Про бить или не бить-2
Очень много вопросов посыпалось про битье и всякое такое. Почему так по-разному это воспринимается, почему такие разные последствия для детей.
Чуть-чуть попытаюсь структурировать.
Мне кажется, между родителем и ребенком всегда существует некий негласный договор о том, кто они друг другу, каковы их взаимоотношения, как они обходятся с чувствами своими и друг друга. И есть несколько моделей этих договоров, в каждой из которых тема физических наказаний звучит совершенно по-разному.
Модель традиционная, естественная, модель привязанности.
Родитель для ребенка -- прежде всего источник защиты. Он всегда рядом в первые годы жизни. Если надо ребенку что-то не разрешить, мать останавливает его в буквальном смысле -- руками, не читая нотаций. Между ребенком и матерью глубокая, интуитивная, почти телепатическая связь, что сильно упрощает взаимопонимание и делает ребенка послушным. Физическое насилие может иметь место только как спонтанное, сиюминутное, с целью мгновенного прекращения опасного действия - например, резко отдернуть от края обрыва или с целью ускорить эмоциональную разрядку. Про второе хорошо писала коллега вот здесь http://olgapisaryk.livejournal.com/93594.html?thread=741018#t741018 и вот здесь http://olgapisaryk.livejournal.com/93726.html не буду повторяться. При этом особых переживаний по поводу детей нет, и если оно требуется, например, для обучения навыкам или для соблюдения ритуалов, они могут подвергаться вполне себе жестокому обращению, но это не наказание никаким боком, а даже наоборот иногда. Дети адаптированы к жизни, не слишком тонко развиты, но в целом благополучны и сильны.
Модель дисциплинарная, модель подчинения, "удержания в узде", "воспитания"
Ребенок -- источник проблем. Если его не воспитывать, он будет полон грехов и пороков. Он должен знать свое место, должен подчиняться, его волю нужно смирить, в том числе с помощью физических наказаний. Этот подход очень ярко прозвучал в философа Локка, он с одобрением описывает некую мамашу, которая 18 (!!!) раз за один день высекла розгой двухлетнюю кроху, которая капризничала и упрямилась после того, как ее забрали от кормилицы. Такая чудная мамаша, которая проявила упорство и подчинила волю ребенка. Никакой привязанности к ней не испытывающего, и не понимающего, с какого перепугу он должен слушаться эту чужую тетку .
Появление этой модели во многом связано с урбанизацией, ибо ребенок в городе становится обузой и проблемой, и растить его естественно просто невозможно. Он должен быть "обтесан" для пребывания в четырех стенах и для воспитания не родителями, а нанятыми людьми. Любопытно, что даже семьи, у которых не было жизненно важной необходимости держать детей в черном теле, принимали эту модель. Вот в недавнем фильме "Король говорит" между делом сообщается, как наследный принц (!!!) страдал от недоедания, потому что нянька его не любила и не кормила, а родители заметили это только через три года. Нормально.
Естественно, не подразумевая привязанности, эта модель не подразумевает и никакой эмоциональной близости между детьми и родителями, никакой эмпатии, доверия, никаких "чюйств". Только подчинение и послушание с одной стороны и строгая забота, наставление и обеспечение прожиточного минимума с другой. В этой модели физические наказания абсолютно необходимы, они планомерны, регулярны, часто очень жестоки и обязательно сопровождаются элементами унижения -- дабы подчеркнуть идею подчинения. Дети часто виктимны и запуганы либо идентифицируются с агрессором ("меня били -- и человеком вырос, и я буду бить"). Но при наличии других ресурсов вполне вырастают и живут, не то чтобы в контакте со своими чувствами, но более-менее. Особенно адаптированы к иерархическим системам: армии, церкви, госаппарату. Да Диккенс вон блестяще их описал во всех подробностях и вариантах.
Модель "либеральная", модель "родительской любви"
Новая и неустоявшаяся, возникшая из отрицания жестокости и бездушной холодности модели дисциплинарной, а еще благодаря снижению детской смертности, падению рождаемости и резко выросшей "цене ребенка".Содержит идеи типа "ребенок всегда прав, дети чисты и прекрасны, учитесь у детей, с детьми надо договариваться" и всякое такое. Заодно с жестокостью отрицает саму идею семейной иерархии и власти взрослого над ребенком.
Предусматривает доверие, близость, внимание к чувствам, осуждение явного (физического) насилия. Ребенком надо "заниматься", с ним надо играть и "говорить по душам".
При этом в отсутствие условий для нормального становления привязанности и в отсутствии здоровой программы привязанности у самих родителей (а откуда ей взяться, если их-то воспитывали в страхе и без эмпатии?) дети не получают чувства защищенности, не могут быть зависимыми и послушными, а им это жизненно важно, особенно в первые годы, да и потом. Не чувствуя себя за взрослым, как за каменной стеной, ребенок начинает стараться сам стать главным, бунтует, козлит, его разносит от тревоги. Родители переживают острое разочарование -- вместо "прекрасного дитя" они получили злобного и несчастного монстрика. Они психуют, срываются, бьют -- не намеренно, а в приступе ярости и отчаяния, потом сами себя грызут за это. А на ребенка злятся нешуточно -- ведь он "должен понимать, каково мне". Некоторые открывают для себя волшебные возможности эмоционального насилия и берут за горло шантажом и чувством вины. Дети, неблагодарные сволочи, вытирают об родителей ноги, ничего не хотят, ничего не ценят. Все хором ругают либеральные идеи и доктора Спока, который вообще ни при чем, и вспоминают, где лежит ремень. Доктор Добсон алчно подсчитывает гонорары.
Так вот, в пределах дисциплинарной модели физическое насилие не очень сильно ранило, если не становилось запредельным, потому что таков был договор. Никаких чуств, как мы помним, никакой эмпатии. Ребенок этого и не ждет. Больно -- терпит. По возможности скрывает проступки. И сам к родителю относится как к силе, с которой надо считаться -- без особого тепла и нежности.
Когда же стало принято детей любить и стало надо, чтобы они в ответ любили, когда родители стали подавать детям знаки, что их чувства важны, -- все изменилось, это другой договор. И если в рамках этого договора ребенка вдруг начинают бить ремнем, он просто офигевает, теряет всякую ориентацию. Отсюда феномен, когда порой человек, которого все детство жестоко пороли, не чувствует себя сильно травмированным, а тот, кого один раз в жизни не так уж сильно побили или только собирались, помнит, страдает и не может простить всю жизнь.
Чем больше контакта, доверия, эмпатии - тем немыслимее физическое наказание. Не знаю, если б вдруг, съехав с катушек, я начала со своими детьми что-то подобное проделывать, мне страшно даже подумать о последствиях. Потому что это было бы для них полное изменение картины мира, крушение основ, то, отчего сходят с ума. А для каких-то других детей других родителей это был бы неприятный инцидент -- и только.
Поэтому и не может быть общих рецептов про "бить не бить" и про "если не бить, то что тогда".
И задача, которая стоит, она гораздо более глубокая и глобальная, чем решить вопрос "где у него кнопка" и как заставить слушаться, при этом не лупя.
Задача в синтезе (если тезис -- это дисциплинарная модель, а антитезис -- либеральная). В том, чтобы возродить утраченную почти программу формирования здоровой привязанности. Через голову во многом возродить, ибо природный механизм передачи сильно поврежден. По частям и крупицам, сохраненным во многих семьях просто чудом, учитывая нашу историю. И тогда многое само решится, потому что ребенка, воспитанного в привязанности, не то что бить -- и наказывать, в общем, не нужно. Он готов и хочет слушаться, он "легкий". Не всегда и не во всем, но в общем и целом. А когда не слушается, то тоже как-то правильно и своевременно, и с этим более-мене понятно, что делать.
Как-то так, надеюсь, не очень сумбурно.
Впрочем, в теме битья есть еще один аспект, совсем малоприятный. Но это в другой раз.
Чуть-чуть попытаюсь структурировать.
Мне кажется, между родителем и ребенком всегда существует некий негласный договор о том, кто они друг другу, каковы их взаимоотношения, как они обходятся с чувствами своими и друг друга. И есть несколько моделей этих договоров, в каждой из которых тема физических наказаний звучит совершенно по-разному.
Модель традиционная, естественная, модель привязанности.
Родитель для ребенка -- прежде всего источник защиты. Он всегда рядом в первые годы жизни. Если надо ребенку что-то не разрешить, мать останавливает его в буквальном смысле -- руками, не читая нотаций. Между ребенком и матерью глубокая, интуитивная, почти телепатическая связь, что сильно упрощает взаимопонимание и делает ребенка послушным. Физическое насилие может иметь место только как спонтанное, сиюминутное, с целью мгновенного прекращения опасного действия - например, резко отдернуть от края обрыва или с целью ускорить эмоциональную разрядку. Про второе хорошо писала коллега вот здесь http://olgapisaryk.livejournal.com/93594.html?thread=741018#t741018 и вот здесь http://olgapisaryk.livejournal.com/93726.html не буду повторяться. При этом особых переживаний по поводу детей нет, и если оно требуется, например, для обучения навыкам или для соблюдения ритуалов, они могут подвергаться вполне себе жестокому обращению, но это не наказание никаким боком, а даже наоборот иногда. Дети адаптированы к жизни, не слишком тонко развиты, но в целом благополучны и сильны.
Модель дисциплинарная, модель подчинения, "удержания в узде", "воспитания"
Ребенок -- источник проблем. Если его не воспитывать, он будет полон грехов и пороков. Он должен знать свое место, должен подчиняться, его волю нужно смирить, в том числе с помощью физических наказаний. Этот подход очень ярко прозвучал в философа Локка, он с одобрением описывает некую мамашу, которая 18 (!!!) раз за один день высекла розгой двухлетнюю кроху, которая капризничала и упрямилась после того, как ее забрали от кормилицы. Такая чудная мамаша, которая проявила упорство и подчинила волю ребенка. Никакой привязанности к ней не испытывающего, и не понимающего, с какого перепугу он должен слушаться эту чужую тетку .
Появление этой модели во многом связано с урбанизацией, ибо ребенок в городе становится обузой и проблемой, и растить его естественно просто невозможно. Он должен быть "обтесан" для пребывания в четырех стенах и для воспитания не родителями, а нанятыми людьми. Любопытно, что даже семьи, у которых не было жизненно важной необходимости держать детей в черном теле, принимали эту модель. Вот в недавнем фильме "Король говорит" между делом сообщается, как наследный принц (!!!) страдал от недоедания, потому что нянька его не любила и не кормила, а родители заметили это только через три года. Нормально.
Естественно, не подразумевая привязанности, эта модель не подразумевает и никакой эмоциональной близости между детьми и родителями, никакой эмпатии, доверия, никаких "чюйств". Только подчинение и послушание с одной стороны и строгая забота, наставление и обеспечение прожиточного минимума с другой. В этой модели физические наказания абсолютно необходимы, они планомерны, регулярны, часто очень жестоки и обязательно сопровождаются элементами унижения -- дабы подчеркнуть идею подчинения. Дети часто виктимны и запуганы либо идентифицируются с агрессором ("меня били -- и человеком вырос, и я буду бить"). Но при наличии других ресурсов вполне вырастают и живут, не то чтобы в контакте со своими чувствами, но более-менее. Особенно адаптированы к иерархическим системам: армии, церкви, госаппарату. Да Диккенс вон блестяще их описал во всех подробностях и вариантах.
Модель "либеральная", модель "родительской любви"
Новая и неустоявшаяся, возникшая из отрицания жестокости и бездушной холодности модели дисциплинарной, а еще благодаря снижению детской смертности, падению рождаемости и резко выросшей "цене ребенка".Содержит идеи типа "ребенок всегда прав, дети чисты и прекрасны, учитесь у детей, с детьми надо договариваться" и всякое такое. Заодно с жестокостью отрицает саму идею семейной иерархии и власти взрослого над ребенком.
Предусматривает доверие, близость, внимание к чувствам, осуждение явного (физического) насилия. Ребенком надо "заниматься", с ним надо играть и "говорить по душам".
При этом в отсутствие условий для нормального становления привязанности и в отсутствии здоровой программы привязанности у самих родителей (а откуда ей взяться, если их-то воспитывали в страхе и без эмпатии?) дети не получают чувства защищенности, не могут быть зависимыми и послушными, а им это жизненно важно, особенно в первые годы, да и потом. Не чувствуя себя за взрослым, как за каменной стеной, ребенок начинает стараться сам стать главным, бунтует, козлит, его разносит от тревоги. Родители переживают острое разочарование -- вместо "прекрасного дитя" они получили злобного и несчастного монстрика. Они психуют, срываются, бьют -- не намеренно, а в приступе ярости и отчаяния, потом сами себя грызут за это. А на ребенка злятся нешуточно -- ведь он "должен понимать, каково мне". Некоторые открывают для себя волшебные возможности эмоционального насилия и берут за горло шантажом и чувством вины. Дети, неблагодарные сволочи, вытирают об родителей ноги, ничего не хотят, ничего не ценят. Все хором ругают либеральные идеи и доктора Спока, который вообще ни при чем, и вспоминают, где лежит ремень. Доктор Добсон алчно подсчитывает гонорары.
Так вот, в пределах дисциплинарной модели физическое насилие не очень сильно ранило, если не становилось запредельным, потому что таков был договор. Никаких чуств, как мы помним, никакой эмпатии. Ребенок этого и не ждет. Больно -- терпит. По возможности скрывает проступки. И сам к родителю относится как к силе, с которой надо считаться -- без особого тепла и нежности.
Когда же стало принято детей любить и стало надо, чтобы они в ответ любили, когда родители стали подавать детям знаки, что их чувства важны, -- все изменилось, это другой договор. И если в рамках этого договора ребенка вдруг начинают бить ремнем, он просто офигевает, теряет всякую ориентацию. Отсюда феномен, когда порой человек, которого все детство жестоко пороли, не чувствует себя сильно травмированным, а тот, кого один раз в жизни не так уж сильно побили или только собирались, помнит, страдает и не может простить всю жизнь.
Чем больше контакта, доверия, эмпатии - тем немыслимее физическое наказание. Не знаю, если б вдруг, съехав с катушек, я начала со своими детьми что-то подобное проделывать, мне страшно даже подумать о последствиях. Потому что это было бы для них полное изменение картины мира, крушение основ, то, отчего сходят с ума. А для каких-то других детей других родителей это был бы неприятный инцидент -- и только.
Поэтому и не может быть общих рецептов про "бить не бить" и про "если не бить, то что тогда".
И задача, которая стоит, она гораздо более глубокая и глобальная, чем решить вопрос "где у него кнопка" и как заставить слушаться, при этом не лупя.
Задача в синтезе (если тезис -- это дисциплинарная модель, а антитезис -- либеральная). В том, чтобы возродить утраченную почти программу формирования здоровой привязанности. Через голову во многом возродить, ибо природный механизм передачи сильно поврежден. По частям и крупицам, сохраненным во многих семьях просто чудом, учитывая нашу историю. И тогда многое само решится, потому что ребенка, воспитанного в привязанности, не то что бить -- и наказывать, в общем, не нужно. Он готов и хочет слушаться, он "легкий". Не всегда и не во всем, но в общем и целом. А когда не слушается, то тоже как-то правильно и своевременно, и с этим более-мене понятно, что делать.
Как-то так, надеюсь, не очень сумбурно.
Впрочем, в теме битья есть еще один аспект, совсем малоприятный. Но это в другой раз.