Общага в Огайо, ч.2
часть 1
Кто вы, господин Беликов?
“Каждый год на мой день рождения моя мама дарит мне один и тот же подарок - клячу”. Так написала моя студентка Ева в сочинении на свободную тему. Та самая Ева Шапиро, которая через пару лет переведет на английский стихи Окуджавы для составленного мной двуязычного сборника его песен. Что ей дарит мама на самом деле, я вычислил довольно быстро. Открываю русско-английский словарь. Кляча - ж. разг. Jade. Произносится “джейд”. Из англо-русского словаря узнаю, что Jade, кроме клячи, означает также шлюху, шельму, негодницу и, наконец, гагат и нефрит. Все ясно. Ева ежегодно получает от мамы полудрагоценный камень.
В сочинениях моих студентов попадались и более трудные загадки. Их, само собой, приходилось разгадывать дольше, а над некоторыми я продолжаю размышлять и по сей день. И дивиться тому, до чего у них, выросших в другом мире, иначе устроены головы.
Однажды я задал Еве и ее сокурсникам прочитать “Человека в футляре” и написать (по-русски), что они думают о героях рассказа. Читаю их работы - и не верю своим глазам: авторам сочинений больше всех понравился… Беликов. Да, он странный, нелепый, ходит в калошах и с зонтиком, вечно молчит, всего боится. Ну и что? Ему бы посочувствовать, его бы пожалеть, а коллеги и знакомые вместо этого пытаются его изменить, переделать его личность, даже женить хотят! И вот - нечуткое, жестокое общество доводит Беликова до гибели...
Позвольте, говорю я ребятам на ближайшем занятии: этот человечек в калошах и с зонтиком не такой уж безобидный, как вам кажется! Вот послушайте: он “держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город... Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять - пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте...” Как вы можете симпатизировать такому человеку! А не только мы симпатизируем, - слышу в ответ. - Вот и рассказчик, учитель гимназии Буркин, говорит: “Мне даже его жалко стало”. Помните? Беликов увидел злую карикатуру на себя с надписью “Влюбленный антропос”. И проговорил: “Какие есть нехорошие, злые люди!.. и губы у него задрожали”. Вот тут-то его и пожалел Буркин. А вам разве его не жалко? Ну, жалко, отвечаю, но не так как вам. Потому что я знаю, как жили люди в России в конце 19-го века, когда Чехов написал свой рассказ, а вы - не знаете. Вам даже трудно себе представить эту жизнь, такую непохожую на вашу. А я, к тому же, приехал к вам из страны, где свободы еще меньше, чем в тогдашней России. Скажите, нелепый и странный Беликов, вечно боящийся как бы чего не вышло, мог бы запугать, скажем, наш Оберлин? Или соседний Акрон? Да ни за что! А тот провинциальный русский город он запугал до смерти. Почему? Да потому что его страхи падали на благодатную почву. Для меня Беликов воплощает запретительную сущность авторитарной власти. Ему и таким, как он, - вот, послушайте! - “были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь… В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказаное и смутное”.
По лицам моих оппонентов вижу, что они хотят понять меня - и не могут. Сочувствие к странным, одиноким, не вписывающимся в общество отщепенцам они всосали с молоком матери. К этим чудакам надо относиться терпимо и ни в коем случае не пытаться на них давить, тормошить, переделывать. У них есть священное право быть такими, какие они есть.
Как говорят психологи, люди, подобные чеховскому Беликову (и гоголевскому Башмачкину из «Шинели»), страдают тяжелой формой социофобии. В Америке они составляют 13 процентов населения. Я здесь встречал таких людей, но это были так называемые пассивные социофобы: они не представляли угрозу окружающим, не пытались навязать свою мизантропию и свои страхи обществу. Другое дело - мизантропы активные, да еще одержимые идеологией, познавшие свет «единственно верного учения». Этих мы видели в СССР на самых высоких постах и немало от них настрадались. Очень проницательно сказал о них бывший московский, а ныне американский, философ, культуролог и литературовед Михаил Эпштейн:
«Если вдуматься в смысл радикальнейших версий коммунизма и всмотреться в характеры его вождей, включая самого “основоположника” Карла Маркса, бросаются в глаза черты активнейшей социофобии: ярко выраженная мизантропия, вражда к существующему обществу и грызня со всеми современниками, включая даже “товарищей” и сподвижников, которые по малейшему поводу обвиняются во всех грехах уклонизма и оппортунизма; подозрительность ко всем инакоживущим и инакомыслящим; страх бытия в его самочинности, стихийности, “счастливости”, непредсказуемости, неупорядоченности (“как бы чего не вышло”); умственная закрытость, неподвижность, однодумство, сосредоточенность на “Букве”, “Шинели”, “Футляре” или другой идее-фикс». (Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова. magazines.russ.ru/voplit/2005/6/ep7.html).
Вот какие ассоциации вызывают у бывших советских людей Беликовы. У моих новых сограждан, к счастью, нет нашего опыта, и «человеков в футляре» они предпочитают жалеть, а не бояться...
«Я обиделась на Чуковского...»
Группе начинающих, с которой я встречаюсь три раза в неделю, задаю выучить к следующему занятию наизусть начало «Бармалея». Через два дня у входа в аудиторию меня останавливает студентка: «Мистер Фрумкин, я не выучила стихи, простите. Дайте мне другое задание». «Почему?!» «Я обиделась на Чуковского. «Не ходите, дети, в Африку гулять... Африка ужасна, Да, да, да! Африка опасна, Да, да, да!». Как так можно? Мне, афро-американке, это неприятно». Девочка застала меня врасплох. Протест прозвучал, как гром среди ясного неба.. Я даже не стал проверять задание у других студентов - чтобы не травмировать «Бармалеем» юную патриотку Африки, которая, скорее всего, ни разу там не бывала. А как только кончился урок, кинулся в библиотеку читать литературу о Чуковском... Следующее занятие я начал с того, что Корней Иванович написал не просто сказку для детей, но и тонкую пародию для взрослых. В «Бармалее» он высмеял приключенческие романы начала ХХ века про экзотические дальние страны, по которым бродят страшные хищные звери и жестокие разбойники. В них рассказывалось и про Африку. Так что все эти заклинания и устрашения, все эти «Не ходите, дети» и «Африка ужасна» не нужно принимать всерьез. Ни в коем случае. Это же ирония, насмешка над второсортной романтической литературой и над поверившими ей наивными читателями!
Говорил я, само собой, по-английски: передо мной все же сидели первокурсники. Тайком посматривал на шоколадную девицу с большими красивыми глазами, но так и не понял, убеждают ли ее мои слова. Прошло еще два дня. Подхожу к классу: у дверей - она. «Мистер Фрумкин. Я выучила. Наизусть. Могу прочитать на уроке»...
«Спасибо за яблоко»
В моей квартире при Русском доме сидит студент. Как оказалось, пришел он не для консультации и не по конкретному делу, а поговорить по душам. Услышать о моей жизни в СССР, о моих впечатлениях об Америке. И - главное - посоветоваться о том, как строить свою жизнь, какую приобретать специальность, чтобы и ему было хорошо, и обществу. Разговор получился занятный и длился битых два часа. На столике, за которым мы сидели, стояла вазочка с яблоками, одно из которых мой собеседник рассеянно и долго ел. Прощаясь, он крепко пожал мне руку и растроганно произнес: «Спасибо за яблоко!» У меня отвисла челюсть. Подумать только, не за разговор поблагодарил, глубокий и содержательный - за яблоко! Почему, с какой стати? Может, парень боялся, что у него не хватит подходящих к случаю русских слов и решил отделаться благодарностью за яблоко? Или они тут все бездуховные материалисты, и съеденный фрукт для них значит больше, чем задушевная, откровенная беседа? Значит, не зря мне говорили некоторые, когда собирался уезжать: куда ты, братец? Подумай как следует, уютно ли тебе будет в мире рационализма, в царстве чистогана, где все измеряется долларом!
Долго еще не давала мне покоя эта сцена, пока, наконец, не дошло до меня, что сдержанность в изъявлении чувств - вторая натура многих людей Запада, особенно тех, кто причастен к англосаксонской или скандинавской культуре. Они стесняются чрезмерных излияний, предпочитают недосказать, преуменьшить, спрятать эмоцию в подтекст, сыронизировать, чем пуститься в разгоряченную патетику. Даже сильно подвыпивший мужик не станет тут вопрошать собутыльника «Ты меня уважаешь!?» и клясться ему в вечной любви.
Мой питерский друг, без которого, кстати, я вряд ли бы решился на отъезд, тем более - столь ранний (он заронил во мне эту мысль и упорно, планомерно ее культивировал), умнейший человек и талантливый инженер-экспериментатор, приехав сюда, никак не мог привыкнуть к тональности и температуре здешних тусовок и застолий. «То ли дело - закатишься с ребятами в ресторан, скажем, в Череповце, во время командировки! Водка - рекой, анекдоты, хохмы, истории всякие... Какой кайф ловили!». «Ты это что - серьезно? - спрашиваю. - Одно из двух, дорогой. Тоскуешь по загулам и пьянкам - езжай назад. Если бы здесь гуляли, как в России, американцы и жили бы, как живут там. Это же все неразделимо! Быт, привычки, уклад жизни, политический строй. Все взаимосвязано, одно к одному. Приехал в цивилизованную страну - и будь доволен. А то ты, как гоголевская Агафья Тихоновна: "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, а к развязности Балтазара Балтазарыча прибавить дородность Ивана Павловича..." Если тут начнут так гулять, как мы гуляли там, - считай, что дело плохо: придет и все то, от чего мы с тобой уехали. А я вот, представь, уже отвык от душевных излияний, от панибратства, от чрезмерного любопытства и повышенной заботливости, когда сослуживец, приятель или родственник, пристально на тебя взглянув, начинает допрашивать: «Что-то у тебя сегодня глаза грустные, не случилось ли чего? Давай, давай, выкладывай!». И прекрасно без этих прелестей обхожусь. Случайно, что ли, что в русском языке нет эквивалента слову privacy? Когда ценилась, когда считалась священной в России неприкосновенность личной жизни? Живи и наслаждайся тем, что тебе не лезут в душу. А то, что наши новые сограждане ведут себя прохладнее и сдержаннее прежних и не склонны к буйным загулам - как-нибудь переживешь...
Далеко же завело меня воспоминание о яблоке, съеденном молодым американцем в русско-американской общаге, старинном двухэтажном кирпичном особняке, затерянном среди огайских прерий...
Людоеды - тоже люди
В середине 80-х я читал в Оберлине семестровый курс по советской популярной культуре. По-английски. Записалось человек 20 с лишним. После нескольких лекций дал домашнее задание: написать работу по первой главе книги Фредерика Старра об истории советского джаза. Фред, президент нашего колледжа и мой приятель, увлекательно и убедительно показал в этой главе, что советская культура формировалась совершенно своеобразно, совсем не так, как в западных странах, в частности - в Америке. Советская власть вводила культуру в желаемые ей рамки, отсекая все ненужное. Даже такую трудноуправляемую стихию, как культура массовая, популярная. А в Америке она складывалась органично, спонтанно, снизу.
Читаю сочинения своих студентов - и меня берет оторопь. Подавляющее большинство, признавая, что одна культура росла снизу, а другая насаждалась сверху, специально оговаривали: но это не значит, что один путь хуже или лучше другого. Мы избегаем оценочных суждений, мы не признаем каких-либо качественных отличий между культурами.
Прихожу на занятие. Делаю разбор работ. И спрашиваю: а можно ли оценивать различные формы государственного устройства, сравнивать уровни развития общества? С точки зрения достигнутых гражданских свобод, например, или состояния экономики? Нет, отвечает то же большинство, ни в коем случае. Никаких сравнений и оценок! Не имеем права судить. У всего сущего есть какие-то основания. Любая форма общества, раз она сложилась, была необходима. Забудьте, профессор, про уровни развития. Каждое общество ценно по-своему. И если вы скажете, что каннибалы уступали в чем-то другим обществам и примитивны по сравнению с современной демократией, вы допустите грубую методологическую ошибку. Важно, как оценивают себя сами члены общества. Людоеды считали, что иначе они жить не могут и не должны. Для них их образ жизни был единственно возможным, и не наше дело ставить им оценки с точки зрения каких-то абстрактных принципов или критериев.
Значит, никакие критерии не приложимы? - спрашиваю. Ни в коем случае, - отвечают. - Только критерии, принятые самим этим обществом. Универсальных критериев нет. Ну, а ценность человеческой жизни? - со слабой надеждой спрашиваю я. - Нет! В разных культурах к феномену жизни относятся по-разному. Стали ли бы вы уговаривать каннибалов не убивать и не есть людей?! Абсурд!
Далее мне вежливо пояснили, что понятия добра и зла к человеческой деятельности не приложимы, понятия эти наивны, они устарели, ненаучны, ибо пришли из религии. Мальчики и девочки, при одном только упоминании мною про нравственные критерии, про Добро и Зло, снисходительно заулыбались. Ну хорошо, - не сдавался я, - а можно ли сказать, что нацистский режим был злом, что он был бесчеловечным и преступным? «Честно говоря, мне немного надоело слышать нападки на государство Третьего рейха, - взял слово симпатичный парень с интеллигентным, умным лицом. - Хватит уже. Гитлер был избран немецким народом. Он устраивал немцев, они его любили. И мы не можем осуждать то, что делал фюрер с другими народами. Потому что эта нация действовала в своих интересах». Простите, говорю, режим продержался всего 12 лет, Гитлер своей политикой привел свой народ к катастрофе! Ну и что? - отвечает мой оппонент. - Он допустил ряд ошибок и потерпел поражение. Но в любом случае - мы, со стороны, не можем давать качественных оценок никакому режиму. В том числе и советскому. СССР существует много лет, народ не бунтует, революций не устраивает, значит ему хорошо».
Прозвенел звонок, студенты удалились на другие лекции. В классе остались только двое, Нина и Вета, мои хорошие знакомые по русским курсам и Русскому дому. «Неужели и ты согласна с тем, что тут говорили? - спросила Нину Вета. - Ты что - тоже моральная релятивистка? Ну, хорошо, я сейчас, здесь, при тебе, начну убивать Владимира Фрумкина. Что ты будешь делать?» «Ничего, - невозмутимо ответствовала Нина. - Мне было бы жалко его, конечно, но… я бы тебя не остановила. Потому что у твоего поступка наверняка были бы личные основания. Следовательно, с своей точки зрения ты была бы права. А это - единственный критерий».
Профессор истории Bob Neil, блестящий лектор и едва ли не единственный не либерал из оберлинских гуманитариев, сказал мне потом, что эти потрясшие меня ребята успели поднабраться завиральных идей у своих профессоров, поклонников всяческих измов - от «старого доброго» марксизма до новомодного деконструктивизма. Таких преподавателей Оберлин, с его репутацией одного из самых либеральных университетов Америки, притягивал, как магнит.
Лет через десять, уже в Вашингтоне, я вспомнил о моих милых оберлинских оппонентах, когда узнал, что в одном из самых престижных американских университетов (кажется, в Стэнфорде) вместо обязательного для всех первокурсников семестрового курса по Западной цивилизации вводится обязательный курс по мировой цивилизации. Этому решению предшествовали бурные дебаты, в ходе которых взяла верх «прогрессивная общественность», свободная от пиетета перед культурой, созданной by dead white males - мертвыми белыми мужчинами… Специальный комитет собрал с миру по нитке и скроил мультикультуральную и политкорректную рубашку. В новом курсе не нашлось места Данте и некоторым другим гигантам прошлого, зато в него, помимо прочих “детей разных народов”, вошла современная африканская поэтесса, набравшая высокий бал, ибо была черной, лесбиянкой, а также борцом с колониализмом и империализмом...
«Детскими болезнями» левизны, релятивизма, мультикультурализма и политкорректности заражены многие кампусы Америки. В этой славной когорте Оберлин как шел, так и идет в первых рядах. За четырнадцать лет моего пребывания там я не раз оказывался зрителем, а порой и участником этого театра абсурда наших дней. Некоторые сцены, то смешные, то грустные, то поразительные по своей нелепости или глупости, так и стоят перед глазами. Например, попытка приехавших из соседнего Кливленда троцкистов из «Союза молодых спартаковцев» сорвать выступление Владимира Буковского, только что обмененного Брежневым на Луиса Корвалана. Или многолюдное собрание, на котором был поставлен острейший вопрос дня: поддержать или осудить польскую «Солидарность», организацию рабочих, которые почему-то вознамерились отменить социализм, то есть самую что ни на есть рабочую власть!? Или демонстрация, организованная теми же молодыми спартаковцами и прошедшая под лозунгом: «Пусть Советская армия на своих штыках принесет прогресс народу Афганистана!»…
30-е марта 1981 года. Жуткий, тревожный день: в Вашингтоне возле отеля «Хилтон» тяжело ранен новый президент, Рональд Рейган. Громкий стук во входную дверь нашей общаги. На пороге - бледная, взволнованная женщина с пареньком лет 16-ти. И сразу - в крик: «Ноги моей здесь больше не будет, и мальчика своего сюда не отдам! Может, вы мне объясните, что у вас тут за люди, в общежитии напротив, «Третий мир» называется!». «А что случилось?» «Вот, привезла сына посмотреть Оберлин, он в будущем году кончает школу. Ходили по кампусу, заглянули в этот самый «Третий мир», а там - шум и хохот. «Выпейте с нами! - кричат. И подносят бокал. - Про Рейгана слышали? Ранен! Авось, не выживет»...
Вот такая история. В «Третьем мире» живут иностранные студенты из бедных стран. Америку, мягко говоря, не жалуют, хотя ее систему образования очень даже уважают и приехали учиться именно сюда, тем более, что их здесь обеспечивают щедрыми стипендиями. В просторной гостиной на панно, растянувшемся на всю стену, - Фидель Кастро и Че Гевара в героических позах. Членов республиканской партии считают отпетыми реакционерами, так что республиканец Рейган для них - чуть ли не враг народа. Не намного лучше относились (и относятся) к республиканцам и остальные студенты Оберлина, подавляющее большинство которых неизменно голосуют за демократов, а то и за еще более левых «зеленых». Показательная цифра: в студенческом республиканском клубе в мое время было 20 членов. На весь кампус. В демократическом - сотни.
"Кто не был в юности либералом, у того нет сердца. А кто затем не стал консерватором - у того нет мозгов." Эта сентенция, приписываемая Уинстону Черчиллю, меня в некоторой степени успокаивает. Именно в некоторой, потому что никто из моих бывших студентов, за судьбой которых я слежу и с которыми поддерживаю дружеские отношения, консерватором не заделался. В лучшем случае, они передвинулись с крайне левых позиций в направлении центра. Очень помогали этому процессу посещения Советского Союза. Всего лишь один семестр проучился в Ленинграде веселый и общительный Костик (Кен Коэн), родители которого в свое время были то ли коммунистами, то ли сочувствующими. Его отец владел обувным магазином в пенсильванском городе Pottstown (произносится, прошу прощения, Поцтаун...). «Когда у нас свергнут власть капитала, - говорил он сыну, - я раздам всю свою обувь народу - это будет моим вкладом в социалистическую революцию!». Костик рассказывал об этом с иронией, но к капитализму и сам относился с недоверием, симпатизировал Советскому Союзу и не очень-то верил моим рассказам о покинутой мною стране. Летом 1976 года мы с Лидой встретили его в нью-йоркском аэропорту Кеннеди - он возвращался после семестра, проведенного в Лениградском университете, и мы должны были вместе ехать в Вермонт на мою лекцию-концерт о бардах в Русской летней школе в Миддлбери. «Нам надо вооружаться!». - это были первые слова, которые мы от него услышали...
У слегка протрезвевшего Костика начались серьезные разногласия с отцом. Он поступил на юридический факультет Мичиганского университета в Энн Арборе и каждое воскресенье подолгу (2-3 часа!) разговаривал с папашей по телефону, пытаясь его убедить, что советский вариант социализма - совсем не то, к чему должна стремиться Америка. Тот оставался непреклонен...
Костик живет в Вашингтоне, женился он на миниатюрной Джейдже Маттеини, с которой познакомился все в том же Русском доме... Несколько лет назад Коэнов и нас с Лидой пригласил в ресторан еще один бывший резидент общаги, Гриша Кривченя, приехавший на конференцию из родного огайского города Мариэтта. Грише, несмотря на его славянское происхождение, русский язык давался трудно. Он пошел по стопам отца - стал преуспевающим ортопедом-хирургом. Я спросил Гришу, где он остановился. «В отеле возле Вашингтонского национального аэропорта». «Да, имени Рейгана», - машинально добавил я. «Я предпочитаю этот аэропорт называть по-старому. Рейган - не мой герой: оберлинская закваска, ничего не поделаешь».
Идеологичски Гриша остался примерно там же, где был в студенческие годы. Но нет, кое-что всё же сдвинулось, - добавил я, перечитывая эти строки в июне 2011-го. А именно: доктор Кривченя, при всей его левизне, не так давно приезжал в Вашингтон, чтобы вместе со своими встревоженными коллегами уговорить политиков отменить или существенно изменить “Obamacare” - закон, передающий американское здравоохранение под контроль государственной бюрократии. За кого же они голосовали в ноябре 2008 года? Не скажу про Гришиных коллег, но сам он наверняка отдал свой голос за будущего автора закона, который, как он убежден, резко снизит качество медицинского обслуживания.
Но вот что любопытно: что бы ни происходило с взглядами взрослеющих молодых американцев, куда бы ни передвигались они по политическому спектру, количественный баланс правых и левых в стране остается прежним - фифти-фифти. В США, как и в Канаде, да и в европейских демократиях, в силу каких-то таинственных причин, половина граждан тяготеет к лево-либеральным идеям, половина - к консервативным. Первые полагаются на государство, от которого ждут решения всякого рода больших и малых проблем, в частности - более или менее равного распределения общественного богатства. Другие в большей степени рассчитывают на себя и считают, что дело государства - предоставить всем без исключения равные возможности, а уж как мы эти возможности используем - зависит только от нас самих...
Владимир Фрумкин
Кто вы, господин Беликов?
“Каждый год на мой день рождения моя мама дарит мне один и тот же подарок - клячу”. Так написала моя студентка Ева в сочинении на свободную тему. Та самая Ева Шапиро, которая через пару лет переведет на английский стихи Окуджавы для составленного мной двуязычного сборника его песен. Что ей дарит мама на самом деле, я вычислил довольно быстро. Открываю русско-английский словарь. Кляча - ж. разг. Jade. Произносится “джейд”. Из англо-русского словаря узнаю, что Jade, кроме клячи, означает также шлюху, шельму, негодницу и, наконец, гагат и нефрит. Все ясно. Ева ежегодно получает от мамы полудрагоценный камень.
В сочинениях моих студентов попадались и более трудные загадки. Их, само собой, приходилось разгадывать дольше, а над некоторыми я продолжаю размышлять и по сей день. И дивиться тому, до чего у них, выросших в другом мире, иначе устроены головы.
Однажды я задал Еве и ее сокурсникам прочитать “Человека в футляре” и написать (по-русски), что они думают о героях рассказа. Читаю их работы - и не верю своим глазам: авторам сочинений больше всех понравился… Беликов. Да, он странный, нелепый, ходит в калошах и с зонтиком, вечно молчит, всего боится. Ну и что? Ему бы посочувствовать, его бы пожалеть, а коллеги и знакомые вместо этого пытаются его изменить, переделать его личность, даже женить хотят! И вот - нечуткое, жестокое общество доводит Беликова до гибели...
Позвольте, говорю я ребятам на ближайшем занятии: этот человечек в калошах и с зонтиком не такой уж безобидный, как вам кажется! Вот послушайте: он “держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город... Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять - пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте...” Как вы можете симпатизировать такому человеку! А не только мы симпатизируем, - слышу в ответ. - Вот и рассказчик, учитель гимназии Буркин, говорит: “Мне даже его жалко стало”. Помните? Беликов увидел злую карикатуру на себя с надписью “Влюбленный антропос”. И проговорил: “Какие есть нехорошие, злые люди!.. и губы у него задрожали”. Вот тут-то его и пожалел Буркин. А вам разве его не жалко? Ну, жалко, отвечаю, но не так как вам. Потому что я знаю, как жили люди в России в конце 19-го века, когда Чехов написал свой рассказ, а вы - не знаете. Вам даже трудно себе представить эту жизнь, такую непохожую на вашу. А я, к тому же, приехал к вам из страны, где свободы еще меньше, чем в тогдашней России. Скажите, нелепый и странный Беликов, вечно боящийся как бы чего не вышло, мог бы запугать, скажем, наш Оберлин? Или соседний Акрон? Да ни за что! А тот провинциальный русский город он запугал до смерти. Почему? Да потому что его страхи падали на благодатную почву. Для меня Беликов воплощает запретительную сущность авторитарной власти. Ему и таким, как он, - вот, послушайте! - “были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь… В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказаное и смутное”.
По лицам моих оппонентов вижу, что они хотят понять меня - и не могут. Сочувствие к странным, одиноким, не вписывающимся в общество отщепенцам они всосали с молоком матери. К этим чудакам надо относиться терпимо и ни в коем случае не пытаться на них давить, тормошить, переделывать. У них есть священное право быть такими, какие они есть.
Как говорят психологи, люди, подобные чеховскому Беликову (и гоголевскому Башмачкину из «Шинели»), страдают тяжелой формой социофобии. В Америке они составляют 13 процентов населения. Я здесь встречал таких людей, но это были так называемые пассивные социофобы: они не представляли угрозу окружающим, не пытались навязать свою мизантропию и свои страхи обществу. Другое дело - мизантропы активные, да еще одержимые идеологией, познавшие свет «единственно верного учения». Этих мы видели в СССР на самых высоких постах и немало от них настрадались. Очень проницательно сказал о них бывший московский, а ныне американский, философ, культуролог и литературовед Михаил Эпштейн:
«Если вдуматься в смысл радикальнейших версий коммунизма и всмотреться в характеры его вождей, включая самого “основоположника” Карла Маркса, бросаются в глаза черты активнейшей социофобии: ярко выраженная мизантропия, вражда к существующему обществу и грызня со всеми современниками, включая даже “товарищей” и сподвижников, которые по малейшему поводу обвиняются во всех грехах уклонизма и оппортунизма; подозрительность ко всем инакоживущим и инакомыслящим; страх бытия в его самочинности, стихийности, “счастливости”, непредсказуемости, неупорядоченности (“как бы чего не вышло”); умственная закрытость, неподвижность, однодумство, сосредоточенность на “Букве”, “Шинели”, “Футляре” или другой идее-фикс». (Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова. magazines.russ.ru/voplit/2005/6/ep7.html).
Вот какие ассоциации вызывают у бывших советских людей Беликовы. У моих новых сограждан, к счастью, нет нашего опыта, и «человеков в футляре» они предпочитают жалеть, а не бояться...
«Я обиделась на Чуковского...»
Группе начинающих, с которой я встречаюсь три раза в неделю, задаю выучить к следующему занятию наизусть начало «Бармалея». Через два дня у входа в аудиторию меня останавливает студентка: «Мистер Фрумкин, я не выучила стихи, простите. Дайте мне другое задание». «Почему?!» «Я обиделась на Чуковского. «Не ходите, дети, в Африку гулять... Африка ужасна, Да, да, да! Африка опасна, Да, да, да!». Как так можно? Мне, афро-американке, это неприятно». Девочка застала меня врасплох. Протест прозвучал, как гром среди ясного неба.. Я даже не стал проверять задание у других студентов - чтобы не травмировать «Бармалеем» юную патриотку Африки, которая, скорее всего, ни разу там не бывала. А как только кончился урок, кинулся в библиотеку читать литературу о Чуковском... Следующее занятие я начал с того, что Корней Иванович написал не просто сказку для детей, но и тонкую пародию для взрослых. В «Бармалее» он высмеял приключенческие романы начала ХХ века про экзотические дальние страны, по которым бродят страшные хищные звери и жестокие разбойники. В них рассказывалось и про Африку. Так что все эти заклинания и устрашения, все эти «Не ходите, дети» и «Африка ужасна» не нужно принимать всерьез. Ни в коем случае. Это же ирония, насмешка над второсортной романтической литературой и над поверившими ей наивными читателями!
Говорил я, само собой, по-английски: передо мной все же сидели первокурсники. Тайком посматривал на шоколадную девицу с большими красивыми глазами, но так и не понял, убеждают ли ее мои слова. Прошло еще два дня. Подхожу к классу: у дверей - она. «Мистер Фрумкин. Я выучила. Наизусть. Могу прочитать на уроке»...
«Спасибо за яблоко»
В моей квартире при Русском доме сидит студент. Как оказалось, пришел он не для консультации и не по конкретному делу, а поговорить по душам. Услышать о моей жизни в СССР, о моих впечатлениях об Америке. И - главное - посоветоваться о том, как строить свою жизнь, какую приобретать специальность, чтобы и ему было хорошо, и обществу. Разговор получился занятный и длился битых два часа. На столике, за которым мы сидели, стояла вазочка с яблоками, одно из которых мой собеседник рассеянно и долго ел. Прощаясь, он крепко пожал мне руку и растроганно произнес: «Спасибо за яблоко!» У меня отвисла челюсть. Подумать только, не за разговор поблагодарил, глубокий и содержательный - за яблоко! Почему, с какой стати? Может, парень боялся, что у него не хватит подходящих к случаю русских слов и решил отделаться благодарностью за яблоко? Или они тут все бездуховные материалисты, и съеденный фрукт для них значит больше, чем задушевная, откровенная беседа? Значит, не зря мне говорили некоторые, когда собирался уезжать: куда ты, братец? Подумай как следует, уютно ли тебе будет в мире рационализма, в царстве чистогана, где все измеряется долларом!
Долго еще не давала мне покоя эта сцена, пока, наконец, не дошло до меня, что сдержанность в изъявлении чувств - вторая натура многих людей Запада, особенно тех, кто причастен к англосаксонской или скандинавской культуре. Они стесняются чрезмерных излияний, предпочитают недосказать, преуменьшить, спрятать эмоцию в подтекст, сыронизировать, чем пуститься в разгоряченную патетику. Даже сильно подвыпивший мужик не станет тут вопрошать собутыльника «Ты меня уважаешь!?» и клясться ему в вечной любви.
Мой питерский друг, без которого, кстати, я вряд ли бы решился на отъезд, тем более - столь ранний (он заронил во мне эту мысль и упорно, планомерно ее культивировал), умнейший человек и талантливый инженер-экспериментатор, приехав сюда, никак не мог привыкнуть к тональности и температуре здешних тусовок и застолий. «То ли дело - закатишься с ребятами в ресторан, скажем, в Череповце, во время командировки! Водка - рекой, анекдоты, хохмы, истории всякие... Какой кайф ловили!». «Ты это что - серьезно? - спрашиваю. - Одно из двух, дорогой. Тоскуешь по загулам и пьянкам - езжай назад. Если бы здесь гуляли, как в России, американцы и жили бы, как живут там. Это же все неразделимо! Быт, привычки, уклад жизни, политический строй. Все взаимосвязано, одно к одному. Приехал в цивилизованную страну - и будь доволен. А то ты, как гоголевская Агафья Тихоновна: "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, а к развязности Балтазара Балтазарыча прибавить дородность Ивана Павловича..." Если тут начнут так гулять, как мы гуляли там, - считай, что дело плохо: придет и все то, от чего мы с тобой уехали. А я вот, представь, уже отвык от душевных излияний, от панибратства, от чрезмерного любопытства и повышенной заботливости, когда сослуживец, приятель или родственник, пристально на тебя взглянув, начинает допрашивать: «Что-то у тебя сегодня глаза грустные, не случилось ли чего? Давай, давай, выкладывай!». И прекрасно без этих прелестей обхожусь. Случайно, что ли, что в русском языке нет эквивалента слову privacy? Когда ценилась, когда считалась священной в России неприкосновенность личной жизни? Живи и наслаждайся тем, что тебе не лезут в душу. А то, что наши новые сограждане ведут себя прохладнее и сдержаннее прежних и не склонны к буйным загулам - как-нибудь переживешь...
Далеко же завело меня воспоминание о яблоке, съеденном молодым американцем в русско-американской общаге, старинном двухэтажном кирпичном особняке, затерянном среди огайских прерий...
Людоеды - тоже люди
В середине 80-х я читал в Оберлине семестровый курс по советской популярной культуре. По-английски. Записалось человек 20 с лишним. После нескольких лекций дал домашнее задание: написать работу по первой главе книги Фредерика Старра об истории советского джаза. Фред, президент нашего колледжа и мой приятель, увлекательно и убедительно показал в этой главе, что советская культура формировалась совершенно своеобразно, совсем не так, как в западных странах, в частности - в Америке. Советская власть вводила культуру в желаемые ей рамки, отсекая все ненужное. Даже такую трудноуправляемую стихию, как культура массовая, популярная. А в Америке она складывалась органично, спонтанно, снизу.
Читаю сочинения своих студентов - и меня берет оторопь. Подавляющее большинство, признавая, что одна культура росла снизу, а другая насаждалась сверху, специально оговаривали: но это не значит, что один путь хуже или лучше другого. Мы избегаем оценочных суждений, мы не признаем каких-либо качественных отличий между культурами.
Прихожу на занятие. Делаю разбор работ. И спрашиваю: а можно ли оценивать различные формы государственного устройства, сравнивать уровни развития общества? С точки зрения достигнутых гражданских свобод, например, или состояния экономики? Нет, отвечает то же большинство, ни в коем случае. Никаких сравнений и оценок! Не имеем права судить. У всего сущего есть какие-то основания. Любая форма общества, раз она сложилась, была необходима. Забудьте, профессор, про уровни развития. Каждое общество ценно по-своему. И если вы скажете, что каннибалы уступали в чем-то другим обществам и примитивны по сравнению с современной демократией, вы допустите грубую методологическую ошибку. Важно, как оценивают себя сами члены общества. Людоеды считали, что иначе они жить не могут и не должны. Для них их образ жизни был единственно возможным, и не наше дело ставить им оценки с точки зрения каких-то абстрактных принципов или критериев.
Значит, никакие критерии не приложимы? - спрашиваю. Ни в коем случае, - отвечают. - Только критерии, принятые самим этим обществом. Универсальных критериев нет. Ну, а ценность человеческой жизни? - со слабой надеждой спрашиваю я. - Нет! В разных культурах к феномену жизни относятся по-разному. Стали ли бы вы уговаривать каннибалов не убивать и не есть людей?! Абсурд!
Далее мне вежливо пояснили, что понятия добра и зла к человеческой деятельности не приложимы, понятия эти наивны, они устарели, ненаучны, ибо пришли из религии. Мальчики и девочки, при одном только упоминании мною про нравственные критерии, про Добро и Зло, снисходительно заулыбались. Ну хорошо, - не сдавался я, - а можно ли сказать, что нацистский режим был злом, что он был бесчеловечным и преступным? «Честно говоря, мне немного надоело слышать нападки на государство Третьего рейха, - взял слово симпатичный парень с интеллигентным, умным лицом. - Хватит уже. Гитлер был избран немецким народом. Он устраивал немцев, они его любили. И мы не можем осуждать то, что делал фюрер с другими народами. Потому что эта нация действовала в своих интересах». Простите, говорю, режим продержался всего 12 лет, Гитлер своей политикой привел свой народ к катастрофе! Ну и что? - отвечает мой оппонент. - Он допустил ряд ошибок и потерпел поражение. Но в любом случае - мы, со стороны, не можем давать качественных оценок никакому режиму. В том числе и советскому. СССР существует много лет, народ не бунтует, революций не устраивает, значит ему хорошо».
Прозвенел звонок, студенты удалились на другие лекции. В классе остались только двое, Нина и Вета, мои хорошие знакомые по русским курсам и Русскому дому. «Неужели и ты согласна с тем, что тут говорили? - спросила Нину Вета. - Ты что - тоже моральная релятивистка? Ну, хорошо, я сейчас, здесь, при тебе, начну убивать Владимира Фрумкина. Что ты будешь делать?» «Ничего, - невозмутимо ответствовала Нина. - Мне было бы жалко его, конечно, но… я бы тебя не остановила. Потому что у твоего поступка наверняка были бы личные основания. Следовательно, с своей точки зрения ты была бы права. А это - единственный критерий».
Профессор истории Bob Neil, блестящий лектор и едва ли не единственный не либерал из оберлинских гуманитариев, сказал мне потом, что эти потрясшие меня ребята успели поднабраться завиральных идей у своих профессоров, поклонников всяческих измов - от «старого доброго» марксизма до новомодного деконструктивизма. Таких преподавателей Оберлин, с его репутацией одного из самых либеральных университетов Америки, притягивал, как магнит.
Лет через десять, уже в Вашингтоне, я вспомнил о моих милых оберлинских оппонентах, когда узнал, что в одном из самых престижных американских университетов (кажется, в Стэнфорде) вместо обязательного для всех первокурсников семестрового курса по Западной цивилизации вводится обязательный курс по мировой цивилизации. Этому решению предшествовали бурные дебаты, в ходе которых взяла верх «прогрессивная общественность», свободная от пиетета перед культурой, созданной by dead white males - мертвыми белыми мужчинами… Специальный комитет собрал с миру по нитке и скроил мультикультуральную и политкорректную рубашку. В новом курсе не нашлось места Данте и некоторым другим гигантам прошлого, зато в него, помимо прочих “детей разных народов”, вошла современная африканская поэтесса, набравшая высокий бал, ибо была черной, лесбиянкой, а также борцом с колониализмом и империализмом...
«Детскими болезнями» левизны, релятивизма, мультикультурализма и политкорректности заражены многие кампусы Америки. В этой славной когорте Оберлин как шел, так и идет в первых рядах. За четырнадцать лет моего пребывания там я не раз оказывался зрителем, а порой и участником этого театра абсурда наших дней. Некоторые сцены, то смешные, то грустные, то поразительные по своей нелепости или глупости, так и стоят перед глазами. Например, попытка приехавших из соседнего Кливленда троцкистов из «Союза молодых спартаковцев» сорвать выступление Владимира Буковского, только что обмененного Брежневым на Луиса Корвалана. Или многолюдное собрание, на котором был поставлен острейший вопрос дня: поддержать или осудить польскую «Солидарность», организацию рабочих, которые почему-то вознамерились отменить социализм, то есть самую что ни на есть рабочую власть!? Или демонстрация, организованная теми же молодыми спартаковцами и прошедшая под лозунгом: «Пусть Советская армия на своих штыках принесет прогресс народу Афганистана!»…
30-е марта 1981 года. Жуткий, тревожный день: в Вашингтоне возле отеля «Хилтон» тяжело ранен новый президент, Рональд Рейган. Громкий стук во входную дверь нашей общаги. На пороге - бледная, взволнованная женщина с пареньком лет 16-ти. И сразу - в крик: «Ноги моей здесь больше не будет, и мальчика своего сюда не отдам! Может, вы мне объясните, что у вас тут за люди, в общежитии напротив, «Третий мир» называется!». «А что случилось?» «Вот, привезла сына посмотреть Оберлин, он в будущем году кончает школу. Ходили по кампусу, заглянули в этот самый «Третий мир», а там - шум и хохот. «Выпейте с нами! - кричат. И подносят бокал. - Про Рейгана слышали? Ранен! Авось, не выживет»...
Вот такая история. В «Третьем мире» живут иностранные студенты из бедных стран. Америку, мягко говоря, не жалуют, хотя ее систему образования очень даже уважают и приехали учиться именно сюда, тем более, что их здесь обеспечивают щедрыми стипендиями. В просторной гостиной на панно, растянувшемся на всю стену, - Фидель Кастро и Че Гевара в героических позах. Членов республиканской партии считают отпетыми реакционерами, так что республиканец Рейган для них - чуть ли не враг народа. Не намного лучше относились (и относятся) к республиканцам и остальные студенты Оберлина, подавляющее большинство которых неизменно голосуют за демократов, а то и за еще более левых «зеленых». Показательная цифра: в студенческом республиканском клубе в мое время было 20 членов. На весь кампус. В демократическом - сотни.
"Кто не был в юности либералом, у того нет сердца. А кто затем не стал консерватором - у того нет мозгов." Эта сентенция, приписываемая Уинстону Черчиллю, меня в некоторой степени успокаивает. Именно в некоторой, потому что никто из моих бывших студентов, за судьбой которых я слежу и с которыми поддерживаю дружеские отношения, консерватором не заделался. В лучшем случае, они передвинулись с крайне левых позиций в направлении центра. Очень помогали этому процессу посещения Советского Союза. Всего лишь один семестр проучился в Ленинграде веселый и общительный Костик (Кен Коэн), родители которого в свое время были то ли коммунистами, то ли сочувствующими. Его отец владел обувным магазином в пенсильванском городе Pottstown (произносится, прошу прощения, Поцтаун...). «Когда у нас свергнут власть капитала, - говорил он сыну, - я раздам всю свою обувь народу - это будет моим вкладом в социалистическую революцию!». Костик рассказывал об этом с иронией, но к капитализму и сам относился с недоверием, симпатизировал Советскому Союзу и не очень-то верил моим рассказам о покинутой мною стране. Летом 1976 года мы с Лидой встретили его в нью-йоркском аэропорту Кеннеди - он возвращался после семестра, проведенного в Лениградском университете, и мы должны были вместе ехать в Вермонт на мою лекцию-концерт о бардах в Русской летней школе в Миддлбери. «Нам надо вооружаться!». - это были первые слова, которые мы от него услышали...
У слегка протрезвевшего Костика начались серьезные разногласия с отцом. Он поступил на юридический факультет Мичиганского университета в Энн Арборе и каждое воскресенье подолгу (2-3 часа!) разговаривал с папашей по телефону, пытаясь его убедить, что советский вариант социализма - совсем не то, к чему должна стремиться Америка. Тот оставался непреклонен...
Костик живет в Вашингтоне, женился он на миниатюрной Джейдже Маттеини, с которой познакомился все в том же Русском доме... Несколько лет назад Коэнов и нас с Лидой пригласил в ресторан еще один бывший резидент общаги, Гриша Кривченя, приехавший на конференцию из родного огайского города Мариэтта. Грише, несмотря на его славянское происхождение, русский язык давался трудно. Он пошел по стопам отца - стал преуспевающим ортопедом-хирургом. Я спросил Гришу, где он остановился. «В отеле возле Вашингтонского национального аэропорта». «Да, имени Рейгана», - машинально добавил я. «Я предпочитаю этот аэропорт называть по-старому. Рейган - не мой герой: оберлинская закваска, ничего не поделаешь».
Идеологичски Гриша остался примерно там же, где был в студенческие годы. Но нет, кое-что всё же сдвинулось, - добавил я, перечитывая эти строки в июне 2011-го. А именно: доктор Кривченя, при всей его левизне, не так давно приезжал в Вашингтон, чтобы вместе со своими встревоженными коллегами уговорить политиков отменить или существенно изменить “Obamacare” - закон, передающий американское здравоохранение под контроль государственной бюрократии. За кого же они голосовали в ноябре 2008 года? Не скажу про Гришиных коллег, но сам он наверняка отдал свой голос за будущего автора закона, который, как он убежден, резко снизит качество медицинского обслуживания.
Но вот что любопытно: что бы ни происходило с взглядами взрослеющих молодых американцев, куда бы ни передвигались они по политическому спектру, количественный баланс правых и левых в стране остается прежним - фифти-фифти. В США, как и в Канаде, да и в европейских демократиях, в силу каких-то таинственных причин, половина граждан тяготеет к лево-либеральным идеям, половина - к консервативным. Первые полагаются на государство, от которого ждут решения всякого рода больших и малых проблем, в частности - более или менее равного распределения общественного богатства. Другие в большей степени рассчитывают на себя и считают, что дело государства - предоставить всем без исключения равные возможности, а уж как мы эти возможности используем - зависит только от нас самих...
Владимир Фрумкин