горело в руках ремесло
Однажды монахи трудились,
Горело в руках ремесло.
Меня давно занимает вопрос о том, где проходит граница между графоманским (включая сюда и профессиональную графоманию) стихотворением и подлинно талантливым. Приняв как данность, что и в первом бывает доля настоящего (искренняя невозможность не высказаться), и во втором не обойтись без подростковой страсти марать бумагу и забалтывать свои психические состояния, догадываюсь, что речь идёт о том, что Бродский назвал “размером потери” - мерой жертвоприношения. В гениальном стихотворении в жертву приносится всё: ценность своих чувств, время и усилия ради выработки некоего нового, надличного содержания, которое изначально не водится в мелководье чувств автора. Любительские же стихи, как правило, отличает авторское самолюбование и на них откликаются такие же мизерные сентиментальные струны в душе читателя. В неталантливом стихотворении накатывание инерции (последняя идёт от подхваченного ритма первой пришедшей в голову строки) уводит человека, владеющего техникой, к банальному зарифмовыванию банального содержания, человека же менее искушённого и более честного по отношению к самому себе - к неловким и часто смешным подрифмовываниям с нарушением ритма. Лично я решительно предпочитаю такую искреннюю лабуду ремесленному станковому производству виршей - чистому блуду от литературы.
Несколько дней мне довелось провести в женском монастыре одного старинного русского городка.
Каждый день я записывала свои впечатления от того, что видела. Со временем, надеюсь, все эти наблюдения, несмотря на их пестроту и беглость, составят некий гармоничный рисунок и станут своего рода закладкой на одной из небессмысленных страниц жизни. А пока выбираю только те из них, что относятся к матери Иларии - первой монахине, встретившей меня в обители. Хронологическая последовательность даёт лишь внешнюю опору этим записям, которые пока представляют для меня черновик возможной будущей работы. Прок от неё был бы только в одном: поделиться тем, что, так сказать, “возводит от тли живот мой”. Да и не вижу я другого прока в сочинительстве, хоть графоманском, хоть ремесленном, хоть гениальном. Впрочем, ещё и потому я хочу обнародовать свои записи, что очень жалею пропадающих в безвестности хороших людей, несмотря на то, что им самим от этого ни тепло, ни холодно. В уже цитировавшемся стихотворении одного такого хорошего человека написано прямо про меня:
Один из них враз умилился
Слёзы платочком снимал…
Все имена собственные, кроме имени матери Иларии, изменены.
1 день
В соборе никого, только в лавке скучают две мирянки и одна старуха-монахиня.
- Здравствуйте, мы звонили, есть благословение пожить у вас и поработать.
Молчание.
Наконец, одна из мирянок обращается к монахине:
- Это, наверное, к вам.
Из-под апостольника хмурый взгляд, поджатые губы:
- Ничего не знаю. Сейчас никого нет. Я сама не могу решить.
Забитая и нелюбезная старуха.
За ужином в трапезной. Игуменья говорит о различных недостатках, больше всего достаётся знакомой старушке. Испытываю тайное удовольствие: так ей и надо!
- Мать Илария, подсвечники у тебя грязные. На территории валяются бутылки. И улыбаться нужно, когда приходят люди.
- Я улыбаюсь.
Да уж, ослепительно.
- Нужно больше улыбаться, тогда снова захотят прийти.
В тоскливой тишине все жуют, уставившись каждая в свою тарелку. Вдруг старушка, с характерным для местных молочным - туман над речкой - оканьем:
- У меня три пОслушания. Я сегодня на 7 тысяч прОдала. А мне все дОлбят и дОлбят.
Матушка сладким голосом:
- Тебе не дОлбят, а делают замечание. Я всех, когда нужно, ругаю. Вот мать Серафима не знает, где найти пятый угол, когда я нападаю. Только мать Аполинария ещё спасается. И то знай, мать Аполинария, что как-нибудь приду в алтарь, открою все ящики и проверю.
- Приходи, приходи. У меня ни пылинки.
За столом, если не говорит игуменья, меланхоличное безмолвие. Только схимонахиня мать Аполинария порывается время от времени метнуть бодрый стежок в полотно общего самоуглубления. Но её обрывистые реплики теряются в тишине, как иголки в стоге сена.
2 день
Первое послушание - вымыть лампады, поменять фитили, отдраить подсвечники. Церковницей в монастыре - мать Илария. Оказалась очень добрая - помогала вставлять фитильки, что трудно: отверстия узкие, а фитили широкие. Пока скручиваем нитки, выспрашиваю:
- А как вы пришли в монастырь?
- Я 20 лет пела на клирОсе в мужском мОнастыре. Петь-то хОрОшо. Это как непрерывная мОлитва.
- Это вам хорошо, а когда нет ни слуха ни голоса...
- Все у всех есть, главное - слушать Бога. Я после перестройки, когда был дефолт, пошла к знакомой, она в кафе работала: дай хоть посуду мыть, чтобы еда была на три дня. И тут вдруг слышу в себе такой тихий голос, изнутри излился. Говорит: “Иди завтра на исповедь, там всё узнаешь”. Пошла. После исповеди сам батюшка мне говорит: “А ты не хочешь поучиться на клиросе?” А там такой хороший хор, и одна пела так... На “Херувимской” прямо вижу: летит душа к Богу как облако и они встречаются. А потом батюшку перевели в другой храм, и за ним ушли лучшие из хора, я тоже хотела, и снова голос: оставайся здесь, тут твоя пустынь. Я тогда даже слова такого не знала - “пустынь”. А потом во сне увидела двух монахов, одного рыжего. Этот рыжий потом наяву пришёл в церковь. Спросила, откуда он. Поехала в это место: и дорога, и всё точно как в том сне. А потом он стал игуменом, и я была у них на клиросе.
- Хорошо, когда есть голос, а то своим умом пытаешься разрешить свои сомнения - и не получается.
- А знаешь, почему он есть? Потому что я одна жила.
- Вы не были замужем?
- Муж-то умер, когда ему 30 лет было.
- Заболел?
- Он винцо любил, где-то свалился, и его трактор переехал. Сын подрос, возился все дни в сарае с мотороллером. А я одна в доме была. Бог в тишине с тобой разговаривает. А семейным же нужно готовить, стирать, убираться.
- Вы, наверное, из религиозной семьи?
- Я сама собой в девять лет поверила в Бога. Качалась на качелях, увидела три шаровых молнии - как Троица, вот такие небольшие шары, как гибрид апельсина. Я испугалась, подумала: сейчас молния попадёт в наш дом и сожгёт его, и жить будет негде, и тут в первый раз голос: дом не сгорит, а дерево, под которым качаешься, сгорит, но ты не двигайся. А я была такая бойкая, по деревьям лазала, атаманша. “Конечно, - подумала, - успею добежать”, но только ногу поставила, слышу внутри снова: стой! Я замерла, дерево рухнуло в сторону от меня. Я в ветвях запуталась. Тогда попросила у мамы молитвы какие-нибудь, но ничего ей не объяснила. Она знала Отче наш и Богородицу. И ещё Да воскреснет Бог. Я записала под её диктовку.
Вздыхает пронзительное:
- Таинственная невидимая жизнь духовная... Мне, знаешь, 70 лет, а я никаких таблеток никогда не принимаю. Сердце, бывает, колотит, давление 220, а я прикладываю икону св. Александра Невского, ещё давно купила в Ленинграде, и всё проходит. Очень я люблю Исаака Сирина. Рассказывает все ступени монашества. Но я его до монастыря читала. А сейчас не читаю - нет времени. Всё время работаю, делаю то же, что нужно делать в миру.
Смеётся:
- Вот и ушла от мира!
- Так где же лучше?
- Не знаю. Говорят, что в последние времена спасутся только миряне. Но мне с мирскими говорить тяжело. Как увижу, стараюсь поскорее мимо пройти. Всё неважное говорят. А тут да…. совсем нет времени читать, я поэтому и стихи писать не могу, как привыкла.
- Вы стихи пишете?
- Да, у меня целая тетрадка стихов. Что-нибудь прочитаю - из житий или молитв или аскетического, а потом об этом пишу стихи. Само течёт. Вот, например, восемь куплетов после аввы Дорофея за три минуты написала.
- Прочтите, пожалуйста.
Однажды монахи трудились
Горело в руках ремесло,
Лица их светло светились,
В душах их было светло.
Один из них враз умилился,
Слёзы платочком снимал.
Глаза вдруг подняв изумился:
Бес средь монахов стоял.
Он каждому что-то на ухо
Тихо незримо шептал.
Побросав рукоделье лихо,
Каждый друг на друга восстал.
И здесь началося такое,
Что холодно стало в груди,
А монахов призвал: “Будьте в покое”.
Он бесу кричал: “Уходи!”
Тайну открыл он монахам,
Что видел беса средь них.
Каждый из них удивился,
Прощенья просил у братьев своих.
Господь нам дает вразумленье,
Духовную брань наяву.
А мы, не приняв то ученье,
В злобе поедаем жертву свою.
Последние две строки последнего четверостишия выдают графомана, а первые - гения.
Ночью чин прощения на коленях друг перед другом, с троекратным целованием в плечо. Я не решилась подойти и участвовать. Сама ко мне подошла только мать Илария.
3 день
Послушание на трапезе.
Пришли городские знакомые м. Иларии, запрудили полтрапезной: притащили множество пятилитровых банок с соленьями и вареньями.
М. Аполинария отказывается есть варенье от паломников: готовят без молитвы. М. Илария защищает своих знакомых: они ходят в церковь. М. Аполинария:
- В какую?
- В Преображенскую.
- Ну, попробую варенье и скажу: я всегда знаю, когда с молитвой готовят.
Четвёртый день
Мать Илария спросила, что я делаю на западе. Учишься? Узнав, что учитель, сказала:
- У меня есть диплом учителя Закона Божиего, могла бы там работать, но уже старая.
Посмущавшись:
- У вас там легче дать ход стихам?
Хочет напечатать книжку.
Приехали ещё паломники. Обилие людей тяготит. Но на службе народу мало. После всенощной чин прощения. Из чужих - только женщина из хора, я, и ещё подоспела полураздетая туристка.
Очень трогательно это прощальное пение в темноте осквернённого храма: Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякаго зла честным Твоим омофором. Точно чёрные птицы на ветру мира.
Игуменья велела всем кланяться до земли и просить прощения. Даже полуголой туристке! Здорово!
Пятый день
Последнее утро. Литургия.
Мать Илария водит меня по Собору и показывает, где сами проступили фрески. Даёт сфотографировать цветную ксерокопию: до и после водосвятия. Рассказывает, что некоторые туристы, возвращаясь через год, хвалят, как хорошо отреставрировали, а это фрески сами себя восстанавливают. Навалила мне полный пакет просфор.
После службы ходили с мальчиком Сережей в Кремль, ели мороженое и пиццу, заглянула в интернет. Ужас: покончил собой О.. И. пишет, что “в приступе болезни”.
На прощанье пыталась дать денег матери Иларии: ни в какую. Мотала головой и хмурилась. Так мы с ней и простились, как и встретились, - с мрачным лицом в окладе апостольника.
Господь нам дает вразумленье,
Духовную брань наяву.
Ничего не стоит взять и дописать более ловко, чем это получилось у милой матери Иларии. Например, так:
Но слаще нам ссоры и пренья,
Как свиньям - отбросы в хлеву.
Или:
А мы отвергаем ученье,
В бесовскую веря молву.
Но я почему-то уверена, что матери Иларии не понравится ни один из вариантов: своим точным слухом она уловит фальшь этого рукоделья. Пусть уж останется то, что ей за три минуты напело её чистое сердце, которое страдает той же аритмией и тем же предпочтением правды - здравому смыслу.
А мы, не приняв то ученье,
В злобе поедаем жертву свою.
ИменнО так, мОя дОрОгая. Ни прибавить, ни убавить.
P.S. Несколько иллюстраций к этому рассказу можно найти в этой подзамочной записи. Если кому-нибудь не из френдов интересно, напишите и пришлю ссылку.