СТИХИ КОНСТАНТИНА СЮННЕРБЕРГА (тексты)
Предисловие - здесь:::
(1)
Нет ни образов, ни песен,
Нет ни грез, ни снов,
Мне уж более не тесен
Этот мир оков.
Попривыкнув понемногу
Глупость почитать,
Я с толпой тупою в ногу
Научусь шагать.
И без мыслей, без охоты
К счастью, как в чаду, -
С Божьей помощью в болото
Пошлости зайду.
Засосет меня трясина,
Скроет темнота…
Так бесцельно половина
Жизни прожита.
9 июня 1901
Мотовиловка
(2)
ГЕОРГИЮ ЧУЛКОВУ
Моя свобода как вино.
Георгий Чулков
Твоя свобода как вино,
Но вот беда, - вино без газу,
Его я пью лишь по приказу
И мне не по сердцу оно.
Твоя свобода как Шабли:
Связует тело, ум туманит,
Неволей тяжкой сердце ранит,
Крылатый дух влачит в пыли.
Твоя свобода как Кагор,
Что в рот вливают лживой лжицей,
Когда вернуть тебе сторицей
Сулит твою свободу хор.
Твоя свобода как Рейнвейн,
Что по бокалам льется чинно.
Твое вино совсем не винно:
Оно не скажет миру Nein!
Все вина сонные твои
Сравнить нельзя с одним стаканом
Того вина, что бьет фонтаном -
Коль пить вино, так пить Аи!
В нем своевольная краса,
Оно не льется влагой робкой,
Оно кипит и смольной пробкой
Стреляет дерзко в небеса.
Янв. 1910
==
Эпиграф - первая строка второго стихотворения из цикла «Копье» Георгия Ивановича Чулкова.
(3)
В АЛЬБОМ В. К. Ш<варсалон->И<вановой>
Блестя сквозь томности девичьи,
Холодный ум твой, - остр и колок, -
Мне говорит, что ты филолог, -
Ученый в девичьем обличьи.
Скажи, ученый необычный,
Филолог в образе Психеи,
Скажи мне, на какой камее
Я профиль видел твой античный?
6 янв. 1910
==
Впервые напечатано Р. Д. Тименчиком в примечаниях к мемуарам Пяста (Пяст В. Встречи. М. 1997. С. 325 - 326); оттуда, потеряв по пути часть знаков препинания и фамилию публикатора, но приобретя замутняющую смысл опечатку, перекочевало в очередную «библиофильскую новеллу»: Петрицкий В. А. Век серебряный, неизвестный… // Невский библиофил. Альманах. Выпуск одиннадцатый. Спб. 2006. С. 15. Вера Константиновна Шварсалон (1890 - 1920) - падчерица, впоследствии жена Вяч. Иванова.
(4)
ВЕЧНЫЕ ЛУЧИ
В. К. Ивановой
Цвети, цветок, пока не сломан,
Благоуханьями кади,
Пей влагу вечера и жди,
Пока не стихнет птичий гомон.
В ночной туманной тишине
Уснешь сегодня, как вчера ты,
Поникнешь, дремою объятый,
И все забудешь в тихом сне.
О, дух мой, тяжкую дневную
Снеся безмолвно тяготу,
Зови ночную темноту
И тишину зови ночную.
Знай: тишь и тьма иных ночей
Такими бурями чревата…
Смятеньем творческим объятый,
Ты в них проснешься, дух крылатый,
Для вечных солнечных лучей.
==
1 марта 1914 года Сюннерберг просил у В. К. Шварсалон позволения посвятить ей это стихотворение; на обороте его письма она набросала ответ: «Я очень жалела, что не удалось быть в Спб в этом году и повидаться с друзьями. Мы с Вячеславом не теряем надежды, что вы еще соберетесь в Москву, это было бы очень хорошо. <…> [П]рошу Вас извинить меня за медлительность моего ответа - свойство, по-видимому, присущее нашему дому» (РГБ. Ф. 109. Карт. 35. Ед. хр. 14. Л. 4 - 4 об.). Беловик этого письма не сохранился.
(5)
НАДЕЖДЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ЧУЛКОВОЙ
Перед Вашей зоркою душой
Стою
И ей совет совсем простой
Даю.
Не верь в людей и будь одна, -
Реку, -
И лишь со мной не будь ты на
Чеку.
17 февр. 1911.
(6)
ЗАПИСКА АНАСТ. НИК. ЧЕБОТАРЕВСКОЙ
Настенька, не засы -
Пайте,
Автора не посы -
Лайте
Вы ко всем чертям и
К бесу
Едем лучше с нами
К «лесу».
На одном скучном реферате.
(7)
Олечка просит меня написать
Ей неприличный стишок.
Вот еще! Лучше ее целовать
В лобик, а также в лобок.
Май 1911
==
На рукописи карандашная пометка: Судейкина. Конечно, адресат стихотворения - актриса и художница Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (1885 - 1945).
(8)
С. Д. МЕНДЕЛЕЕВОЙ
Да, характер Серафимы
Раскусить
Очень долго не могли мы.
Как тут быть?
Поклялись мы Серафиму
Разгадать.
Шла она однажды мимо
Ванну брать.
В щель смотреть не подобает
Говорят,
Но мы смотрим. Вот снимает
Свой наряд,
Повернула стан свой милый…
Вдруг - глядим:
Перед нами шестикрылый
Серафим.
Анапа
Июль 1911
==
Менделеева Серафима Дмитриевна (Сара) (1875 - 1943) - внучатая племянница Д. И. Менделеева; двоюродная сестра Л. Д. Блок, участница любительских спектаклей в Боблове, где она играла вместе с Блоком; впоследствии - учительница. С Анапой связан большой цикл шуточных стихов Сюннерберга, остающихся в рукописи. Ср., кстати, в его письме Брюсову: «Был бы очень благодарен, если бы Вы уведомили меня по этому адресу о моей статье <…> по возможности до 20 июля, так как после этого срока я уезжаю из Анапы, - места моего летнего пребывания, - куда вернусь лишь к августу» (письмо 21 июля 1907 года // РГБ. Ф. 386. Карт. 104. Ед. хр. 23. Л. 7 - 7 об.; адрес: Анапа (Кубанской области), Черноморская улица, дом Сюннерберг)
(9)
В. + С. + П. + М.
Дала четыре мне цветка
Судьба, чтоб я хранил их.
И волю продал с молотка
Я для цветов тех милых.
Они растут, нежны, чисты,
В моей высокой вазе,
Я охраняю их листы
От всяких злых оказий.
И хоть забота не легка,
Все ж для меня четыре
Судьбою данные цветка
Милей цветов всех в мире.
Апрель 1912
==
Подразумеваются четверо детей Сюннерберга, из которых нам доподлинно известны Марианна Константиновна (1908 - 1988) - инженер-экономист, автор кратких воспоминаний о Блоке (см.: Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. М. 1989. С. 318) и Платон Константинович (1904 - ?), прославившийся в детстве сочинением стихов («При сем прилагаются стихи мальчика Пати Сюннерберга. Ему, как Вам, кажется, известно, - 10 лет. Стихи посвящаются Вам и Гнесину». - Письмо В. Мейерхольда Л. С. Ильяшенко от 18 мая 1915 года // Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896 - 1939. М. 1976. С. 176) и успехами в учебе («Платон Сюннерберг был сыном поэта, друга Блока. Этот тихий, красивый, дисциплинированный ученик невольно причинил мне огорчение, сам того не подозревая. На уроке рукоделия учительница пристыдила меня: «Смотри, Паша Сюннерберг - мальчик, а штопает лучше тебя». Я взглянула на заштопанную красными нитками пятку носка, натянутого на гриб, - это было истинное произведение искусства!». - Грудцова О. Довольно, я больше не играю... Повесть о моей жизни. Публикация Е.М.Царенковой. Предисловие и примечания А.Л.Дмитренко // Минувшее. Исторический альманах. Т. 19. М. - Спб. 1996. С. 21); впоследствии студент этнолого-лингвистического отделения факультета общественных наук Петроградского университета; позже - сотрудник музея ГПУ, порой водивший экскурсии по вверенному ему учреждению: «Году в 26-27 я встретился где-то с сыном поэта Константина Эрберга Сюннербергом, работавшим, как я узнал, в музее ГПУ. Я попросил его показать мне имеющиеся материалы о Таганцевском заговоре, хранящиеся в музее. Он показал мне схему заговора, составленную ЧК по показаниям арестованных. Гумилеву отводилось, помнится, самое третьестепенное место, - работа среди интеллигенции, где-то на периферии» (Слонимский М. Л. Из воспоминаний О Н. С. Гумилеве // Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. Л. 1991. С. 157). Там же работал его брат, оставшийся для нас безымянным: «Отмечу еще одно, своеобразное по своему источнику, получение писем Пушкина. Весной 1929 г. нам позвонили из ОГПУ и сообщили, что у них находятся изъятые при обыске два письма Пушкина, которые Пушкинский Дом может получить в музее ОГПУ, в доме бывшего градоначальства, на Адмиралтейском проспекте, угол Комиссаровской ул. (бывшей Гороховой, теперь ул. Дзержинского). Мы отправились туда вдвоем с Борисом Ивановичем Копланом, заручившись соответствующими полномочиями от Пушкинского Дома. В здании ОГПУ нас весьма любезно встретили два сотрудника музея - братья Сюннерберг (сыновья известного критика Константина Эрберга, чей архив теперь у нас, переданный его дочерью, сестрою тех двух сотрудников). Передача писем Пушкина <…> заняла несколько минут, но нам предложили осмотреть музей, и это оказалось небезынтересным. Нам показывали образцы снаряжения контрабандистов-спиртоносов, макеты, изображающие систему пограничной охраны (по ним учились курсанты-пограничники), всевозможные памятные вещи, портреты и проч., связанные с историей ВЧК-ОГПУ с 1917 года. Самым же интересным оказалась модель масонской часовни, с престолом, атрибутами и символическими знаками - фартуками, лопаточками, треугольниками с «всевидящим оком» и проч., рукописными и печатными масонскими книгами...» (Пушкинист Н. В. Измайлов в Петербурге и Оренбурге. Калуга. 2008. С. 000). Является ли передавшая архив леди упомянутой выше Марианной - неясно. Кстати, в переписке Иванова-Разумника и Бонч-Бруевича процесс передачи архива выглядит иначе: «Был у К. А. Сюннерберга, прочел Ваше письмо к нему от 5 апреля, на которое он собирался отвечать; по-видимому, он продолжает переговоры с Институтом Литературы, так как 11 апреля к нему должен был зайти т. Орлов для осмотра собрания. Еще раз указываю, что крайне нежелательно было бы упускать это собрание - и быть может не столько саму эпистолярию, сколько действительно замечательные комментарии к ней» (письмо Иванова-Разумника к Бонч-Бруевичу от 29 мая 1941 года // РГБ. Ф. 369. Карт. 275. Ед. хр. 9. Л. 41).
(10)
С. Д. М<енделеевой>
Стремясь унять мои порывы,
По волосам моим седым
Рукой нежной провели Вы, -
И стал я снова молодым.
О, милых пальцев злая сила!
Зачем мне молодость теперь,
Когда душа не полюбила,
А влюблено лишь тело-зверь…
Но не печальтесь. Все минует:
Со зверем скоро справлюсь я,
И Вашу душу поцелует
Душа расцветшая моя.
Анапа
Июль 1913
(11)
МЩЕНЬЕ
Во мне славянской крови много,
Но не она в виски мне бьет,
Когда я вижу как покорно
Идет на бойню мой народ.
Боюсь: врага великодушно
Душа славянская простит.
Но нет, - я не хочу забвенья
Незабываемых обид.
Пусть славянин во мне на время
Заснет, но ты не спи, варяг!
Припомни дни былых набегов,
Суровых братьев печенегов
И над волной норманский стяг.
Кровь диких праотцев струится
В моей руке, поднявшей нож.
Час отомщенья близок, близок…
Рази, мой нож, того, кто низок,
Того, кто низок уничтожь!
Ц. Село
10 авг. 1914
(12)
САЛОМЕЕ НИКОЛАЕВНЕ АНДРЕЕВОЙ
(в ответ на подарок: гипсовый слепок ее руки)
Благодарю за хрупкий слепок, -
Какая дивная рука!
Я понял символ: гипс не крепок -
И наша дружба не крепка.
Когда, целуя гипс холодный,
В себе и в нем почую страсть,
И над душой моей свободной
Раскинет крылья Ваша власть,
Тогда себя не пожалею:
Я руку Вашу разобью
И подарю Вам, Саломея,
На блюде голову мою.
27 ноября 1915.
==
Андроникова Саломея Николаевна (1888 - 1982), по мужу - Андреева, затем Гальперн - одна из первых красавиц петербургской богемы. См. о ей в очерке И. Берлина: «Саломея Николаевна Андроникова была дочерью грузинского князя древнего рода - красивой, чрезвычайно умной, остроумной и очаровательной женщиной высокой культуры, с исключительным обаянием и эстетическим вкусом, особенно в области литературы. Приехав в Петербург, она в последние годы перед первой мировой войной стала сердцем и душой группы друзей - писателей, музыкантов, художников, - среди них были поэт Гумилев, его жена, поэтесса Анна Ахматова, композитор Игорь Стравинский и его жена Вера, урожденная Боссе <...>. Больше всего она стала такой душой и сердцем для Осипа Мандельштама, который влюбился в нее и посвятил ей замечательное лирическое стихотворение, назвав его, по ассоциации с ее именем, "Соломинка"» (Евреи в культуре русского зарубежья. Сб. статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып. 1. 1919-1939 гг. Сост. Михаил Пархомовский. Иерусалим, 1992. С. 231). Экземпляр книги Эрберга, подаренный ей, хранится в моем собрании и воспроизведен выше.
(13)
Саломее Андреевой
Я Вас любить привык любовью отчей,
Но иногда, былое вспоминая,
Лежу без сна, гляжу в пещеру ночи,
И воскресает старина седая.
Мне вспоминается: зовут меня Франческо,
Вы - дочь моя, Вы всех людей мне ближе,
Я Вас целую и немого блеска
Глаз Ваших негодующих не вижу…
Но вот забыл: как было Ваше имя?
Воспоминаний ток, он так изменчив!
Нет, помню, помню: это было в Риме,
А Ваше имя - Беатриче Ченчи!
6-7 декабря 1916
(14)
Не тужи, что исхудала, -
Тут беда не велика.
В том, что бюста стало мало
И что грудь твоя плоска
Преимущество я вижу:
Каждый раз, как обниму -
Стану я гораздо ближе -
Ближе к сердцу твоему.
23 сент. 1917
(15)
АРАПЧЕНОК
Короче века бабочек-поденок
Любви осенней был короткий век.
Сопровождал нас всюду арапченок,
Свершивший из романтики побег.
В двадцатом веке, право, встретить трудно
Пажа такого. Вверившись пажу,
Я умолял ее так безрассудно…
О чем - уж вам, конечно, не скажу,
Как не скажу о том, что говорила
Она в ответ, прекрасна и строга:
Об этом знает только верный, милый
Наш арапченок, черный как чернила,
Наш арапченок, маленький слуга.
Он, улыбаясь, подавал курить нам
В гостеприимном круге темноты,
Был черный цвет его для нас защитным,
Он знал, что в сердце только очень скрытном
Безмерной нежностью цветут цветы.
Но вот, увы, окончилось все это.
По прежнему о тьме мои мечты,
Она же, красотой своей одета,
Ушла туда, где льются стрелы света…
Короче века бабочек-поденок
Последней нежности моей был краткий век,
И смотрит на меня печально арапченок
С коробки папирос Дюбек.
Петербург,
11 сент. 1922.
(16)
Люблю тебя как сорок -
Как сорок тысяч братьев,
Но от твоих уборок
Давно хочу бежать я.
Боюсь: в пылу уборки
Когда-нибудь, о Betty,
Твой глаз хозяйский, зоркий
В углу меня заметит.
И выбьешь выбивалкой
Ты из меня все пыли, -
Те, что занес я, жалкий,
Что будут и что были.
Я подчинюсь насилью,
Но вот чего я трушу:
Не выбила бы с пылью
Ты из меня и душу.
Боюсь: меня махоркой
Посыпешь ты обильно
И спрячешь на задворках
Под насыпью могильной.
Моя там будет падаль
Покоиться инертно…
Скажи: тебе не надо ль
Души моей бессмертной?
23 сент. 1922
(17)
КУКУШКЕ
Прощай, кукушка, верный страж
Любви и дружбы нашей троицы!
Я знаю, слаб мой карандаш,
И мало что им передашь,
Но сердце в ритме все ж раскроется.
Прощай кукушка! День и ночь
Ты куковала нам о вечности,
Ты так хотела нам помочь
Быть мудрыми, но мудрость прочь
Мы гнали, жизнь отдав беспечности.
Смеясь над мудростью твоей,
Мы были мудрыми по-своему,
И даже может быть мудрей
Мудрейшего из всех зверей,
Но нашу мудрость не откроем мы.
Премудрый Змий, он соблазнял
Соблазнами уж очень пресными:
Зло инфернального огня
Умеренно соединял
С благоволеньями небесными.
А мы, отвергнув и Добро,
И Зло, насилием внедренные,
Глядели мы на мир остро,
Сквозь дым душистых папирос,
Под кукованье монотонное.
Ты видела, кукушка-страж,
Нас вечерами, днями, утрами,
Глупили, правда, мы не раз,
Но разве, в общем, все же нас
Троих кто не признает мудрыми.
Ответь, кукушка, не молчи,
Ответь своей печальной терцией
И, в знак того, что научить
Нас не смогла ты, - простучи
Тринадцать раз своею дверцею.
Вот так. Теперь прощай. Как знать, -
Быть может снова вместе будем мы,
Нам снова будешь куковать,
Когда в полях блеснет трава,
И мы, тоской весенней нудимы,
Приедем в твой приветный дом
Опять втроем.
Ц. Село
15 сент. 1923
(18)
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОХТУ
1.
На Альпийских был вершинах,
Фландрию избегал,
В Африканских был пустынях,
Был в Парижах, был в Берлинах,
А на Охте не был.
Ездят в Римы, в Сарагоссы,
Ездят в Будапешты,
Ездят в Кельны и Давосы,
Лишь плохой на Охту спрос. А
Может там и есть что?
- Разве съездить для потехи
Бы туда не мог ты? -
Так сказал я и поехал, -
Провожаем громким смехом, -
В тот же день на Охту.
Что же, - смейтесь, издевайтесь,
Жалкие невежды,
Вы над тем, чего не знаете.
Впрочем, лучше побывайте
Вы на Охте прежде.
2.
Охта, Охта! Для меня ты -
И Париж, и Прага,
Я отныне завсегдатай
Охтинских оврагов.
Ты - Евразия, Афропа,
Ты Олимп, Валгалла,
Потому что здесь растрепа
Милая бывала.
Приходила в шляпке синей
К мастерской сапожной…
Нет, в Европу мне отныне
Ездить невозможно.
Для меня пуста Европа:
Что меня с ней свяжет,
Коль веселою растрепой
Там не пахнет даже.
3.
А растрепа пахнет свежим
Олеандра цветом.
Европейцам, впрочем, где ж им
И узнать об этом.
Но меня берет досада:
Олеандром пахнет
Лишь тогда, когда мы рядом
И на нас рубах нет.
И когда я нежно… Ох, ты
Черт! Язык болтливый,
Возвращайся к теме Охты, -
Эти брось мотивы!
Уж давно, читатель, мог ты
Догадаться, право:
Путешествие на Охту -
Только так, - забава.
И глазами ты не хлопай
От конца сей песни:
Путешествие в растрепу
Много интересней.
3 окт. 1923
==
Строки, напечатанные серым, вписаны в рукописи карандашом.
(19)
Во тьме мы курим. Нет, не сказать
Как нежен запах волос
И как сверкают твои глаза
При свете двух папирос.
И долго так молчим мы вдвоем,
Но вот, я слышу вопрос:
- Любовь видна ли в сердце моем
При свете двух папирос? -
Зачем судьбу до срока гневить?..
Я вижу сверканье слез,
Я вижу черный пепел любви
При свете грядущих гроз.
8 ноября 1923
(20)
КЛАД
Золотой тяжелый
Слиток этой ночи
В омут сердца канул
И лежит на дне,
Там, где Калибаны
Совести порочной
Бредом невеселым
Мучимы во сне.
Калибаны страсти
Разевают пасти,
Загребают счастье
Сердца моего!
Омут замутили:
Волны липкой гнили
Золото покрыли
Слизью грязевой.
После тяжких пыток
Крайних откровений
Мне, едва живому
Дан целебный яд.
Чем тяжеле слиток,
Тем он драгоценней,
Чем грязнее омут,
Тем сохранней клад.
15 янв. 1924
(21)
Вот на лекцию идет в райком
Наш профессор, старый жантильом.
Сунул в рот дешевую Сафо,
Снял буржуйную цепочку с пуза
И, чтоб быть совсем райкомильфо,
Пролетарский заломил картуз он.
До простых словес охочий
Не поймет тебя рабочий.
Это, брат, тебе не вуз, -
Не поможет и картуз.
Окт. 1926
==
…дешевую Сафо. - Марка папирос. Всем, конечно, памятен, очаровательный анекдот, переданный Ходасевичем: «У подъезда его день и ночь толклись папиросники - мальчишки и девчонки, наперебой кричавшие: "А вот, а вот харьковская махорка! А вот, а вот "Ира"! А вот, а вот старая толстая "Сафо"! (Говорят, одна пожилая писательница, проходя мимо, была очень обижена, приняв последнее восклицание на свой счет)».
(22)
И единственного друга, Ваву,
Я зову из замогильных мест,
Чтобы выпила со мной отраву.
По любви давно ношу я траур,
А теперь на дружбе ставлю крест.
Янв. 1928
==
Посвящено памяти Варвары Михайловны Сюннерберг (урожд.: Щукина, псевд. Карачарова; 1876 - 1924) - жены поэта.
(23)
СВАЛКА
Среди изломанных корзин
И мятых банок от консервов,
Среди тряпья гниют в грязи
Кусочки сердца, нитки нервов.
Как ни наивен я, поверь, -
Все ж узнаю свои останки.
Мой глаз острее стал теперь, -
Острей краев консервной банки.
Не веришь? Посмотри сюда.
Вот окровавленный кусочек:
Оборван был он первым. Да.
И называется он - Сочи.
Там, легкомысленно смеясь,
Шутили губы, сердце жаля
Но дружба чистая моя
Там, кажется, не унижалась.
Другой кусок. Зовется он…
Что имена. Имен не надо.
Мещане ждут тебя в «салон», -
Я у церковной жду ограды.
Я жду, увериться стремясь,
Что «наша дружба» перетянет,
И вижу: дружбу топчут в грязь,
И победители - мещане.
Ну что ж. Теперь мне все равно
Лети, свободная как птица,
Лети к своим. Не суждено
В твоей мне дружбе убедиться.
Любовь тяжелая моя
Тебе, я вижу, не под силу.
Ее и жертвой не спаять,
А жертв, ты знаешь, много было.
Пока с тобой нам по пути, -
Ты мне жена, но ты не друг мне.
Жизнь одинокая летит
И скоро смерть меня пристукнет.
Жизнь одинокая во мгле
Кладет на сердце отпечаток,
И, помня это, пожалей
Ты сердца старого остаток.
Остаток сердца не губи
И не кидай его на свалку,
Чтоб было чем тебя любить:
Ведь это лишь остаток жалкий.
15 июня 1929
(24)
Ты не бойся, - тайны не нарушу,
Не узнает никогда никто.
Но кто душу оскверняет, душу -
Тот душой расплатится за то.
Ты уйдешь в свой мир заплесневелый,
В подземелье я давно ушел.
Отдыхаю здесь душой и телом,
Одному в тюрьме мне хорошо.
Стережет меня моя темница,
Я во сне не вижу ничего.
Счастлив тот, кому безгрезно спится,
Спят без снов крылатые мокрицы
В подземельях сердца моего.
(25)
Оставь мещанским обезьянам
Гнилой красивости цветы.
Ты знаешь цену красоты, -
Она чиста и безымянна.
И не красивости она
Сродни, - тут внешнее лишь сходство, -
Верь, - красоте сродни уродство,
Она с уродством сплетена.
Как с чортом бог, как минус с плюсом
Как щелочь - с едкой кислотой,
Как поцелуй с твоим укусом
Как с нетом да, как ты со мной.
4 янв. 1933
(26)
Отдыхая на куче щебня
На обочине у шоссе,
Благодарственные молебны
Вознесу я земной красе.
Словно в юности ветер пью я
Так, что кружится голова,
Свежеколотый щебень целую,
Облака готов целовать.
Полузрячий, я вижу не только
Облака, горизонт, валуны
И залив из серого шелка, -
Вижу я и шорох волны.
Вижу звуки, цвета различаю
Я в закатный, сумрачный час
(Будет он для меня, - я знаю, -
В бесконечности много раз).
И, глухой, я слышу не только
Как пульсирует старая кровь, -
Мира пульс я слушаю колкий
В бодром пеньи дорожных столбов.
Чернорозовые граниты
Как сверкают они в темноте!
Им внимаю я слухом открытым,
В них я слышу ответ мечте.
Вот, я вижу как дышат камни,
Их в веках я предвижу рост,
Перекинула темнота мне
От сегодня в грядущее мост.
И рябин кирпичные кисти,
И туманов опаловых муть,
И берез пурпурные листья,
Что слетают ко мне на грудь,
И огнисто-желтые кварцы
В темно-синих искрах слюды,
Что играют нежнее и ярче
Этой тихой вечерней звезды -
Все живет, все сверкает, все дышит,
Все поет несказанно легко.
Видно я на свете не лишний
Раз сумел природу услышать
И увидеть прекрасной такой.
8 сент. 1936
Кукузи
(27)
Что я делал этим летом?
Штопал дырки в старых стихах:
Здесь накладывал заплатки,
Там пристрачивал новый конец.
Разбирал и старые письма,
Чтобы сжечь их в порядке годов,
Но не сжег, себя жалея
Иль, верней, не жалея себя.
Сторожил квартиру дочки,
Там Фейхтвангера одолел.
В Пушкин ездил внучку проведать,
Переписку с Ниною вел.
Так июнь прошел и август,
И я дожил до сентября.
Впрочем нет: еще не дожил:
Десять дней осталось еще.
« - А за эти десять дней-то
Мало ль что приключится с тобой
Не дразни свою судьбу ты».
Так мне на ухо шепчет чорт.
И кричу ему в ответ я:
Убирайся ты, чорт, к чертям,
Заодно возьми с собою
И судьбу ты мою туда ж, -
Надоела эта шлюха
Мне до чорта: вот ты и бери…
« - Хорошо, но как ты будешь
Без судьбы?» - мне чорт говорит.
- Проживу и без нее я
Десять дней и еще десять лет.
Ну а больше мне не надо.
Убирайся!
И чорт исчез.
21 Авг. 1938
==
Переписку с Ниною вел… - Галанина Нина Валериановна - многолетний корреспондент Сюннерберга. Вероятно, ее перу принадлежат мемуары «Госпиталь Зимнего дворца: записки сестры милосердия» (Наше наследие. 1993. № 28. С. 69 - 79).
(1)
Нет ни образов, ни песен,
Нет ни грез, ни снов,
Мне уж более не тесен
Этот мир оков.
Попривыкнув понемногу
Глупость почитать,
Я с толпой тупою в ногу
Научусь шагать.
И без мыслей, без охоты
К счастью, как в чаду, -
С Божьей помощью в болото
Пошлости зайду.
Засосет меня трясина,
Скроет темнота…
Так бесцельно половина
Жизни прожита.
9 июня 1901
Мотовиловка
(2)
ГЕОРГИЮ ЧУЛКОВУ
Моя свобода как вино.
Георгий Чулков
Твоя свобода как вино,
Но вот беда, - вино без газу,
Его я пью лишь по приказу
И мне не по сердцу оно.
Твоя свобода как Шабли:
Связует тело, ум туманит,
Неволей тяжкой сердце ранит,
Крылатый дух влачит в пыли.
Твоя свобода как Кагор,
Что в рот вливают лживой лжицей,
Когда вернуть тебе сторицей
Сулит твою свободу хор.
Твоя свобода как Рейнвейн,
Что по бокалам льется чинно.
Твое вино совсем не винно:
Оно не скажет миру Nein!
Все вина сонные твои
Сравнить нельзя с одним стаканом
Того вина, что бьет фонтаном -
Коль пить вино, так пить Аи!
В нем своевольная краса,
Оно не льется влагой робкой,
Оно кипит и смольной пробкой
Стреляет дерзко в небеса.
Янв. 1910
==
Эпиграф - первая строка второго стихотворения из цикла «Копье» Георгия Ивановича Чулкова.
(3)
В АЛЬБОМ В. К. Ш<варсалон->И<вановой>
Блестя сквозь томности девичьи,
Холодный ум твой, - остр и колок, -
Мне говорит, что ты филолог, -
Ученый в девичьем обличьи.
Скажи, ученый необычный,
Филолог в образе Психеи,
Скажи мне, на какой камее
Я профиль видел твой античный?
6 янв. 1910
==
Впервые напечатано Р. Д. Тименчиком в примечаниях к мемуарам Пяста (Пяст В. Встречи. М. 1997. С. 325 - 326); оттуда, потеряв по пути часть знаков препинания и фамилию публикатора, но приобретя замутняющую смысл опечатку, перекочевало в очередную «библиофильскую новеллу»: Петрицкий В. А. Век серебряный, неизвестный… // Невский библиофил. Альманах. Выпуск одиннадцатый. Спб. 2006. С. 15. Вера Константиновна Шварсалон (1890 - 1920) - падчерица, впоследствии жена Вяч. Иванова.
(4)
ВЕЧНЫЕ ЛУЧИ
В. К. Ивановой
Цвети, цветок, пока не сломан,
Благоуханьями кади,
Пей влагу вечера и жди,
Пока не стихнет птичий гомон.
В ночной туманной тишине
Уснешь сегодня, как вчера ты,
Поникнешь, дремою объятый,
И все забудешь в тихом сне.
О, дух мой, тяжкую дневную
Снеся безмолвно тяготу,
Зови ночную темноту
И тишину зови ночную.
Знай: тишь и тьма иных ночей
Такими бурями чревата…
Смятеньем творческим объятый,
Ты в них проснешься, дух крылатый,
Для вечных солнечных лучей.
==
1 марта 1914 года Сюннерберг просил у В. К. Шварсалон позволения посвятить ей это стихотворение; на обороте его письма она набросала ответ: «Я очень жалела, что не удалось быть в Спб в этом году и повидаться с друзьями. Мы с Вячеславом не теряем надежды, что вы еще соберетесь в Москву, это было бы очень хорошо. <…> [П]рошу Вас извинить меня за медлительность моего ответа - свойство, по-видимому, присущее нашему дому» (РГБ. Ф. 109. Карт. 35. Ед. хр. 14. Л. 4 - 4 об.). Беловик этого письма не сохранился.
(5)
НАДЕЖДЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ЧУЛКОВОЙ
Перед Вашей зоркою душой
Стою
И ей совет совсем простой
Даю.
Не верь в людей и будь одна, -
Реку, -
И лишь со мной не будь ты на
Чеку.
17 февр. 1911.
(6)
ЗАПИСКА АНАСТ. НИК. ЧЕБОТАРЕВСКОЙ
Настенька, не засы -
Пайте,
Автора не посы -
Лайте
Вы ко всем чертям и
К бесу
Едем лучше с нами
К «лесу».
На одном скучном реферате.
(7)
Олечка просит меня написать
Ей неприличный стишок.
Вот еще! Лучше ее целовать
В лобик, а также в лобок.
Май 1911
==
На рукописи карандашная пометка: Судейкина. Конечно, адресат стихотворения - актриса и художница Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (1885 - 1945).
(8)
С. Д. МЕНДЕЛЕЕВОЙ
Да, характер Серафимы
Раскусить
Очень долго не могли мы.
Как тут быть?
Поклялись мы Серафиму
Разгадать.
Шла она однажды мимо
Ванну брать.
В щель смотреть не подобает
Говорят,
Но мы смотрим. Вот снимает
Свой наряд,
Повернула стан свой милый…
Вдруг - глядим:
Перед нами шестикрылый
Серафим.
Анапа
Июль 1911
==
Менделеева Серафима Дмитриевна (Сара) (1875 - 1943) - внучатая племянница Д. И. Менделеева; двоюродная сестра Л. Д. Блок, участница любительских спектаклей в Боблове, где она играла вместе с Блоком; впоследствии - учительница. С Анапой связан большой цикл шуточных стихов Сюннерберга, остающихся в рукописи. Ср., кстати, в его письме Брюсову: «Был бы очень благодарен, если бы Вы уведомили меня по этому адресу о моей статье <…> по возможности до 20 июля, так как после этого срока я уезжаю из Анапы, - места моего летнего пребывания, - куда вернусь лишь к августу» (письмо 21 июля 1907 года // РГБ. Ф. 386. Карт. 104. Ед. хр. 23. Л. 7 - 7 об.; адрес: Анапа (Кубанской области), Черноморская улица, дом Сюннерберг)
(9)
В. + С. + П. + М.
Дала четыре мне цветка
Судьба, чтоб я хранил их.
И волю продал с молотка
Я для цветов тех милых.
Они растут, нежны, чисты,
В моей высокой вазе,
Я охраняю их листы
От всяких злых оказий.
И хоть забота не легка,
Все ж для меня четыре
Судьбою данные цветка
Милей цветов всех в мире.
Апрель 1912
==
Подразумеваются четверо детей Сюннерберга, из которых нам доподлинно известны Марианна Константиновна (1908 - 1988) - инженер-экономист, автор кратких воспоминаний о Блоке (см.: Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. М. 1989. С. 318) и Платон Константинович (1904 - ?), прославившийся в детстве сочинением стихов («При сем прилагаются стихи мальчика Пати Сюннерберга. Ему, как Вам, кажется, известно, - 10 лет. Стихи посвящаются Вам и Гнесину». - Письмо В. Мейерхольда Л. С. Ильяшенко от 18 мая 1915 года // Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896 - 1939. М. 1976. С. 176) и успехами в учебе («Платон Сюннерберг был сыном поэта, друга Блока. Этот тихий, красивый, дисциплинированный ученик невольно причинил мне огорчение, сам того не подозревая. На уроке рукоделия учительница пристыдила меня: «Смотри, Паша Сюннерберг - мальчик, а штопает лучше тебя». Я взглянула на заштопанную красными нитками пятку носка, натянутого на гриб, - это было истинное произведение искусства!». - Грудцова О. Довольно, я больше не играю... Повесть о моей жизни. Публикация Е.М.Царенковой. Предисловие и примечания А.Л.Дмитренко // Минувшее. Исторический альманах. Т. 19. М. - Спб. 1996. С. 21); впоследствии студент этнолого-лингвистического отделения факультета общественных наук Петроградского университета; позже - сотрудник музея ГПУ, порой водивший экскурсии по вверенному ему учреждению: «Году в 26-27 я встретился где-то с сыном поэта Константина Эрберга Сюннербергом, работавшим, как я узнал, в музее ГПУ. Я попросил его показать мне имеющиеся материалы о Таганцевском заговоре, хранящиеся в музее. Он показал мне схему заговора, составленную ЧК по показаниям арестованных. Гумилеву отводилось, помнится, самое третьестепенное место, - работа среди интеллигенции, где-то на периферии» (Слонимский М. Л. Из воспоминаний О Н. С. Гумилеве // Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. Л. 1991. С. 157). Там же работал его брат, оставшийся для нас безымянным: «Отмечу еще одно, своеобразное по своему источнику, получение писем Пушкина. Весной 1929 г. нам позвонили из ОГПУ и сообщили, что у них находятся изъятые при обыске два письма Пушкина, которые Пушкинский Дом может получить в музее ОГПУ, в доме бывшего градоначальства, на Адмиралтейском проспекте, угол Комиссаровской ул. (бывшей Гороховой, теперь ул. Дзержинского). Мы отправились туда вдвоем с Борисом Ивановичем Копланом, заручившись соответствующими полномочиями от Пушкинского Дома. В здании ОГПУ нас весьма любезно встретили два сотрудника музея - братья Сюннерберг (сыновья известного критика Константина Эрберга, чей архив теперь у нас, переданный его дочерью, сестрою тех двух сотрудников). Передача писем Пушкина <…> заняла несколько минут, но нам предложили осмотреть музей, и это оказалось небезынтересным. Нам показывали образцы снаряжения контрабандистов-спиртоносов, макеты, изображающие систему пограничной охраны (по ним учились курсанты-пограничники), всевозможные памятные вещи, портреты и проч., связанные с историей ВЧК-ОГПУ с 1917 года. Самым же интересным оказалась модель масонской часовни, с престолом, атрибутами и символическими знаками - фартуками, лопаточками, треугольниками с «всевидящим оком» и проч., рукописными и печатными масонскими книгами...» (Пушкинист Н. В. Измайлов в Петербурге и Оренбурге. Калуга. 2008. С. 000). Является ли передавшая архив леди упомянутой выше Марианной - неясно. Кстати, в переписке Иванова-Разумника и Бонч-Бруевича процесс передачи архива выглядит иначе: «Был у К. А. Сюннерберга, прочел Ваше письмо к нему от 5 апреля, на которое он собирался отвечать; по-видимому, он продолжает переговоры с Институтом Литературы, так как 11 апреля к нему должен был зайти т. Орлов для осмотра собрания. Еще раз указываю, что крайне нежелательно было бы упускать это собрание - и быть может не столько саму эпистолярию, сколько действительно замечательные комментарии к ней» (письмо Иванова-Разумника к Бонч-Бруевичу от 29 мая 1941 года // РГБ. Ф. 369. Карт. 275. Ед. хр. 9. Л. 41).
(10)
С. Д. М<енделеевой>
Стремясь унять мои порывы,
По волосам моим седым
Рукой нежной провели Вы, -
И стал я снова молодым.
О, милых пальцев злая сила!
Зачем мне молодость теперь,
Когда душа не полюбила,
А влюблено лишь тело-зверь…
Но не печальтесь. Все минует:
Со зверем скоро справлюсь я,
И Вашу душу поцелует
Душа расцветшая моя.
Анапа
Июль 1913
(11)
МЩЕНЬЕ
Во мне славянской крови много,
Но не она в виски мне бьет,
Когда я вижу как покорно
Идет на бойню мой народ.
Боюсь: врага великодушно
Душа славянская простит.
Но нет, - я не хочу забвенья
Незабываемых обид.
Пусть славянин во мне на время
Заснет, но ты не спи, варяг!
Припомни дни былых набегов,
Суровых братьев печенегов
И над волной норманский стяг.
Кровь диких праотцев струится
В моей руке, поднявшей нож.
Час отомщенья близок, близок…
Рази, мой нож, того, кто низок,
Того, кто низок уничтожь!
Ц. Село
10 авг. 1914
(12)
САЛОМЕЕ НИКОЛАЕВНЕ АНДРЕЕВОЙ
(в ответ на подарок: гипсовый слепок ее руки)
Благодарю за хрупкий слепок, -
Какая дивная рука!
Я понял символ: гипс не крепок -
И наша дружба не крепка.
Когда, целуя гипс холодный,
В себе и в нем почую страсть,
И над душой моей свободной
Раскинет крылья Ваша власть,
Тогда себя не пожалею:
Я руку Вашу разобью
И подарю Вам, Саломея,
На блюде голову мою.
27 ноября 1915.
==
Андроникова Саломея Николаевна (1888 - 1982), по мужу - Андреева, затем Гальперн - одна из первых красавиц петербургской богемы. См. о ей в очерке И. Берлина: «Саломея Николаевна Андроникова была дочерью грузинского князя древнего рода - красивой, чрезвычайно умной, остроумной и очаровательной женщиной высокой культуры, с исключительным обаянием и эстетическим вкусом, особенно в области литературы. Приехав в Петербург, она в последние годы перед первой мировой войной стала сердцем и душой группы друзей - писателей, музыкантов, художников, - среди них были поэт Гумилев, его жена, поэтесса Анна Ахматова, композитор Игорь Стравинский и его жена Вера, урожденная Боссе <...>. Больше всего она стала такой душой и сердцем для Осипа Мандельштама, который влюбился в нее и посвятил ей замечательное лирическое стихотворение, назвав его, по ассоциации с ее именем, "Соломинка"» (Евреи в культуре русского зарубежья. Сб. статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып. 1. 1919-1939 гг. Сост. Михаил Пархомовский. Иерусалим, 1992. С. 231). Экземпляр книги Эрберга, подаренный ей, хранится в моем собрании и воспроизведен выше.
(13)
Саломее Андреевой
Я Вас любить привык любовью отчей,
Но иногда, былое вспоминая,
Лежу без сна, гляжу в пещеру ночи,
И воскресает старина седая.
Мне вспоминается: зовут меня Франческо,
Вы - дочь моя, Вы всех людей мне ближе,
Я Вас целую и немого блеска
Глаз Ваших негодующих не вижу…
Но вот забыл: как было Ваше имя?
Воспоминаний ток, он так изменчив!
Нет, помню, помню: это было в Риме,
А Ваше имя - Беатриче Ченчи!
6-7 декабря 1916
(14)
Не тужи, что исхудала, -
Тут беда не велика.
В том, что бюста стало мало
И что грудь твоя плоска
Преимущество я вижу:
Каждый раз, как обниму -
Стану я гораздо ближе -
Ближе к сердцу твоему.
23 сент. 1917
(15)
АРАПЧЕНОК
Короче века бабочек-поденок
Любви осенней был короткий век.
Сопровождал нас всюду арапченок,
Свершивший из романтики побег.
В двадцатом веке, право, встретить трудно
Пажа такого. Вверившись пажу,
Я умолял ее так безрассудно…
О чем - уж вам, конечно, не скажу,
Как не скажу о том, что говорила
Она в ответ, прекрасна и строга:
Об этом знает только верный, милый
Наш арапченок, черный как чернила,
Наш арапченок, маленький слуга.
Он, улыбаясь, подавал курить нам
В гостеприимном круге темноты,
Был черный цвет его для нас защитным,
Он знал, что в сердце только очень скрытном
Безмерной нежностью цветут цветы.
Но вот, увы, окончилось все это.
По прежнему о тьме мои мечты,
Она же, красотой своей одета,
Ушла туда, где льются стрелы света…
Короче века бабочек-поденок
Последней нежности моей был краткий век,
И смотрит на меня печально арапченок
С коробки папирос Дюбек.
Петербург,
11 сент. 1922.
(16)
Люблю тебя как сорок -
Как сорок тысяч братьев,
Но от твоих уборок
Давно хочу бежать я.
Боюсь: в пылу уборки
Когда-нибудь, о Betty,
Твой глаз хозяйский, зоркий
В углу меня заметит.
И выбьешь выбивалкой
Ты из меня все пыли, -
Те, что занес я, жалкий,
Что будут и что были.
Я подчинюсь насилью,
Но вот чего я трушу:
Не выбила бы с пылью
Ты из меня и душу.
Боюсь: меня махоркой
Посыпешь ты обильно
И спрячешь на задворках
Под насыпью могильной.
Моя там будет падаль
Покоиться инертно…
Скажи: тебе не надо ль
Души моей бессмертной?
23 сент. 1922
(17)
КУКУШКЕ
Прощай, кукушка, верный страж
Любви и дружбы нашей троицы!
Я знаю, слаб мой карандаш,
И мало что им передашь,
Но сердце в ритме все ж раскроется.
Прощай кукушка! День и ночь
Ты куковала нам о вечности,
Ты так хотела нам помочь
Быть мудрыми, но мудрость прочь
Мы гнали, жизнь отдав беспечности.
Смеясь над мудростью твоей,
Мы были мудрыми по-своему,
И даже может быть мудрей
Мудрейшего из всех зверей,
Но нашу мудрость не откроем мы.
Премудрый Змий, он соблазнял
Соблазнами уж очень пресными:
Зло инфернального огня
Умеренно соединял
С благоволеньями небесными.
А мы, отвергнув и Добро,
И Зло, насилием внедренные,
Глядели мы на мир остро,
Сквозь дым душистых папирос,
Под кукованье монотонное.
Ты видела, кукушка-страж,
Нас вечерами, днями, утрами,
Глупили, правда, мы не раз,
Но разве, в общем, все же нас
Троих кто не признает мудрыми.
Ответь, кукушка, не молчи,
Ответь своей печальной терцией
И, в знак того, что научить
Нас не смогла ты, - простучи
Тринадцать раз своею дверцею.
Вот так. Теперь прощай. Как знать, -
Быть может снова вместе будем мы,
Нам снова будешь куковать,
Когда в полях блеснет трава,
И мы, тоской весенней нудимы,
Приедем в твой приветный дом
Опять втроем.
Ц. Село
15 сент. 1923
(18)
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОХТУ
1.
На Альпийских был вершинах,
Фландрию избегал,
В Африканских был пустынях,
Был в Парижах, был в Берлинах,
А на Охте не был.
Ездят в Римы, в Сарагоссы,
Ездят в Будапешты,
Ездят в Кельны и Давосы,
Лишь плохой на Охту спрос. А
Может там и есть что?
- Разве съездить для потехи
Бы туда не мог ты? -
Так сказал я и поехал, -
Провожаем громким смехом, -
В тот же день на Охту.
Что же, - смейтесь, издевайтесь,
Жалкие невежды,
Вы над тем, чего не знаете.
Впрочем, лучше побывайте
Вы на Охте прежде.
2.
Охта, Охта! Для меня ты -
И Париж, и Прага,
Я отныне завсегдатай
Охтинских оврагов.
Ты - Евразия, Афропа,
Ты Олимп, Валгалла,
Потому что здесь растрепа
Милая бывала.
Приходила в шляпке синей
К мастерской сапожной…
Нет, в Европу мне отныне
Ездить невозможно.
Для меня пуста Европа:
Что меня с ней свяжет,
Коль веселою растрепой
Там не пахнет даже.
3.
А растрепа пахнет свежим
Олеандра цветом.
Европейцам, впрочем, где ж им
И узнать об этом.
Но меня берет досада:
Олеандром пахнет
Лишь тогда, когда мы рядом
И на нас рубах нет.
И когда я нежно… Ох, ты
Черт! Язык болтливый,
Возвращайся к теме Охты, -
Эти брось мотивы!
Уж давно, читатель, мог ты
Догадаться, право:
Путешествие на Охту -
Только так, - забава.
И глазами ты не хлопай
От конца сей песни:
Путешествие в растрепу
Много интересней.
3 окт. 1923
==
Строки, напечатанные серым, вписаны в рукописи карандашом.
(19)
Во тьме мы курим. Нет, не сказать
Как нежен запах волос
И как сверкают твои глаза
При свете двух папирос.
И долго так молчим мы вдвоем,
Но вот, я слышу вопрос:
- Любовь видна ли в сердце моем
При свете двух папирос? -
Зачем судьбу до срока гневить?..
Я вижу сверканье слез,
Я вижу черный пепел любви
При свете грядущих гроз.
8 ноября 1923
(20)
КЛАД
Золотой тяжелый
Слиток этой ночи
В омут сердца канул
И лежит на дне,
Там, где Калибаны
Совести порочной
Бредом невеселым
Мучимы во сне.
Калибаны страсти
Разевают пасти,
Загребают счастье
Сердца моего!
Омут замутили:
Волны липкой гнили
Золото покрыли
Слизью грязевой.
После тяжких пыток
Крайних откровений
Мне, едва живому
Дан целебный яд.
Чем тяжеле слиток,
Тем он драгоценней,
Чем грязнее омут,
Тем сохранней клад.
15 янв. 1924
(21)
Вот на лекцию идет в райком
Наш профессор, старый жантильом.
Сунул в рот дешевую Сафо,
Снял буржуйную цепочку с пуза
И, чтоб быть совсем райкомильфо,
Пролетарский заломил картуз он.
До простых словес охочий
Не поймет тебя рабочий.
Это, брат, тебе не вуз, -
Не поможет и картуз.
Окт. 1926
==
…дешевую Сафо. - Марка папирос. Всем, конечно, памятен, очаровательный анекдот, переданный Ходасевичем: «У подъезда его день и ночь толклись папиросники - мальчишки и девчонки, наперебой кричавшие: "А вот, а вот харьковская махорка! А вот, а вот "Ира"! А вот, а вот старая толстая "Сафо"! (Говорят, одна пожилая писательница, проходя мимо, была очень обижена, приняв последнее восклицание на свой счет)».
(22)
И единственного друга, Ваву,
Я зову из замогильных мест,
Чтобы выпила со мной отраву.
По любви давно ношу я траур,
А теперь на дружбе ставлю крест.
Янв. 1928
==
Посвящено памяти Варвары Михайловны Сюннерберг (урожд.: Щукина, псевд. Карачарова; 1876 - 1924) - жены поэта.
(23)
СВАЛКА
Среди изломанных корзин
И мятых банок от консервов,
Среди тряпья гниют в грязи
Кусочки сердца, нитки нервов.
Как ни наивен я, поверь, -
Все ж узнаю свои останки.
Мой глаз острее стал теперь, -
Острей краев консервной банки.
Не веришь? Посмотри сюда.
Вот окровавленный кусочек:
Оборван был он первым. Да.
И называется он - Сочи.
Там, легкомысленно смеясь,
Шутили губы, сердце жаля
Но дружба чистая моя
Там, кажется, не унижалась.
Другой кусок. Зовется он…
Что имена. Имен не надо.
Мещане ждут тебя в «салон», -
Я у церковной жду ограды.
Я жду, увериться стремясь,
Что «наша дружба» перетянет,
И вижу: дружбу топчут в грязь,
И победители - мещане.
Ну что ж. Теперь мне все равно
Лети, свободная как птица,
Лети к своим. Не суждено
В твоей мне дружбе убедиться.
Любовь тяжелая моя
Тебе, я вижу, не под силу.
Ее и жертвой не спаять,
А жертв, ты знаешь, много было.
Пока с тобой нам по пути, -
Ты мне жена, но ты не друг мне.
Жизнь одинокая летит
И скоро смерть меня пристукнет.
Жизнь одинокая во мгле
Кладет на сердце отпечаток,
И, помня это, пожалей
Ты сердца старого остаток.
Остаток сердца не губи
И не кидай его на свалку,
Чтоб было чем тебя любить:
Ведь это лишь остаток жалкий.
15 июня 1929
(24)
Ты не бойся, - тайны не нарушу,
Не узнает никогда никто.
Но кто душу оскверняет, душу -
Тот душой расплатится за то.
Ты уйдешь в свой мир заплесневелый,
В подземелье я давно ушел.
Отдыхаю здесь душой и телом,
Одному в тюрьме мне хорошо.
Стережет меня моя темница,
Я во сне не вижу ничего.
Счастлив тот, кому безгрезно спится,
Спят без снов крылатые мокрицы
В подземельях сердца моего.
(25)
Оставь мещанским обезьянам
Гнилой красивости цветы.
Ты знаешь цену красоты, -
Она чиста и безымянна.
И не красивости она
Сродни, - тут внешнее лишь сходство, -
Верь, - красоте сродни уродство,
Она с уродством сплетена.
Как с чортом бог, как минус с плюсом
Как щелочь - с едкой кислотой,
Как поцелуй с твоим укусом
Как с нетом да, как ты со мной.
4 янв. 1933
(26)
Отдыхая на куче щебня
На обочине у шоссе,
Благодарственные молебны
Вознесу я земной красе.
Словно в юности ветер пью я
Так, что кружится голова,
Свежеколотый щебень целую,
Облака готов целовать.
Полузрячий, я вижу не только
Облака, горизонт, валуны
И залив из серого шелка, -
Вижу я и шорох волны.
Вижу звуки, цвета различаю
Я в закатный, сумрачный час
(Будет он для меня, - я знаю, -
В бесконечности много раз).
И, глухой, я слышу не только
Как пульсирует старая кровь, -
Мира пульс я слушаю колкий
В бодром пеньи дорожных столбов.
Чернорозовые граниты
Как сверкают они в темноте!
Им внимаю я слухом открытым,
В них я слышу ответ мечте.
Вот, я вижу как дышат камни,
Их в веках я предвижу рост,
Перекинула темнота мне
От сегодня в грядущее мост.
И рябин кирпичные кисти,
И туманов опаловых муть,
И берез пурпурные листья,
Что слетают ко мне на грудь,
И огнисто-желтые кварцы
В темно-синих искрах слюды,
Что играют нежнее и ярче
Этой тихой вечерней звезды -
Все живет, все сверкает, все дышит,
Все поет несказанно легко.
Видно я на свете не лишний
Раз сумел природу услышать
И увидеть прекрасной такой.
8 сент. 1936
Кукузи
(27)
Что я делал этим летом?
Штопал дырки в старых стихах:
Здесь накладывал заплатки,
Там пристрачивал новый конец.
Разбирал и старые письма,
Чтобы сжечь их в порядке годов,
Но не сжег, себя жалея
Иль, верней, не жалея себя.
Сторожил квартиру дочки,
Там Фейхтвангера одолел.
В Пушкин ездил внучку проведать,
Переписку с Ниною вел.
Так июнь прошел и август,
И я дожил до сентября.
Впрочем нет: еще не дожил:
Десять дней осталось еще.
« - А за эти десять дней-то
Мало ль что приключится с тобой
Не дразни свою судьбу ты».
Так мне на ухо шепчет чорт.
И кричу ему в ответ я:
Убирайся ты, чорт, к чертям,
Заодно возьми с собою
И судьбу ты мою туда ж, -
Надоела эта шлюха
Мне до чорта: вот ты и бери…
« - Хорошо, но как ты будешь
Без судьбы?» - мне чорт говорит.
- Проживу и без нее я
Десять дней и еще десять лет.
Ну а больше мне не надо.
Убирайся!
И чорт исчез.
21 Авг. 1938
==
Переписку с Ниною вел… - Галанина Нина Валериановна - многолетний корреспондент Сюннерберга. Вероятно, ее перу принадлежат мемуары «Госпиталь Зимнего дворца: записки сестры милосердия» (Наше наследие. 1993. № 28. С. 69 - 79).