Славой Жижек: «Не волнуйтесь, катастрофа обязательно произойдет»
Постскриптум к российской поездке философа - в обширном интервью для COLTA.RU
В конце августа Россию посетили две звезды мировой философии из Любляны - Славой Жижек и Младен Долар.
Они приехали по приглашению группы «Что делать?» и выступили с публичными лекциями и дискуссиями в Москве и в Петербурге.
По просьбе COLTA.RU организатор этого визита, философ и член рабочей группы «Что делать?» ОКСАНА ТИМОФЕЕВА задала Жижеку несколько вопросов по итогам поездки в Россию.
Этот визит - обоюдная инициатива и важный этап нашей дружбы и сотрудничества - был организован как образовательная программа, целью которой было представить своего рода краткий курс современного психоанализа, политики и философии.
Мы попытались сделать эту программу как можно более открытой для любой публики - и, судя по градусу дискуссий и интересу, который вызвали лекции словенских философов у российской аудитории, результат превзошел ожидания: в нашем обществе существует огромный запрос не только на коллективное (протестное) действие, но и на радикальную мысль и даже на «большую идею», без которой это действие рискует утратить свою почву, а также на анализ - на психоанализ, если угодно, которому упорно сопротивляется наше коллективное политическое бессознательное.
Эта беседа - своего рода постскриптум к «русскому путешествию» Жижека.
И хотя оба философа, к которым русская публика в ходе обсуждения периодически обращалась с любимым вопросом «Что делать?», отвечали: «Не спрашивайте о том, что вам делать, у профессоров философии из-за границы», я все-таки рискнула дать этому вопросу определенное развитие и поговорила со Славоем Жижеком о том, что является, как мне кажется, для нас сегодня самым наболевшим, - о религии и идеологии, о судебной системе и хитростях функционирования закона, о правых и левых, о наших идиосинкразиях, фобиях, надеждах, о революции.
Я намеренно ставлю вопросы «из локального контекста», тогда как развернутые комментарии Жижека вводят затрагиваемые здесь проблемы в универсальное измерение глобальной политики и показывают, что мы не одиноки в наших поисках и нашей настоящей и будущей борьбе.
Оксана Тимофеева, «Что делать?»
- В одной из ваших работ упоминается китайский обычай проклинать людей такими словами: «Чтоб тебе жить в интересные времена!»
Мы в России сейчас определенно живем в «интересные времена», когда практически все общество состоит в оппозиции к власти и самые разные позиции находят «общую платформу», которая заключается в своего рода культурном противостоянии.
Существует огромный спрос на диалог, к примеру, между нашей традиционной либеральной интеллигенцией и молодым поколением левых.
Что вы думаете о возможной перспективе такого диалога?
Есть ли в нем вообще смысл?
Похоже, что у нас есть общий враг, персонализированная авторитарная государственная власть, - но, кажется, для реального диалога этого недостаточно, нужно что-то еще.
- В своих «Заметках к определению понятия “культура”» великий консерватор Т.С. Элиот писал, что бывают моменты, когда единственным выбором является выбор между ересью и неверием - когда единственным способом сохранить религию становится сектантский раскол, отделение от трупа большой церкви.
Такова и наша текущая позиция относительно либеральной демократии - только новая «ересь» (в лице радикальных левых) может спасти те ее черты, что заслуживают спасения: демократия, вера в людей, равноправная солидарность...
Без этого единственной альтернативой является «капитализм с азиатскими ценностями» (которые, разумеется, не имеют никакого отношения к Азии, зато имеют самое прямое отношение к очевидной тенденции современного капитализма - подавлению демократии).
Нынешние прогрессивные либералы часто жалуются, что хотели бы присоединиться к «революции» (под революцией понимается более радикальное освободительное политическое движение), но как бы отчаянно они ни искали, они ее просто «не видят» (то есть они не видят нигде в социальном пространстве политического агента, который желает и в состоянии всерьез заниматься такой деятельностью).
Хотя отчасти это так и есть, следует уточнить, что само по себе подобное отношение этих либералов является частью проблемы: если пассивно ждать, пока не «увидишь» революционное движение, то оно, разумеется, никогда не возникнет и его так никто и не увидит.
Слова Гегеля о завесе, отделяющей феномены от подлинной реальности (за завесой феноменов ничего нет, кроме того, что поместил туда смотрящий), справедливы и для революционного процесса: «взгляд» и «желание» здесь неразрывно связаны между собой, т.е. революционный потенциал не определим как объективный социальный факт - субъект «видит» его лишь постольку, поскольку он его «желает» (лично участвует в революционном движении).
Неудивительно, что меньшевики и те, кто противостоял ленинскому призыву к революционному перевороту летом 1917 года, «не видели», что ситуация для него назрела, и критиковали его как «преждевременный»: они просто не хотели революции.
Еще вариант этого скептического аргумента о возможности «видеть»: либералы заявляют, что капитализм сегодня настолько глобален и всеобъемлющ, что они не «видят» никакой серьезной альтернативы ему, что они не могут представить себе возможный вариант «за пределами» капитализма.
Возразить на это можно так: это правда - постольку, поскольку они не «видят» ничего больше: задача не в том, чтобы взглянуть вовне, а в том, чтобы в первую очередь осознать природу современного капитализма - и марксисты ставят на то, что, «увидев» ее, мы поймем все что нужно, в том числе и как выйти за его пределы.
Поэтому наш ответ обеспокоенным прогрессивным либералам, которые хотят присоединиться к революции, но просто нигде не видят для нее шансов, таков же, как и ответ экологу из анекдота, обеспокоенному перспективой катастрофы: не волнуйтесь, катастрофа обязательно произойдет...
Либералы любят отмечать сходство между левым и правым вариантами «экстремизма»: гитлеровский террор и концлагеря как зеркало большевистского террора, а партия Ленина жива и сегодня, и называется она «Аль-Каида».
Если поверить в это, то что оно значит?
Например, можно сказать, что фашизм буквально подменяет левую революцию: подъем фашизма означает провал левых, но одновременно и свидетельство революционного потенциала, неудовлетворенности - только левые оказались не в состоянии мобилизовать их.
Как нам следует понимать этот поворот на 180 градусов, превращение освободительной силы в фундаменталистский популизм?
Именно в этом контексте переход от Двух к Трем идет в полную силу: поле правящей идеологии накладывает на нас идеологические шоры, под которыми мы видим некое «базовое противоречие» (на сегодняшний день это противостояние рынка-свободы-демократии и фундаменталистско-террористического тоталитаризма, «исламо-фашизма» и т.п.).
Первое, что мы должны сделать, - это отказаться от этой оппозиции (вычесть себя из нее), понять ее ложность: ее предназначение состоит в том, чтобы скрыть истинную разделительную линию.
Формула Лакана для этого удваивания - 1 1 a: «официальный» антагонизм (Два) всегда дополнен «неделимым остатком», который указывает на исключенное измерение.
Другими словами, истинный антагонизм всегда рефлексивен - это антагонизм между «официальным» антагонизмом и тем, что исключено им (именно поэтому в математике Лакана 1 1=3).
Сегодня, например, реальный антагонизм - не между либеральным мультикультурализмом и фундаментализмом, а между самой областью их оппозиции и исключенным Третьим (радикальной освободительной политикой).
Так что же с основными ценностями либерализма: свободой, равенством и так далее? Парадокс состоит в том, что либерализм сам по себе недостаточно силен, чтобы сохранить их - свое собственное ядро - против фундаменталистского натиска.
Проблема либерализма в том, что он нежизнеспособен сам по себе: чего-то не хватает в либеральной системе взглядов, и либерализм по сути своей «паразитен», так как опирается на уже существующий набор коллективных ценностей, которые сам же и подрывает по мере своего развития.
Фундаментализм является реакцией - ложной и сбивающей с толку, конечно же, реакцией на настоящие недостатки либерализма, и именно поэтому фундаментализм снова и снова порождается либерализмом.
Предоставленный самому себе, либерализм постепенно подорвет сам себя: единственное, что может спасти его основы, - это обновленное левое движение.
Или, выражаясь в терминах, принятых в 1968 году, - чтобы ключевые идеи либерализма могли выжить, он нуждается в товарищеской помощи со стороны радикальных левых.
Возможно, разочарование в капитализме в посткоммунистических странах не следует сбрасывать со счетов как простой признак «незрелости» ожиданий людей, у которых не было реалистических представлений о капитализме.
Когда люди в странах Восточной Европы протестовали против коммунистических режимов, большинство из них не требовали капитализма.
Они хотели солидарности и хоть какой-то справедливости; они хотели жить собственной жизнью без государственного контроля; собираться вместе и говорить, о чем им вздумается; они хотели простой, честной и искренней жизни, свободы от примитивной идеологической обработки и удушающе циничного лицемерия.
Как отмечали многие ясно мыслящие аналитики, идеалы, которые вдохновляли протестующих, были в значительной степени взяты из самой правящей социалистической идеологии - люди стремились к тому, что можно назвать попросту «социализм с человеческим лицом».
Возможно, такой подход заслуживает второго шанса.
- В Москве вы говорили, кроме прочего, о психоанализе.
Я полностью разделяю ваше убеждение, что психоанализ в настоящее время как никогда необходим - нужно больше рефлексии, больше ретроспекции, больше мысли. Дело не только в правильном диагнозе - это вопрос свободы, освобождения. Некоторые всерьез считают, что психоанализ не работает в России - мы слишком сумасшедшие для такой рациональной терапии.
Как вы думаете, мы по-прежнему должны настаивать на необходимости и даже неотложности такого интеллектуального «прерывания», выхода из социального безумия?
Насколько наши индивидуальные психические проблемы связаны с параноидальной структурой нашей государственной власти?
- Может быть, некоторые культуры менее открыты для психоаналитического лечения, чем другие, - но лишь психоаналитическая теория может объяснить это различие.
Как заметил Фрейд, психоаналитическая теория - это не только теория аналитической практики, но и, как это ни парадоксально, также теория о том, почему эта практика часто терпит крах.
Таким образом, именно в тех случаях, которые вы называете российским «социальным безумием», психоаналитическая теория особенно необходима.
В последние годы наблюдается новая волна ликующих заявлений о том, что психоанализ мертв: благодаря новым достижениям в области нейробиологии его можно наконец засунуть в тот чулан, которого он все это время и заслуживал, этот мракобесный поиск скрытых смыслов; на одну полку с религиозными исповедниками и толкователями снов.
По выражению Тодда Дюфрейна, никто в истории человеческой мысли не заблуждался более относительно ее основ - за исключением Маркса, добавили бы некоторые.
И, как легко можно было предсказать, в 2005 году, вслед за печально известной «Черной книгой коммунизма», в которой перечислялись все преступления коммунизма, последовала «Черная книга психоанализа», где перечислялись уже все теоретические ошибки и клинические мошенничества психоанализа.
Таким образом, глубокая связь марксизма и психоанализа была представлена публично, правда, вот в таком негативном ключе.
Сто лет назад Фрейд поместил психоанализ в ряд из трех последовательных унижений человеческой природы, трех «нарциссических заболеваний», по его выражению.
Сначала Коперник доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, и, таким образом, лишил людей центрального места во Вселенной.
Затем Дарвин продемонстрировал, что мы появились в результате слепой эволюции, тем самым лишив нас привилегированного положения среди живых существ.
Наконец, когда Фрейд выявил доминирующую роль бессознательного в психических процессах, стало ясно, что наше эго не является хозяином в собственном доме.
Сегодня, сто лет спустя, складывается иная картина; последние научные открытия добавили к этому списку еще целый ряд дальнейших унижений нарциссического образа человека: наш ум - лишь вычислительная машина для обработки данных, а наше ощущение свободы и независимости - лишь «иллюзия оператора» этой машины...
Следовательно, что касается современной нейрологической науки, психоанализ не только не опасен, но и, напротив, его можно считать элементом традиционного гуманистического поля, которому грозят все новые унижения.
Можно ли считать, что психоанализ устарел?
На первый взгляд, да, причем на трех взаимосвязанных уровнях:
1) на уровне научного знания, где когнитивистско-нейробиологическая модель человеческого разума, кажется, вытесняет фрейдовскую модель;
2) на уровне психиатрической клиники, где психоаналитическое лечение стремительно сдает позиции фармакотерапии и поведенческой терапии;
3) на уровне социального контекста, в котором образ общества, социальные нормы, заставляющие человека сдерживать сексуальные влечения, более не актуальны в условиях доминирующего сейчас дискурса гедонистической вседозволенности.
Тем не менее заказывать психоанализу поминки, вероятно, рановато - у пациента впереди еще долгая жизнь.
И хотя критики Фрейда ссылаются на некие «очевидные» истины, на самом деле лишь в наши дни настало время для психоанализа, и только сейчас фрейдовские открытия обретают истинную ценность.
Один из стандартных аргументов консервативной культурной критики наших дней заключается в том, что в нашу эру, когда все разрешено, детям не хватает жестких ограничений или запретов.
Эта нехватка фрустрирует их, из-за нее они мечутся от одного излишества к другому.
Только жесткое ограничение, установленное какой-либо символической властью, может гарантировать не только стабильность, но и удовлетворение - удовлетворение от возможности нарушить запрет, перейти границу.
Чтобы проиллюстрировать, как работает отрицание функций в бессознательном, Фрейд рассказывал, как один из его пациентов описывал незнакомую женщину в своем сне: «Кто эта женщина в моем сне, я не знаю - но это точно не моя мать».
Четкое доказательство от противного, по Фрейду, состоит в том, что женщина как раз была его матерью.
Можно ли лучше охарактеризовать типичного пациента в наши дни, чем представив его противоположную реакцию на такой же сон: «Кто бы ни была эта женщина в моем сне, я уверен, что он - о моей матери!»
Традиционно от психоанализа ожидалось, что он позволит пациенту преодолеть преграды на пути к нормальному сексуальному удовлетворению: если вы не в состоянии получить «это», идите к аналитику, он поможет вам избавиться от ваших запретов...
В наши дни, однако, когда нас со всех сторон обстреливают различными вариантами призыва наслаждаться - от прямого удовольствия от секса до удовлетворения профессиональными достижениями или духовного пробуждения, - ответ должен быть более радикальным: психоанализ является сегодня единственным дискурсом, в котором вы имеете право не наслаждаться - не в смысле «не имеете права наслаждаться», то есть вам запрещено наслаждаться, но лишь освобождены от давления обязанности наслаждаться.
Мы открываем для себя нового Фрейда - не того пресловутого Фрейда-викторианца, захваченного репрессивным восприятием сексуальности, а Фрейда, чье время, может быть, настает только сейчас, в нашем «обществе спектакля», когда то, что мы воспринимаем как обыденную реальность, все в большей степени - воплощение лжи.
Хотя авторство фразы «Если Бога нет, то все дозволено» обычно приписывают Достоевскому, говоря, что это цитата из романа «Братья Карамазовы», на самом деле этой фразы у него нет. Первым приписал ее Достоевскому Сартр в своей книге «Бытие и Ничто».
Тем не менее сам факт того, что этот миф держится десятилетиями, демонстрирует, что, даже будучи ложным, он затронул важную струну в нашей идеологической системе взглядов - неудивительно, что консерваторы любят цитировать его в связи со скандалами среди атеистически-гедонистической элиты: от миллионов погибших в гулагах до животного секса и однополых браков - вот, мол, до чего мы докатимся, если будем отрицать трансцендентную власть, которая налагает нерушимые ограничения на человеческие деяния.
Без этих ограничений, по их словам, исчезнут преграды против безжалостной эксплуатации ближних, использования их как инструмента для извлечения прибыли и удовольствия, против их порабощения, унижения, убийства миллионов.
Все, что отделяет нас от окончательной моральной пустоты, если нет трансцендентных ограничений, - лишь временные и непрочные «соглашения среди волков», добровольные ограничения, принятые в интересах выживания и благополучия: соглашения, которые могут быть в любой момент разорваны...
Но в самом ли деле все обстоит так?
Лишь религия может побудить хороших людей поступать плохо.
Как известно, Жак Лакан заявлял, что психоаналитическая практика учит нас перевернуть изречение Достоевского: «Если Бога нет, то ничто не дозволено».
Это заявление сложно усвоить нашему моральному здравому смыслу: в хвалебном, по большей части, обзоре книги о Лакане, опубликованном в одной словенской левой ежедневной газете, афоризм Лакана был передан так: «Даже если Бога нет - не все позволено!»
Благонравная пошлость, замена провокационного лакановского заявления на скромное уверение, что даже нам, атеистам и безбожникам, следует уважать какие-то этические границы...
Однако, даже если лакановская версия этой фразы кажется пустым парадоксом, беглый взгляд на наш моральный ландшафт подтверждает, что этот парадокс корректно описывает мир либеральных атеистов-гедонистов.
Они посвящают свою жизнь погоне за удовольствиями, но так как нет внешней власти, которая бы гарантировала им пространство для этого поиска, то в итоге они запутываются в густой сети добровольно взятых на себя Политически Корректных установок.
Как будто их супер-эго контролирует их куда жестче, чем традиционная мораль: они одержимы идеей, что в достижении своих удовольствий они могут унизить других людей или нарушить границы их пространства, поэтому они регулируют свое поведение подробными предписаниями о том, как избежать «притеснения» других людей, не говоря уж о не менее сложной системе правил для заботы о себе самих (спорт и фитнес, здоровое питание, духовная релаксация...).
В самом деле, нет ничего более репрессивного и управляемого, чем бытие простого гедониста.
Второй момент, четко связанный с первым наблюдением, таков: в наши дни все дозволено скорее тем, кто наивно обращается к Богу напрямую и воспринимает себя в качестве инструмента Божьей воли.
Так называемые фундаменталисты практикуют извращенную версию того, что Кьеркегор называл телеологическим отстранением этического: исполняя господнюю миссию, можно убивать тысячи невинных людей...
Так почему же мы наблюдаем сегодня рост религиозно (или этнически) оправданного насилия?
Потому что мы живем в эпоху, которая воспринимает себя как постидеологическая.
Великие общественные дела уже не служат оправданием массового насилия (или войн); поскольку наша господствующая идеология призывает радоваться жизни и самореализовываться, многим трудно преодолеть отвращение к пыткам и убийствам других людей.
Подавляющее большинство людей спонтанно моральны: пытка или убийство другого для них глубоко травматичны.
Чтобы их на это толкнуть, нужно великое «священное» дело, в сравнении с которым переживания по поводу убийства покажутся неважными.
Религиозная или этническая принадлежность подходит для этой роли идеально.
Есть, конечно, патологические атеисты, которые способны совершить массовое убийство ради удовольствия, без какой-либо цели, но они - редкие исключения.
Большинству необходима анестезия от первичной чувствительности к страданиям другого.
Вот почему необходимо священное Дело: без него нам пришлось бы самим нести бремя содеянного, не имея возможности переложить конечную ответственность на Абсолют. Религиозные идеологи обычно утверждают, что даже если религия не истинна, она побуждает плохих людей поступать хорошо.
Однако, по опыту нашего времени, скорее следует считать верным высказывание Стива Вайнберга о том, что без религии хорошие люди поступали бы хорошо, а плохие люди поступали бы плохо, но лишь религия может побудить хороших людей поступать плохо.
Продолжение материала дальше
В конце августа Россию посетили две звезды мировой философии из Любляны - Славой Жижек и Младен Долар.
Они приехали по приглашению группы «Что делать?» и выступили с публичными лекциями и дискуссиями в Москве и в Петербурге.
По просьбе COLTA.RU организатор этого визита, философ и член рабочей группы «Что делать?» ОКСАНА ТИМОФЕЕВА задала Жижеку несколько вопросов по итогам поездки в Россию.
Этот визит - обоюдная инициатива и важный этап нашей дружбы и сотрудничества - был организован как образовательная программа, целью которой было представить своего рода краткий курс современного психоанализа, политики и философии.
Мы попытались сделать эту программу как можно более открытой для любой публики - и, судя по градусу дискуссий и интересу, который вызвали лекции словенских философов у российской аудитории, результат превзошел ожидания: в нашем обществе существует огромный запрос не только на коллективное (протестное) действие, но и на радикальную мысль и даже на «большую идею», без которой это действие рискует утратить свою почву, а также на анализ - на психоанализ, если угодно, которому упорно сопротивляется наше коллективное политическое бессознательное.
Эта беседа - своего рода постскриптум к «русскому путешествию» Жижека.
И хотя оба философа, к которым русская публика в ходе обсуждения периодически обращалась с любимым вопросом «Что делать?», отвечали: «Не спрашивайте о том, что вам делать, у профессоров философии из-за границы», я все-таки рискнула дать этому вопросу определенное развитие и поговорила со Славоем Жижеком о том, что является, как мне кажется, для нас сегодня самым наболевшим, - о религии и идеологии, о судебной системе и хитростях функционирования закона, о правых и левых, о наших идиосинкразиях, фобиях, надеждах, о революции.
Я намеренно ставлю вопросы «из локального контекста», тогда как развернутые комментарии Жижека вводят затрагиваемые здесь проблемы в универсальное измерение глобальной политики и показывают, что мы не одиноки в наших поисках и нашей настоящей и будущей борьбе.
Оксана Тимофеева, «Что делать?»
- В одной из ваших работ упоминается китайский обычай проклинать людей такими словами: «Чтоб тебе жить в интересные времена!»
Мы в России сейчас определенно живем в «интересные времена», когда практически все общество состоит в оппозиции к власти и самые разные позиции находят «общую платформу», которая заключается в своего рода культурном противостоянии.
Существует огромный спрос на диалог, к примеру, между нашей традиционной либеральной интеллигенцией и молодым поколением левых.
Что вы думаете о возможной перспективе такого диалога?
Есть ли в нем вообще смысл?
Похоже, что у нас есть общий враг, персонализированная авторитарная государственная власть, - но, кажется, для реального диалога этого недостаточно, нужно что-то еще.
- В своих «Заметках к определению понятия “культура”» великий консерватор Т.С. Элиот писал, что бывают моменты, когда единственным выбором является выбор между ересью и неверием - когда единственным способом сохранить религию становится сектантский раскол, отделение от трупа большой церкви.
Такова и наша текущая позиция относительно либеральной демократии - только новая «ересь» (в лице радикальных левых) может спасти те ее черты, что заслуживают спасения: демократия, вера в людей, равноправная солидарность...
Без этого единственной альтернативой является «капитализм с азиатскими ценностями» (которые, разумеется, не имеют никакого отношения к Азии, зато имеют самое прямое отношение к очевидной тенденции современного капитализма - подавлению демократии).
Нынешние прогрессивные либералы часто жалуются, что хотели бы присоединиться к «революции» (под революцией понимается более радикальное освободительное политическое движение), но как бы отчаянно они ни искали, они ее просто «не видят» (то есть они не видят нигде в социальном пространстве политического агента, который желает и в состоянии всерьез заниматься такой деятельностью).
Хотя отчасти это так и есть, следует уточнить, что само по себе подобное отношение этих либералов является частью проблемы: если пассивно ждать, пока не «увидишь» революционное движение, то оно, разумеется, никогда не возникнет и его так никто и не увидит.
Слова Гегеля о завесе, отделяющей феномены от подлинной реальности (за завесой феноменов ничего нет, кроме того, что поместил туда смотрящий), справедливы и для революционного процесса: «взгляд» и «желание» здесь неразрывно связаны между собой, т.е. революционный потенциал не определим как объективный социальный факт - субъект «видит» его лишь постольку, поскольку он его «желает» (лично участвует в революционном движении).
Неудивительно, что меньшевики и те, кто противостоял ленинскому призыву к революционному перевороту летом 1917 года, «не видели», что ситуация для него назрела, и критиковали его как «преждевременный»: они просто не хотели революции.
Еще вариант этого скептического аргумента о возможности «видеть»: либералы заявляют, что капитализм сегодня настолько глобален и всеобъемлющ, что они не «видят» никакой серьезной альтернативы ему, что они не могут представить себе возможный вариант «за пределами» капитализма.
Возразить на это можно так: это правда - постольку, поскольку они не «видят» ничего больше: задача не в том, чтобы взглянуть вовне, а в том, чтобы в первую очередь осознать природу современного капитализма - и марксисты ставят на то, что, «увидев» ее, мы поймем все что нужно, в том числе и как выйти за его пределы.
Поэтому наш ответ обеспокоенным прогрессивным либералам, которые хотят присоединиться к революции, но просто нигде не видят для нее шансов, таков же, как и ответ экологу из анекдота, обеспокоенному перспективой катастрофы: не волнуйтесь, катастрофа обязательно произойдет...
Либералы любят отмечать сходство между левым и правым вариантами «экстремизма»: гитлеровский террор и концлагеря как зеркало большевистского террора, а партия Ленина жива и сегодня, и называется она «Аль-Каида».
Если поверить в это, то что оно значит?
Например, можно сказать, что фашизм буквально подменяет левую революцию: подъем фашизма означает провал левых, но одновременно и свидетельство революционного потенциала, неудовлетворенности - только левые оказались не в состоянии мобилизовать их.
Как нам следует понимать этот поворот на 180 градусов, превращение освободительной силы в фундаменталистский популизм?
Именно в этом контексте переход от Двух к Трем идет в полную силу: поле правящей идеологии накладывает на нас идеологические шоры, под которыми мы видим некое «базовое противоречие» (на сегодняшний день это противостояние рынка-свободы-демократии и фундаменталистско-террористического тоталитаризма, «исламо-фашизма» и т.п.).
Первое, что мы должны сделать, - это отказаться от этой оппозиции (вычесть себя из нее), понять ее ложность: ее предназначение состоит в том, чтобы скрыть истинную разделительную линию.
Формула Лакана для этого удваивания - 1 1 a: «официальный» антагонизм (Два) всегда дополнен «неделимым остатком», который указывает на исключенное измерение.
Другими словами, истинный антагонизм всегда рефлексивен - это антагонизм между «официальным» антагонизмом и тем, что исключено им (именно поэтому в математике Лакана 1 1=3).
Сегодня, например, реальный антагонизм - не между либеральным мультикультурализмом и фундаментализмом, а между самой областью их оппозиции и исключенным Третьим (радикальной освободительной политикой).
Так что же с основными ценностями либерализма: свободой, равенством и так далее? Парадокс состоит в том, что либерализм сам по себе недостаточно силен, чтобы сохранить их - свое собственное ядро - против фундаменталистского натиска.
Проблема либерализма в том, что он нежизнеспособен сам по себе: чего-то не хватает в либеральной системе взглядов, и либерализм по сути своей «паразитен», так как опирается на уже существующий набор коллективных ценностей, которые сам же и подрывает по мере своего развития.
Фундаментализм является реакцией - ложной и сбивающей с толку, конечно же, реакцией на настоящие недостатки либерализма, и именно поэтому фундаментализм снова и снова порождается либерализмом.
Предоставленный самому себе, либерализм постепенно подорвет сам себя: единственное, что может спасти его основы, - это обновленное левое движение.
Или, выражаясь в терминах, принятых в 1968 году, - чтобы ключевые идеи либерализма могли выжить, он нуждается в товарищеской помощи со стороны радикальных левых.
Возможно, разочарование в капитализме в посткоммунистических странах не следует сбрасывать со счетов как простой признак «незрелости» ожиданий людей, у которых не было реалистических представлений о капитализме.
Когда люди в странах Восточной Европы протестовали против коммунистических режимов, большинство из них не требовали капитализма.
Они хотели солидарности и хоть какой-то справедливости; они хотели жить собственной жизнью без государственного контроля; собираться вместе и говорить, о чем им вздумается; они хотели простой, честной и искренней жизни, свободы от примитивной идеологической обработки и удушающе циничного лицемерия.
Как отмечали многие ясно мыслящие аналитики, идеалы, которые вдохновляли протестующих, были в значительной степени взяты из самой правящей социалистической идеологии - люди стремились к тому, что можно назвать попросту «социализм с человеческим лицом».
Возможно, такой подход заслуживает второго шанса.
- В Москве вы говорили, кроме прочего, о психоанализе.
Я полностью разделяю ваше убеждение, что психоанализ в настоящее время как никогда необходим - нужно больше рефлексии, больше ретроспекции, больше мысли. Дело не только в правильном диагнозе - это вопрос свободы, освобождения. Некоторые всерьез считают, что психоанализ не работает в России - мы слишком сумасшедшие для такой рациональной терапии.
Как вы думаете, мы по-прежнему должны настаивать на необходимости и даже неотложности такого интеллектуального «прерывания», выхода из социального безумия?
Насколько наши индивидуальные психические проблемы связаны с параноидальной структурой нашей государственной власти?
- Может быть, некоторые культуры менее открыты для психоаналитического лечения, чем другие, - но лишь психоаналитическая теория может объяснить это различие.
Как заметил Фрейд, психоаналитическая теория - это не только теория аналитической практики, но и, как это ни парадоксально, также теория о том, почему эта практика часто терпит крах.
Таким образом, именно в тех случаях, которые вы называете российским «социальным безумием», психоаналитическая теория особенно необходима.
В последние годы наблюдается новая волна ликующих заявлений о том, что психоанализ мертв: благодаря новым достижениям в области нейробиологии его можно наконец засунуть в тот чулан, которого он все это время и заслуживал, этот мракобесный поиск скрытых смыслов; на одну полку с религиозными исповедниками и толкователями снов.
По выражению Тодда Дюфрейна, никто в истории человеческой мысли не заблуждался более относительно ее основ - за исключением Маркса, добавили бы некоторые.
И, как легко можно было предсказать, в 2005 году, вслед за печально известной «Черной книгой коммунизма», в которой перечислялись все преступления коммунизма, последовала «Черная книга психоанализа», где перечислялись уже все теоретические ошибки и клинические мошенничества психоанализа.
Таким образом, глубокая связь марксизма и психоанализа была представлена публично, правда, вот в таком негативном ключе.
Сто лет назад Фрейд поместил психоанализ в ряд из трех последовательных унижений человеческой природы, трех «нарциссических заболеваний», по его выражению.
Сначала Коперник доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, и, таким образом, лишил людей центрального места во Вселенной.
Затем Дарвин продемонстрировал, что мы появились в результате слепой эволюции, тем самым лишив нас привилегированного положения среди живых существ.
Наконец, когда Фрейд выявил доминирующую роль бессознательного в психических процессах, стало ясно, что наше эго не является хозяином в собственном доме.
Сегодня, сто лет спустя, складывается иная картина; последние научные открытия добавили к этому списку еще целый ряд дальнейших унижений нарциссического образа человека: наш ум - лишь вычислительная машина для обработки данных, а наше ощущение свободы и независимости - лишь «иллюзия оператора» этой машины...
Следовательно, что касается современной нейрологической науки, психоанализ не только не опасен, но и, напротив, его можно считать элементом традиционного гуманистического поля, которому грозят все новые унижения.
Можно ли считать, что психоанализ устарел?
На первый взгляд, да, причем на трех взаимосвязанных уровнях:
1) на уровне научного знания, где когнитивистско-нейробиологическая модель человеческого разума, кажется, вытесняет фрейдовскую модель;
2) на уровне психиатрической клиники, где психоаналитическое лечение стремительно сдает позиции фармакотерапии и поведенческой терапии;
3) на уровне социального контекста, в котором образ общества, социальные нормы, заставляющие человека сдерживать сексуальные влечения, более не актуальны в условиях доминирующего сейчас дискурса гедонистической вседозволенности.
Тем не менее заказывать психоанализу поминки, вероятно, рановато - у пациента впереди еще долгая жизнь.
И хотя критики Фрейда ссылаются на некие «очевидные» истины, на самом деле лишь в наши дни настало время для психоанализа, и только сейчас фрейдовские открытия обретают истинную ценность.
Один из стандартных аргументов консервативной культурной критики наших дней заключается в том, что в нашу эру, когда все разрешено, детям не хватает жестких ограничений или запретов.
Эта нехватка фрустрирует их, из-за нее они мечутся от одного излишества к другому.
Только жесткое ограничение, установленное какой-либо символической властью, может гарантировать не только стабильность, но и удовлетворение - удовлетворение от возможности нарушить запрет, перейти границу.
Чтобы проиллюстрировать, как работает отрицание функций в бессознательном, Фрейд рассказывал, как один из его пациентов описывал незнакомую женщину в своем сне: «Кто эта женщина в моем сне, я не знаю - но это точно не моя мать».
Четкое доказательство от противного, по Фрейду, состоит в том, что женщина как раз была его матерью.
Можно ли лучше охарактеризовать типичного пациента в наши дни, чем представив его противоположную реакцию на такой же сон: «Кто бы ни была эта женщина в моем сне, я уверен, что он - о моей матери!»
Традиционно от психоанализа ожидалось, что он позволит пациенту преодолеть преграды на пути к нормальному сексуальному удовлетворению: если вы не в состоянии получить «это», идите к аналитику, он поможет вам избавиться от ваших запретов...
В наши дни, однако, когда нас со всех сторон обстреливают различными вариантами призыва наслаждаться - от прямого удовольствия от секса до удовлетворения профессиональными достижениями или духовного пробуждения, - ответ должен быть более радикальным: психоанализ является сегодня единственным дискурсом, в котором вы имеете право не наслаждаться - не в смысле «не имеете права наслаждаться», то есть вам запрещено наслаждаться, но лишь освобождены от давления обязанности наслаждаться.
Мы открываем для себя нового Фрейда - не того пресловутого Фрейда-викторианца, захваченного репрессивным восприятием сексуальности, а Фрейда, чье время, может быть, настает только сейчас, в нашем «обществе спектакля», когда то, что мы воспринимаем как обыденную реальность, все в большей степени - воплощение лжи.
Хотя авторство фразы «Если Бога нет, то все дозволено» обычно приписывают Достоевскому, говоря, что это цитата из романа «Братья Карамазовы», на самом деле этой фразы у него нет. Первым приписал ее Достоевскому Сартр в своей книге «Бытие и Ничто».
Тем не менее сам факт того, что этот миф держится десятилетиями, демонстрирует, что, даже будучи ложным, он затронул важную струну в нашей идеологической системе взглядов - неудивительно, что консерваторы любят цитировать его в связи со скандалами среди атеистически-гедонистической элиты: от миллионов погибших в гулагах до животного секса и однополых браков - вот, мол, до чего мы докатимся, если будем отрицать трансцендентную власть, которая налагает нерушимые ограничения на человеческие деяния.
Без этих ограничений, по их словам, исчезнут преграды против безжалостной эксплуатации ближних, использования их как инструмента для извлечения прибыли и удовольствия, против их порабощения, унижения, убийства миллионов.
Все, что отделяет нас от окончательной моральной пустоты, если нет трансцендентных ограничений, - лишь временные и непрочные «соглашения среди волков», добровольные ограничения, принятые в интересах выживания и благополучия: соглашения, которые могут быть в любой момент разорваны...
Но в самом ли деле все обстоит так?
Лишь религия может побудить хороших людей поступать плохо.
Как известно, Жак Лакан заявлял, что психоаналитическая практика учит нас перевернуть изречение Достоевского: «Если Бога нет, то ничто не дозволено».
Это заявление сложно усвоить нашему моральному здравому смыслу: в хвалебном, по большей части, обзоре книги о Лакане, опубликованном в одной словенской левой ежедневной газете, афоризм Лакана был передан так: «Даже если Бога нет - не все позволено!»
Благонравная пошлость, замена провокационного лакановского заявления на скромное уверение, что даже нам, атеистам и безбожникам, следует уважать какие-то этические границы...
Однако, даже если лакановская версия этой фразы кажется пустым парадоксом, беглый взгляд на наш моральный ландшафт подтверждает, что этот парадокс корректно описывает мир либеральных атеистов-гедонистов.
Они посвящают свою жизнь погоне за удовольствиями, но так как нет внешней власти, которая бы гарантировала им пространство для этого поиска, то в итоге они запутываются в густой сети добровольно взятых на себя Политически Корректных установок.
Как будто их супер-эго контролирует их куда жестче, чем традиционная мораль: они одержимы идеей, что в достижении своих удовольствий они могут унизить других людей или нарушить границы их пространства, поэтому они регулируют свое поведение подробными предписаниями о том, как избежать «притеснения» других людей, не говоря уж о не менее сложной системе правил для заботы о себе самих (спорт и фитнес, здоровое питание, духовная релаксация...).
В самом деле, нет ничего более репрессивного и управляемого, чем бытие простого гедониста.
Второй момент, четко связанный с первым наблюдением, таков: в наши дни все дозволено скорее тем, кто наивно обращается к Богу напрямую и воспринимает себя в качестве инструмента Божьей воли.
Так называемые фундаменталисты практикуют извращенную версию того, что Кьеркегор называл телеологическим отстранением этического: исполняя господнюю миссию, можно убивать тысячи невинных людей...
Так почему же мы наблюдаем сегодня рост религиозно (или этнически) оправданного насилия?
Потому что мы живем в эпоху, которая воспринимает себя как постидеологическая.
Великие общественные дела уже не служат оправданием массового насилия (или войн); поскольку наша господствующая идеология призывает радоваться жизни и самореализовываться, многим трудно преодолеть отвращение к пыткам и убийствам других людей.
Подавляющее большинство людей спонтанно моральны: пытка или убийство другого для них глубоко травматичны.
Чтобы их на это толкнуть, нужно великое «священное» дело, в сравнении с которым переживания по поводу убийства покажутся неважными.
Религиозная или этническая принадлежность подходит для этой роли идеально.
Есть, конечно, патологические атеисты, которые способны совершить массовое убийство ради удовольствия, без какой-либо цели, но они - редкие исключения.
Большинству необходима анестезия от первичной чувствительности к страданиям другого.
Вот почему необходимо священное Дело: без него нам пришлось бы самим нести бремя содеянного, не имея возможности переложить конечную ответственность на Абсолют. Религиозные идеологи обычно утверждают, что даже если религия не истинна, она побуждает плохих людей поступать хорошо.
Однако, по опыту нашего времени, скорее следует считать верным высказывание Стива Вайнберга о том, что без религии хорошие люди поступали бы хорошо, а плохие люди поступали бы плохо, но лишь религия может побудить хороших людей поступать плохо.
Продолжение материала дальше