! выдраться! из заданности, эти люди - благодетели?
Или они также… сооружают новую заданность и замещают одно состояние рабства втесняемым другим?
И тут возникает решающая тема, которой я собирался бы посвятить следующий некороткий разговор с вами.
Вот это предназначение этих людей - способно включить в себя понимание ими, доходящее до действий и поступков, понимание того, что они абсолютно нужные! в тот оптимальный момент, когда заданность преодолевается и возникает что-то новое, эти люди - абсолютно нужные - должны понимать, знать, угадать, примириться! с тем, что они завтра становятся ненужными, что им надо уйти, что им надо уйти вовремя; что не ушедшие вовремя, они - рабы своей роли, страшные рабы, навязывающие свою волю другим.
И тогда я думаю про этого человека в конце его жизни (не в оправдание - повторюсь - в котором он не нуждается и вообще в котором люди не нуждаются): он - усталый раб?..
А между тем мне трудно давать какой-то (не только по времени, но и по сути, по знаниям) обзор человеческого существования - вот взятый под этим углом: заданности, сопротивления ей, узкой зоны выбора, вот этого стремления оптимально раздвинуться и появления новых рабов этой ситуации, которые становятся - в этом свойстве, в обличии этого рабства - опасными другим людям.
Покровский Михаил Николаевич - историк, талантливый историк - он когда-то читал лекцию, где-то в 20-м году, зашел разговор о революции, о Ленине… зашел разговор и… зашел разговор, и он сказал, что Ленина обычно сравнивают с Робеспьером, но это ему кажется не вполне верным.
С кем же? - спросили.
Скорее, Кромвель.
Скорее, Кромвель.
И я подумал: да - похоже.
Похоже.
Похоже…
Неготовностью к тому, что придется совершать, проливая кровь и примучивая народы к иной жизни.
Да, похож.
И вот тогда я возвращаюсь к самому началу.
Если вы помните, я сказал, что у этого человека - у Владимира Ульянова - не было какого-то предваряющего этапа: демократического там, либерального…
И не произносил он, конечно, никогда этой фразы в юности: «Нет, мы не пойдем этим путем, мы пойдем другим», но где-то совершился перелом - в нем встретились (сказал я тогда) два человека: Маркс и Чернышевский, и с этого он начался.
Так вот, обдумывая это, я хочу сказать, что в этой встрече скрыто присутствовала та тема, о которой… по поводу которой я сейчас говорю.
И он, выросший на «Что делать?» Чернышевского, выросший на рахметовском образе и рахметовской традиции, он услышал, прочитал ли в этом романе заглавную идею запертого в крепость и окончившего уже свою сознательную жизнь Чернышевского? Идею (или утопию) добровольного ухода новых людей.
Нет.
Сколько бы он ни читал этого романа, а он, видимо, его перечитывал не один раз, и врезался он в него на всю жизнь, он почему-то этого не заметил, этого не вычитал.
И тогда мы возвращаемся к теме какого-то изначального (скажем так) имморализма.
Я употребляю это слово не потому что оно звучит так красивее, скажем, чем безнравственность, а потому что безнравственность предполагает какой-то умысел, а имморализм - это некое равнодушие к нравственной стороне ввиду ее неприменимости: неприменимости к тому делу, которому ты посвящаешь свою жизнь. Не только неприменимости.
Ввиду того, что она - помеха этому.
И не в силу властолюбия, так сказать, какого-то… от роду написанного кровопийства - ничего подобного!
Тут чистое побуждение и - помеха.
Чистое побуждение к тому, чтобы осчастливить людей, и - помеха в виде каких-то нравственных запретов, нравственных табу…
Вот я сказал вам, что он, конечно, будучи гимназистом, оставшийся один дома с… с другими детьми, когда получилось известие о смерти брата, он, конечно, не мог (это было бы чудовищно так предполагать) произносить эту фразу: «нет, мы не пойдем этим путем»…
Но вот какие-то события начальной его жизни превратили его из прекраснодушного юноши с копной белокурых волос и без еще резко выраженной раскосости азиатских глаз - превратили его в совсем другого человека.
Да, это была смерть брата - человека рыцарственной души, по поводу которого даже прокурор на процессе говорил, что он берет на себя вину других.
А потом была еще одна смерть человека, который оказал на него большое влияние, - Федосеева, духовного вождя поволжских русских марксистов, который, оказавшись в глухой сибирской ссылке, не выдержал сплетен в этом ссыльном кругу и покончил с собой…
Что-то в нем перевернулось, замкнулось, очерствело.
Что-то в нем вошло вот этим вот… даже не прямым запретом - скорее, изгнанием из себя прямых нравственных побуждений (повторюсь) за их ненужностью.
За… из-за ощущения их некоторой помехой.
И в такой же степени, как чтение «Капитала» или погружение в Чернышевского, эти смерти и эти внутренние превращения его в другого человека где-то обозначают и определяют уже его всю последующую жизнь.
Я продолжу эту тему и разобью ее потом на таких две новеллы.
Одна - в которой он прямо участвовать не будет, я хочу сопоставить двух персонажей русской литературы (он их не сопоставлял): Рахметова у Чернышевского в «Что делать?» и Николая Ставрогина в «Бесах» Достоевского.
Я думаю, что если в Ленине было нечто рахметовское, то в нем было и что-то ставрогинское - только это еще надо пояснить и понять.
Это отдельный разговор.
И другой разговор или другая новелла.
Это будет Ленин и Вера Ивановна Засулич, замечательная женщина, о которой не рассказать я просто не могу, - поскольку она присутствует с какого-то момента в моей жизни, а с тех пор как она присутствует, ее судьба, судьба человека, ну, скажем всеми словами, преданного Ленину; ее судьба очень многое прояснила мне в одном из тех лет в жизни, которые можно считать рубежами, границами, в чем-то роковыми, - это будет 73-й год.
Вот если мы сейчас на этом закончим, то я продолжу этими двумя, казалось бы, рядом лежащими, но очень родственными новеллами.
Примечания
↑1. Речь идет о видео, снятом Элен Шатлен и Иосифом Пастернаком в 1991 году.
↑2. Речь идет о В.И. Ленине.
↑3. В ноябре 1992 года М.Я. Гефтер выступал с докладом на симпозиуме «Роль Октябрьской революции в постижении нынешней реальности» в Барселоне. Это была большая поездка по Испании и Франции.
↑4. Музей человека (фр. Musée de l’Homme) - антропологический филиал Парижского музея естествознания.
↑5. Арман Гатти (Armand Gatti, род. в 1924 г.) - французский писатель, поэт, режиссер, общественный деятель, политический активист, участник Сопротивления. Элен Шатлен - жена Армана Гатти.
↑6. Мстиславский (псевдоним; настоящая фамилия Масловский) Сергей Дмитриевич [23.8(4.9).1876, Москва, - 22.4.1943, Иркутск], русский советский писатель.
Родился в дворянской семье (отец - профессор истории военного искусства). Окончил физико-математический факультет Петербургского университета (1901).
Автор романов из истории революционного движения в России: «На крови» (1927) - о Революции 1905-07, «Партионцы» (1932) - о народовольцах, «Накануне. 1917 год» (1937) и др.
Известность приобрел его роман о Н.Э. Баумане «Грач, птица весенняя» (1937; под названием «Бауман» - 1936).
Книги «Крыша мира» (1925) и «Черный Магома» (1932) посвящены жизни народов Средней Азии и Кавказа.
Речь, по-видимому, идет о документальной книге С. Мстиславского «Пять дней», посвященной революционным событиям в Петрограде и изданной в 1922 году.
Мы публиковали оттуда.
Первые «три дня» были про февраль-март, «4-й день» - про 25 октября, а «пятый» - про разгон Учредительного собрания.
И все это Мстиславский называл тогда (в 1922) началом и концом Февральской революции.
↑7. Воинское звание было возвращено Григоренко П.Г. посмертно Указом президента № 986 от 03.07.1993.
Расшифровка записи:
Михаил Гефтер:
Вот так получилось, что эти дни (с вашего приезда, Элен) мы не так часто виделись, но вот присутствие ваше я ощущал.
Я хочу объяснить это.
Тут вообще нет ничего удивительного, но я хочу объяснить это.
Я как-то решился посмотреть то, что вы сняли год назад [1], и это - ха! - вызвало у меня как… ну, как бы целую бурю чувств и каких-то размышлений.
Вы знаете, это… вот когда долго смотришь, слушаешь себя, то это не то чтобы какое-то отчуждение от тех кадров, от той ленты, но какая-то внутренняя отрешенность: это, в общем, и ты, и не ты - это какой-то другой человек…
И что?
Вот этот другой человек по отношению ко мне сегодняшнему?..
Или я по отношению к нему?
Вы знаете, такой редкий случай, а, пожалуй, вот для меня…
Особенно это касается первой вашей съемки - казалось бы, пробной - я бы там не вычеркнул ни одного слова; я бы не отказался ни от одной высказанной тогда мысли…
И, тем не менее, что-то произошло.
Вот я все эти дни… еще раз посмотрел и все эти дни думаю: а что, собственно, произошло? Как это назвать?
Изменение в содержании?
В отношении к тому человеку, о котором у нас речь - о Ленине - или какой-то… ну, скажем так, условно, хотя эти слова, может быть, не вполне обозначают, что я имею в виду, - какой-то интонационный сдвиг.
И я думаю, что за это время - за этот год с лишним - что-то произошло со мной или что-то произошло с ним?
Ну, второй вопрос либо может показаться бессмысленным, либо отдает какой-то мистикой… Помните, в «Гамлете», когда приезжает в Эльсинор бродячая труппа и по его просьбе актер исполняет отрывок из пьесы, где стенающая Гекуба оплакивает судьбу, гибель близких, и Гамлет после этой сцены спрашивает себя, наедине с собою, мучая себя неисполняемым долгом…
Он спрашивает, как бы удивляясь: что ему Гекуба?
что он Гекубе?
Когда я первый раз читал, мой глаз проскочил мимо этой строчки, а потом в какой-то другой раз задержался, и я подумал: описка, небрежность гения, который не отшлифовывал каждое слово, а все извергал из себя, как вулкан.
Да нет!
Что ему Гекуба - это понятно, это житейски.
Что он Гекубе?
И… для меня сегодня эта интонация - вот в этом вопросе выраженная - это интонация, едва ли не самая важная: живые мертвые, их присутствие, наша встреча с ними, невозможность для нас выпутаться из нынешних наших и еще предстоящих напастей - из наших трудностей, из наших тупиков, из наших несчастий, из смятенного духа… или еще больше - из опустевшего духа!
Невозможность выпутаться, не позвав их, не услышав их.
И вот когда я так спрашиваю, когда я об этом думаю, то я - прежде, чем вернуться к этому человеку [2] и позволить себе спросить: что же с ним случилось за этот год?
Я как бы начинаю перечислять и думать, что случилось со мной.
Казалось бы, с одной стороны, ну, прибавка в возрасте - это не плюс и не несчастье…
Да, за этот год я впервые в жизни пересек границу, повидал… ну, частичку Мира, но настолько все-таки заметную, весомую частичку, которая дает основание сравнивать…
Вы знаете, я хочу сделать признание.
За редкими исключениями, о каких стоит сказать, я не почувствовал большой прибавки к себе от того, что был там.
Ну, я уже не говорю о витринах, это неинтересно.
Да, есть языковый барьер.
Да, все-таки краткость срока.
Знаете, странное чувство: что Мир был у меня дома, был со мной - раньше - пожалуй, не меньше, если не больше, чем сейчас; что я не только приобретаю, но и что-то теряю вот в этой прежней близости.
А, между прочим, этой близостью я в немалой степени был обязан ему.
Это он где-то с юности приучил меня дышать и как-то жить вот этой планетой, другими людьми как близкими, как, во всяком случае, не чужими и не чуждыми…
Правда, были какие-то моменты жизни, которые оставили уже неуходящий след: Барселона [3]; поездка ночная через Пиренеи к морю; ощущение близкого Океана; каталонцы, танцующие в воскресенье; испанец, который сказал: а знаете, Бог есть, и думаю, что он испанец.
А потом Париж.
В двух точках.
Дом человека [4] и Гати [5].
Дом человека удивительно хорош, он прекрасен.
И вы знаете, даже самое простое, высказанное вот этим великолепным языком образа, осязаемости того, что там нам представлено…
И вот там где-то в самом начале такая огромная фотопанорама людей разных рас, континентов - нагих…
И надпись…
Как странно - или наоборот - что столь непохожие друг на друга люди могут родить детей, продлиться!..
Казалось бы, трюизм!
Между прочим, как-то, вы знаете, что-то встряхнулось внутри.
Вот действительно: мы же, оставаясь совсем непохожими, можем иметь все вместе одно поколение, одно, идущее за нами вселенское детство, ради которого, может быть, мы все и существуем?..
А наперерез этому воспоминанию, которое не уходит, но которое сопротивляется тому, чтобы сохраниться в человеке, - Аушвиц.
И человек, который хочет научить других, как сделать, чтобы воспоминание осталось в тебе, но не мучило тебя; и знает, что это можно сделать одним способом - только одним - изменивши Слово, начавши сначала.
Как в знаменитом тексте: «Сначала было Слово».
И с этим я уехал, я вернулся домой.
И вот мы сегодня возвращаемся к Ленину.
Еще раз.
Странная вещь: давно пора входить во все околичности, в подробности; давно пора рассказывать о том, что произошло с ним прежде, чем произошло с нами, благодаря ему.
А я все еще в прологе, я все еще выясняю отношения.
И вроде бы лейтмотивом - тогда - было, что он из того мира, которого уже нет, и я тогда спрашивал: если этот мир, которого уже нет, нам безразличен, значит, и он безразличен.
Но если небезразличен этот ушедший мир, если он показан нам - памятью; если он небесполезен для нас; если он тревожно важен для нас именно тем, что он был и ушел, а мы, вышедши оттуда, потерялись, еще ничего не построив и только замусорив пока строительную площадку, на которой должен вырасти какой-то новый Дом человека, ключи от которого - разные - будут у каждого человека.
Я подумал, что все-таки это еще не все, что надо сказать вначале.
Да, тот мир ушел.
Но пришел мир, еще более ранний: стал стучаться в дверь мир человеческих первоначал.
Откройте!
Признайте его!
Как вы с ним?
И этот мир неласковый - наших первоначал.
В нем человек - это и проснувшаяся родословная, и вздыбленный этнос, и жуткая фигура суверенного убийцы поневоле.
Как с этим быть?
С этим «миром первоначал».
Вот этот мир, в котором он был, который ушел, в котором он ушел, который с ним ушел; мир, который был моим детством, юностью… да и зрелыми годами…
И этот мир - первоначал - с его жестокостью, с его упорством, с его нежеланием считаться с тем, что добыли последующие века!..
Этот мир, в котором видится мне вот этот… где-то в темноте… не веков - тысячелетий вот этот предок: вероятно, обреченный на исчезновение и нашедший какой-то - еще неизвестный живому, еще неизвестный природе - способ выжить!
Выжить, господствуя!
Над чем?
Над природой?
Над ближними?
Над себе подобными?
Мир, который впервые ощупывал себя…
Вот этот мир, который не согласен с идеей человечества - в любой версии этой идеи - не согласен быть единообразным, единосущностным, единоосновным; который настаивает на суверенности маленького клочка большой Земли, суверенности человека дома, в Мире…
Вот этот запутавшийся в возобновленных первоначалах Мир - он что ему?
И если этот Мир - суверенный убийца поневоле; если этот Мир льет кровь; и в этом Мире я несчастен не от того, что я не могу изменить этот Мир - это смешно, - но я несчастен оттого, что как человек, привыкший всегда быть на чьей-то стороне, я не могу сейчас быть ни на чьей стороне.
Я не уйду в отшельники, в столпники, монашеская келья не для меня: без близких и друзей мне день не сладок!
Но на чьей стороне я должен быть?
Абхазов или грузин?
Сербов или тюркских македонцев?
И вообще, на чьей стороне?
Даже не только в тех случаях, где стреляют, хотя, прежде всего - и в них.
(Здесь я хотел бы продолжить несказанное тогда Гефтером: На чьей стороне я должен быть?
На стороне плачущего Путина или на стороне Путина не плачущего?
На одной стороне народа или, опять таки, на другой стороне народа? Аналитик)
И тут я подумал нечто кощунственное, от чего я не имею права уйти.
Да, я знаю про этого человека, который когда-то вошел в мою жизнь, сначала очень распоряжаясь моим душевным обиходом; затем я почувствовал себя независимым, но близким ему; и, наконец, пришел к мысли, что я знаю что-то о нем, чего не знал, может быть, он и сам…
Я вот сейчас подумал: вот в свете этой невыносимости… ну, не будем так резко говорить, назовем ее вежливо «трудности», но это больше, чем трудность, - ее ощущаешь не только головой, но и сердцем впрямую - невозможности быть на чьей-то стороне, а когда берешь на время какую-то сторону, потом какой-то комок тошноты подкатывает… Что я - человек, который будет сочувствовать Саддаму Хусейну?
Смешно.
Ну, а что я - буду сторонником американского президента?
Или правительства нашего, которое торопится его поддержать?
Да, это… число этих случаев - легион, не в эпизодах речь, а в том, что вот во встрече с ним - с Ульяновым, который Ленин - я смею теперь?…
Я, у которого в одночасье танкового прорыва на Москву погибли лучшие друзья юности - те, кто своею смертью остановили Гитлера, - я могу этого человека спросить: а он, ты, вы - не убийцы?
Я имею нравственное право или это нарушение всякого историзма?
Или это перебежка на чью-то сторону?!
Спросить, задать этот вопрос?
Когда был Кронштадт, и доведенные до отчаяния люди - доведенные до отчаяния не только голодом, но нежеланием считаться с ними - эти люди захотели изменить… не порывая с революцией, внутри нее изменить нечто существенное, чтобы могли с ними считаться и чтобы они могли решать, - он понял этих людей?
Или он не захотел понять?
Просто не захотел!
Поддержал заведомо лживую версию о белогвардейском заговоре, назначил вместе с Троцким (или Тухачевским - разницы нет в данном случае) штурм Кронштадта на день открытия X съезда - для чего?
Почему?
Вот я вспоминаю маленькую книжечку Мстиславского [6] - был такой писатель, чудом уцелевший в 37-м и так далее, потому что в молодости он был одним из руководителей боевой организации эсеров, одним из важных людей в февральские дни, и сидел, между прочим, в президиуме 2-го Всероссийского съезда Советов, представляя там свою партию.
Он написал давно, в 20-е годы, маленькую книжечку о революции, которую я хотел бы видеть переведенной на все языки; по-моему, это просто гениальная вещь.
Но там у него есть такое наблюдение.
Он сидел, наблюдал, видел людей, слова, жесты, поступки…
И спрашивает себя: а для чего Ленину и Троцкому понадобился штурм Зимнего?
Когда власть уже была в их руках?
И он понял, что им нужен классический финал классической революции, которая побеждает штурмом!
Утверждает себя в форме, которая запомнится в веках, которая делает перемену невозможной.
И вот это наблюдение Мстиславского - это ключик, скажем, и к кронштадтскому убийству, потому что это было убийство.
Вот с превеликим опозданием он, этот человек, решился на продналог…
Я не виню его в этом опоздании!
Я догадываюсь (или мне кажется, что я имею право на такую гипотезу), что он потому так долго отклонял просьбы, предложения о том, что это надо сделать, причем самых близких людей!
Ему говорил Троцкий, что скоро нам нужно будет приставить к каждому крестьянину по солдату, по красноармейцу, чтобы получить хлеб!
А он откладывал!
Что - рассчитывая еще на один год - проскочить?
Или он предчувствовал, что на продналоге дело не кончится, что придется идти много дальше…
И что тот военный коммунизм, который, казалось, был не его и не по его нутру, не по его, так сказать, умственным построениям, с которым он шел на Октябрь, но который он принял! Принял его, подчинился ему!
Подчинился этому стихийному напору и приговору той, так сказать, активной части, той преданной непоколебимо части людей, для которых это была их стихия - стихия поравнения и приобщения к власти…
И он знал, что, от этого отказываясь, придется идти много дальше.
Я не оправдываю его и не обвиняю.
Это…
И та, и другая роль бессмысленная и человеку не показанная.
Но я думаю, что вот штурм в день съезда был назначен потому, чтобы эта переворачивающая мера исходила только от них самих - только от тех, кто у власти, только у тех, кто должен удержать право решать!
Причем даже не во имя самих себя, а во имя этой революции.
И даже не во имя ее!
А во имя Мира, который нужно стронуть с места и ради которого затеяна вся эта буча, совпавшая, правда, и с желаниями множества людей нечто получить - столь весомое, как землю.
И вот когда я думаю это, я… не правый - скорее, левый.
Да.
(Ну, если распределять людей так, хотя это… это примитивное распределение.
Но все-таки люди как-то так распределяются…)
Я называю это убийством.
Должен же сделать шаг и сказать - в объяснение, во встрече с ним - убийца!
А если я к этому прихожу, то могу ли я не просмотреть весь путь и всю жизнь - в свете этого страшного определения (для меня страшного; множество людей это произносят с такой легкостью, как лущат семечки!).
Есть путь его… и заглянуть в Россию разночинцев, которая мне нечужая, в которой много моих любимых героев, персонажей, людей… и тогда вот в это дело начинает вмешиваться где-то вот это - по этой странной ассоциации - вмешивается вот этот нынешний Мир, который утверждает свое право жить по-своему тем, что убивает тех, кто, кажется, ему в этом мешает, не согласен и не дает ему…
Где-то это увязывается в один узел.
И когда я обдумываю эту ситуацию, то передо мной встает некоторая сумма вопросов, на которые я как-то должен ответить.
И вот эти дни, когда я смотрел то, что вы сняли, и как-то… сблизился еще больше с вами через эту съемку…
Я в эти дни… у меня, знаете, как вот сомнамбулически не выходят из головы вот пушкинских два слова: «усталый раб».
Я все думаю: как это?..
Как это можно прожить - с Пушкиным - жизнь, читать это спокойно, не содрогаясь, не перенося на себя и не замечая пронзительной силы этих двух слов: «усталый раб».
И я хочу сказать, что когда я перейду к последующему (а я возьму себя в руки, и перейду, и буду делиться тем, что я впитал в себя за те годы, что я им занимался - им, Лениным), то от меня внутри не будут уходить вот эти два слова и больше того - краеугольная тема человеческого рабства.
В конечном счете, я не знаю, что истиннее: «человек - это звучит гордо» или «человек - это раб».
Это надо выяснить.
Мы-то, так сказать, на уровне нашего… наших марксистских прописей (понятно - учили сами, учились сами, учили других: рабство, ступень, формация; кто не прошел ее, значит чего-то ему недостает, и книги издавались «Почему Россия миновала рабовладельческую формацию»?!
Какая проблема!)…
А рабство - это вещь краеугольная.
Вот если заглянуть туда, в древность, скажем, такая поразительная цивилизация, которая все больше удивляет людей, удивляет… египетская древняя цивилизация с ее жречеством, знавшим множество тайн природы; с ее пирамидами, которые настолько удивительны! во многих отношениях, что позволяют действительно верить в пришельцев на десять или сто порядков мозговитее людей Земли, - эта вот цивилизация, в которой не было рабов в том смысле, как…
Нет.
В ней был этот Нил, этот красный лик Солнца над ним, узкая долина, эти шадуфы, эти колодцы, которые, может быть, и сейчас вот в ходу у крестьян, у феллахов египетских…
И люди эти существовали во все большей мере ради того, чтобы один был похоронен в пирамиде, которая чудо тогдашнего и нынешнего Мира.
И он жил для того, чтобы быть похороненным!
Абсурд!..
А это целая цивилизация, в ней… да, к ней применимо… ну, скажем, то, что Маркс говорил: «поголовное рабство» - есть такая вещь - поголовное рабство.
Но ведь поголовное рабство - это еще не добровольное, это еще не осознаваемое рабство…
Это колоссальная вещь, над которой я вот все эти дни думал!
Я и раньше об этом думал, меня давно занимает эта тема, и я немножко отвлекся с Египтом, я сейчас подробности…
Хрущев сделал первый шаг, не будем говорить, какими мотивами он руководствовался, тем не менее, открытые настежь ворота лагерей, возвращение в жизнь уцелевших, живых, жертв сталинского террора - это, конечно, неизгладимо, незабываемо.
И все остальное время он как бы пытался найти какой-то второй шаг, который был бы равномасштабен, равнозначен первому.
Бросался из стороны в сторону, хватался за одно, потом за другое, терял нить, связь с людьми.
И, воздавая должное, мы не можем не сказать и иного - как урок и как предупреждение - да, людей перестали убивать в застенках, но стали расстреливать на улицах, на площадях - от Будапешта до Новочеркасска.
Свежая кровь…
Есть любопытные данные о том, как резко, например, увеличилось число изгнанных из партии.
Да мы с вами сегодня разговариваем в тот день, в 93-м году, когда вернули генеральское звание Петру Григорьевичу Григоренко [7], одному из первых, кто поднял голос против нового произвола.
Иосиф Пастернак: И сегодня 6 июля, день левоэсеровского мятежа.
МГ: Да, я просто, отвечая на ваш вопрос.
Поэтому шанс истончался, исчерпывался, крушился с двух сторон: со стороны того, кто оседлал власть, но и со стороны тех, кто первоначально ограничивали себя лишь тем, чтобы вернуться к незамутненным истокам, продлить, продвинуть дело, начатое ХХ съездом.
А как дальше?
Тогда никто не знал.
Но были, уже находились люди, перешагивающие какой-то рубеж.
Нарождался диссидент, инакомыслящий, который не просто мыслил иначе - он отстаивал свое право мыслить иначе, идя в этом до конца.
И это уже было возобновление шанса, но потребовалось время.
А между тем и другим, в этом зазоре крушились судьбы, уходили человеческие годы…
* * *
МГ: И вот когда я… ну, просто отталкиваюсь от одного из примеров так, чтобы выйти на свою тему, когда я говорю, что вот поголовное рабство (там, где нет рабов в социальном и юридическом смысле - а оно поголовное, значит, оно и добровольное, значит, оно и неосознаваемое) и вот это такое краевое понятие, проходящее сквозь всю человеческую жизнь.
Ведь вот когда в нашей России… знаменитое, зацитированное письмо, высказывание Чехова: желание написать рассказ, повесть о молодом человеке, который выдавливал из себя рабство - каплю за каплей крови.
Потому что, видимо, эта иллюзия, за которую приходится расплачиваться, что от него можно освободиться разом, одномоментно, каким-то одним решающим действием или даже каким-то одним событием в жизни - нет, вероятно, именно так: каплю за каплей.
А, стало быть, и поколение за поколением.
И тогда… ведь думаешь о вещах, вроде бы, очевидных, но которые каким-то образом там, где ты занимался историей, не присутствуют.
Вот человек - он задан.
Человек задан.
Задан традицией… да всем!
Его родили, он задан тем, как его учат говорить; он перенимает, он воспринимает… все это он застает уже готовым - он задан.
И что это - так мудро в отношении человека устроила природа?
Или когда-то человек так где-то устроился и выстроился, что он, пожалуй, единственное из живых существ, у которого детеныш так долго находится при родителях?
Стало быть, у него есть достаточно времени, чтобы выучиться…
Но ведь он еще и протестует против этого!
Это еще время сопротивления - он должен еще выбиться из заданности!
К тому, чтобы еще как-то стать самим собой.
И если заданность человеческая в чем-то меньше, чем у зверья, то она свирепая, эта заданность, она вызывает первопротест - потенциальный, эмбриональный протест у человека, желающего выйти!
Из этой зоны всеобщей заданности, даже если она вся в атрибутах хорошего, доброго, хотя так и не бывает…
И вот этот… это сидящее в человеке, вот это сидящее в начинающих жить сопротивление заданности - та узкая зона, где он может осуществить выбор и которую он стремится расширить! довести до предела! до полноты жизни! до абсолюта! - так это же и есть в некотором смысле история, утопия, революция…
Вот это яростное стремление где-то в сжатый отрезок времени эту узкую щель - раздвинуть! до полноты! до… новой изначальности.
И что же?
Вот это… люди, которые в наибольшей мере воплощают в себе эту жажду выбраться! выдраться! из заданности, эти люди - благодетели?
Или они также… сооружают новую заданность и замещают одно состояние рабства втесняемым другим?
И тут возникает решающая тема, которой я собирался бы посвятить следующий некороткий разговор с вами.
Вот это предназначение этих людей - способно включить в себя понимание ими, доходящее до действий и поступков, понимание того, что они абсолютно нужные! в тот оптимальный момент, когда заданность преодолевается и возникает что-то новое, эти люди - абсолютно нужные - должны понимать, знать, угадать, примириться! с тем, что они завтра становятся ненужными, что им надо уйти, что им надо уйти вовремя; что не ушедшие вовремя, они - рабы своей роли, страшные рабы, навязывающие свою волю другим.
И тогда я думаю про этого человека в конце его жизни (не в оправдание - повторюсь - в котором он не нуждается и вообще в котором люди не нуждаются): он - усталый раб?..
А между тем мне трудно давать какой-то (не только по времени, но и по сути, по знаниям) обзор человеческого существования - вот взятый под этим углом: заданности, сопротивления ей, узкой зоны выбора, вот этого стремления оптимально раздвинуться и появления новых рабов этой ситуации, которые становятся - в этом свойстве, в обличии этого рабства - опасными другим людям.
Покровский Михаил Николаевич - историк, талантливый историк - он когда-то читал лекцию, где-то в 20-м году, зашел разговор о революции, о Ленине… зашел разговор и… зашел разговор, и он сказал, что Ленина обычно сравнивают с Робеспьером, но это ему кажется не вполне верным.
С кем же? - спросили.
Скорее, Кромвель.
Скорее, Кромвель.
И я подумал: да - похоже.
Похоже.
Похоже…
Неготовностью к тому, что придется совершать, проливая кровь и примучивая народы к иной жизни.
Да, похож.
И вот тогда я возвращаюсь к самому началу.
Если вы помните, я сказал, что у этого человека - у Владимира Ульянова - не было какого-то предваряющего этапа: демократического там, либерального…
И не произносил он, конечно, никогда этой фразы в юности: «Нет, мы не пойдем этим путем, мы пойдем другим», но где-то совершился перелом - в нем встретились (сказал я тогда) два человека: Маркс и Чернышевский, и с этого он начался.
Так вот, обдумывая это, я хочу сказать, что в этой встрече скрыто присутствовала та тема, о которой… по поводу которой я сейчас говорю.
И он, выросший на «Что делать?» Чернышевского, выросший на рахметовском образе и рахметовской традиции, он услышал, прочитал ли в этом романе заглавную идею запертого в крепость и окончившего уже свою сознательную жизнь Чернышевского? Идею (или утопию) добровольного ухода новых людей.
Нет.
Сколько бы он ни читал этого романа, а он, видимо, его перечитывал не один раз, и врезался он в него на всю жизнь, он почему-то этого не заметил, этого не вычитал.
И тогда мы возвращаемся к теме какого-то изначального (скажем так) имморализма.
Я употребляю это слово не потому что оно звучит так красивее, скажем, чем безнравственность, а потому что безнравственность предполагает какой-то умысел, а имморализм - это некое равнодушие к нравственной стороне ввиду ее неприменимости: неприменимости к тому делу, которому ты посвящаешь свою жизнь. Не только неприменимости.
Ввиду того, что она - помеха этому.
И не в силу властолюбия, так сказать, какого-то… от роду написанного кровопийства - ничего подобного!
Тут чистое побуждение и - помеха.
Чистое побуждение к тому, чтобы осчастливить людей, и - помеха в виде каких-то нравственных запретов, нравственных табу…
Вот я сказал вам, что он, конечно, будучи гимназистом, оставшийся один дома с… с другими детьми, когда получилось известие о смерти брата, он, конечно, не мог (это было бы чудовищно так предполагать) произносить эту фразу: «нет, мы не пойдем этим путем»…
Но вот какие-то события начальной его жизни превратили его из прекраснодушного юноши с копной белокурых волос и без еще резко выраженной раскосости азиатских глаз - превратили его в совсем другого человека.
Да, это была смерть брата - человека рыцарственной души, по поводу которого даже прокурор на процессе говорил, что он берет на себя вину других.
А потом была еще одна смерть человека, который оказал на него большое влияние, - Федосеева, духовного вождя поволжских русских марксистов, который, оказавшись в глухой сибирской ссылке, не выдержал сплетен в этом ссыльном кругу и покончил с собой…
Что-то в нем перевернулось, замкнулось, очерствело.
Что-то в нем вошло вот этим вот… даже не прямым запретом - скорее, изгнанием из себя прямых нравственных побуждений (повторюсь) за их ненужностью.
За… из-за ощущения их некоторой помехой.
И в такой же степени, как чтение «Капитала» или погружение в Чернышевского, эти смерти и эти внутренние превращения его в другого человека где-то обозначают и определяют уже его всю последующую жизнь.
Я продолжу эту тему и разобью ее потом на таких две новеллы.
Одна - в которой он прямо участвовать не будет, я хочу сопоставить двух персонажей русской литературы (он их не сопоставлял): Рахметова у Чернышевского в «Что делать?» и Николая Ставрогина в «Бесах» Достоевского.
Я думаю, что если в Ленине было нечто рахметовское, то в нем было и что-то ставрогинское - только это еще надо пояснить и понять.
Это отдельный разговор.
И другой разговор или другая новелла.
Это будет Ленин и Вера Ивановна Засулич, замечательная женщина, о которой не рассказать я просто не могу, - поскольку она присутствует с какого-то момента в моей жизни, а с тех пор как она присутствует, ее судьба, судьба человека, ну, скажем всеми словами, преданного Ленину; ее судьба очень многое прояснила мне в одном из тех лет в жизни, которые можно считать рубежами, границами, в чем-то роковыми, - это будет 73-й год.
Вот если мы сейчас на этом закончим, то я продолжу этими двумя, казалось бы, рядом лежащими, но очень родственными новеллами.
Примечания
↑1. Речь идет о видео, снятом Элен Шатлен и Иосифом Пастернаком в 1991 году.
↑2. Речь идет о В.И. Ленине.
↑3. В ноябре 1992 года М.Я. Гефтер выступал с докладом на симпозиуме «Роль Октябрьской революции в постижении нынешней реальности» в Барселоне. Это была большая поездка по Испании и Франции.
↑4. Музей человека (фр. Musée de l’Homme) - антропологический филиал Парижского музея естествознания.
↑5. Арман Гатти (Armand Gatti, род. в 1924 г.) - французский писатель, поэт, режиссер, общественный деятель, политический активист, участник Сопротивления. Элен Шатлен - жена Армана Гатти.
↑6. Мстиславский (псевдоним; настоящая фамилия Масловский) Сергей Дмитриевич [23.8(4.9).1876, Москва, - 22.4.1943, Иркутск], русский советский писатель.
Родился в дворянской семье (отец - профессор истории военного искусства). Окончил физико-математический факультет Петербургского университета (1901).
Автор романов из истории революционного движения в России: «На крови» (1927) - о Революции 1905-07, «Партионцы» (1932) - о народовольцах, «Накануне. 1917 год» (1937) и др.
Известность приобрел его роман о Н.Э. Баумане «Грач, птица весенняя» (1937; под названием «Бауман» - 1936).
Книги «Крыша мира» (1925) и «Черный Магома» (1932) посвящены жизни народов Средней Азии и Кавказа.
Речь, по-видимому, идет о документальной книге С. Мстиславского «Пять дней», посвященной революционным событиям в Петрограде и изданной в 1922 году.
Мы публиковали оттуда.
Первые «три дня» были про февраль-март, «4-й день» - про 25 октября, а «пятый» - про разгон Учредительного собрания.
И все это Мстиславский называл тогда (в 1922) началом и концом Февральской революции.
↑7. Воинское звание было возвращено Григоренко П.Г. посмертно Указом президента № 986 от 03.07.1993.