ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА-75 (окончание и стихи)
Предыдущая глава - здесь:::::
«Спешу известить тебя, что я нахожусь в Казахстане, в гор. Чимкенте, так как ты, вероятно, узнала на Кр. Пресне, что я оттуда выбыл и не зная где я начнешь беспокоиться.
Сегодня, после десятидневной дороги, я волею судьбы прибыл сюда и сейчас пишу тебе, сидя на полу. Чувствую себя сравнительно ничего, хотя получил довольно сильную встряску в буквальном смысле слова, ибо в пути вагон сильно трясло и я здорово подпрыгивал. Адреса своего тебе не даю, так как сам его не знаю, ибо здесь я нахожусь временно, а отсюда поеду в лагерь, куда не знаю. Из лагеря напишу подробно и тогда ты мне будешь писать» 121, - этим письмом, датированным 6 октября 1953 года, начинается его очередная эпопея. Из Чимкента его переправляют в Актюбинск, но, присылая оттуда первую весточку, он предупреждает, что это ненадолго, лагерь транзитный122. Подготовленный жизнью к такому исходу, он дистанционно руководит выправлением собственных текстов («Стихов сегодня не посылаю. Посылаю только исправление к стих. от 21 авг. 1950 г., что ты и сделай. Оно вошло в книгу «Лирика», она у тебя есть» 123), постоянно повторяя: «Читаешь ли ты иногда мои стихи? Храни их, это лучшая память обо мне и это лучшее, что я сделал в жизни и чем моя жизнь оправдана» 124. Осенью того же года его кладут в актюбинскую тюремную больницу: очевидно, это означает второй инфаркт; в письме к Сотниковой он поясняет: «все тоже самое» 125. Основное содержание его инструкций жене (вероятно, он приспособился переправлять их через вольных сотрудников лагеря, т.к. переписка сохранилась в значительном объеме) - формирование полного корпуса текстов одновременно со строгим запрещением вмешиваться в судьбу их сочинителя: «В Верх. Суд не подавай и никаким адвокатам не плати ни одной копейки. Этого совсем не нужно. Я уже, кажется, писал тебе об этом, слушайся меня126».
В марте 1954 года из актюбинского лагеря начинают отправлять партии заключенных; готовясь к переменам в судьбе, Минаев на всякий случай прощается с женой: «Дорогая моя, это по всей вероятности мое последнее письмо из Актюбинска, ибо нас отсюда будут куда-то отправлять, куда, это, конечно, нам неизвестно. Несколько партий уже отправили и, очевидно, это предстоит всем. <…> Благословляю тебя и последняя моя мысль в этой жизни будет мыслью о тебе. Я очень доволен, что успел выразить это в стихах. Ты ведь знаешь, что стихи являются целью и оправданием моей жизни, и считаю, что только ими я могу хоть в некоторой степени воздать тебе должное и отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала и за всю твою светлую и чистую любовь ко мне» 127. 29 марта он попадает в очередную партию; больше двух недель они едут до Челябинска, откуда ему удается подать весточку. В Челябинске же его снимают с поезда и на десять дней кладут в больницу («Ты не думай, что что-нибудь новое, нет, все то же самое. Полежал, отдохнул, поправился и прибыл сюда» 128). В конце апреля или начале мая он добирается до места назначения - казахского Петропавловска.
В нескольких сотнях километров от него находится в своей бессрочной ссылке Кугушева. Вероятно, боясь ее скомпрометировать, он не рискует писать ей прямо, а вкладывает записочку (заканчивающуюся очаровательным: «Как видишь, я, до некоторой степени, твой сосед» 129) в свое письмо жене с просьбой переслать ее обратно в Казахстан; та отказывается («я несколько раз перечитала послание Тате и решительно не хочу его посылать - оно написано крайне легкомысленно - сердись не сердись, как хочешь» 130) - и возобновление переписки задерживается на пару лет. Сангвинический темперамент нашего героя не позволяет ему сконцентрироваться на тяготах окружающей действительности: детали лагерного быта становятся материалом для ярко-певучих стихов («За грызню, за сучью кличку, / За опасность для людей, / Эту Жучку, то есть Жичку / Нужно на цепь и в кандей»), а исходящая почта заполняется беспримесной литературой: «Да, скоро будет 50 лет со дня смерти А. П. Чехова. Это мой любимый писатель. Я ставлю его наряду с Л. Н. Толстым, а в стилистическом отношении даже выше. Это огромный художник и замечательный мастер. Я здесь, не знаю уж в который раз, снова читаю его и вновь с большим наслаждением. Что умер Бунин я не слыхал, тоже был большой художник и прозы и стиха» 131. К исходу лета 1954 года надежды на перемены добираются и до удаленнейших областей ГУЛаг'а: ««Может быть мы с тобой более или менее скоро увидимся. Когда и как это будет я сейчас сказать не могу, сообщу лишь, что некоторые больные старики, даже со сроками по 25 лет, отправились уже по домам. Следовательно это должно произойти и со мной, однако ты до поры до времени об этом никому не говори, придет время и узнают, а пока не нужно давать пищу языкам <…>»132.
Освобождения пришлось ждать еще больше года: все формальности были окончены только к 22 сентября 1955 года; выданная в Семипалатинске справка («Видом на жительство не служит. При утере не возобновляется») подписана начальником отдела лагеря, моим однофамильцем133. По условиям он не мог селиться ближе сакраментального 101-го километра от Москвы; как и многие другие писатели, Минаев выбирает Малоярославец. И на несколько лет выпадает из нашего поля зрения: переписка с Сотниковой окончена с воссоединением, а другие эпистолярные корпуса, если и были, до сегодняшнего дня не дошли. Жгуче интересно было бы прочесть в подробностях, что он думал об окружающем его мире: все-таки вступал он в литературу, пародируя Северянина, а заканчивал свой путь, посмеиваясь над рок-н-роллом: мало кто из авторов проходил сопоставимый путь, сохраняя цельность личности и сознания. Но увы: остались только стихи. Впрочем, продолжая работать над итоговым сводом стихотворений, он - впервые! - формулирует свое эстетическое кредо в предисловии к очередному рукописному сборнику:
«Автор этих стихов является сторонником теории искусства для искусства.
Да, да, гражданин, но ты не пугайся, ибо это не так страшно и опасно, как тебе кажется, и не так вредно, как внушают тебе в течение многих лет. Наоборот, это хорошо и вполне уживается со здравым смыслом, с которым часто не в ладу проповедники искусства для чего-то или кого-то.
Что же такое теория искусства для искусства в поэзии?
По-твоему разумению, это - выдумывание каких-то бессмысленных словосочетаний и новых слов, или сочинение стихов на так называемые вечные темы, причем, если это, например, стихи о любви, то любовь здесь является просто любовью, а не любовью в социалистическом обществе, а если стихи о природе, то природа в них выглядит точно такою же, какою она была и до семнадцатого года.
Однако это не так, а, коротко, вот что: - Если ты занимаешься искусством, в данном случае поэзией, т.е. пишешь стихи, то обязанность твоя позаботиться не только о том, чтобы в них ощущалось веянье Музы, но и о том, чтобы они в то же время были и произведением искусства. А это не одно и то же.
Во всяком искусстве, а следовательно и в искусстве поэзии, не столь важно то, что хотел выразить поэт в своем произведении, а то как он это выполнил. Отсюда следует, что чем бы ты ни хотел проявить свое отношение к миру, что бы ты не желал поведать людям, прежде всего позаботься о том, чтобы сделать это наиболее точно и ясно и всегда помня о целом, т.е. найти наилучшую форму для воплощения идей и образов своего стихотворения, не считаясь с тем, что тебя за это провозгласят формалистом.
Есть искусство народа, но нет искусства для народа. Пора понять, что утверждать противное, значит признавать какое-то искусство второго сорта и тем самым, по теперешнему выражению, барски-пренебрежительно относиться к народу.
Давно и прекрасно сказано, что цель поэзии есть сама поэзия, а не служение, прибавлю я, чему либо, как бы величественно и великолепно оно ни было» 134.
В середине 1960-х годов, ощутив, вероятно, что история прошла еще один виток спирали, он предпринял последнюю попытку напечататься в официальной прессе. Журнал «Москва» отозвался отпиской краткой («Уважаемый Николай Николаевич! Возвращаю Вам стихи. С ними ознакомился член редколлегии С. В. Смирнов и не счел возможным рекомендовать их к публикации» 135); газета «Литературная Россия» - подробной:
«Уважаемый Николай Николаевич!
Ваши стихи выдают руку опытного и культурного поэта, человека, влюбленного не только в русскую классику. Стих четок, часто - краток и ясен, но мы ничего не смогли отобрать для печати. Ваши стихи читали члены редколлегии, в частности С. А. Поделков, с большим вниманием прочитали их работники отдела поэзии - И. Озерова, я. Стихи часто, как говорится, «книжные», т.е. редко идут от жизни, и даже там, где материал свеж и там лежит налет книжности. Это - главное препятствие.
Попадаются стилистические огрехи. Вот несколько примеров.
Как нафталин лежит на ветках иней…
- это чистый Саша Черный. В его «ключе».
Чем дальше в лес, тем сумрачней и глуше
И хочется сказать - тем больше дров…
- эти строки нельзя воспринять всерьез, они слишком пародийны.
Будешь вмиг обрызган россыпью жемчужной…
- «Россыпь жемчужная» - штамп.
Но, в общем, таких «огрехов» немного.
К большому нашему сожалению, отобрать для печати ничего не удалось.
С уважением В. Афанасьев, отдел поэзии» 136.
К середине 1960-х его здоровье ощутимо портится; верный себе, он зарифмовывает свой последний инскрипт на «Прохладе» - через тридцать восемь лет после выхода книги: «То поясница, то коленка, / То ноет здесь, то там болит, / А значит, Дмитрий Шепеленко, / Теперь я тоже инвалид».
24 мая 1967 года он пишет письмо К. Федину, прося его (на тот момент - первого секретаря Союза писателей СССР) о денежном вспомоществовании:
«Уважаемый товарищ Федин.
Необходимость заставляет меня к Вам обратиться, т.к. я сейчас без средств к существованию, лишен возможности получать даже самую мизерную пенсию. Дело в том, что у меня не хватает ни творческого стажа, ни производственного стажа для получения пенсии. Мои стихи, в частности, книга «Прохлада» давно забыты и стали теперь достоянием лишь коллекционеров. Я, конечно, имею и производственный стаж, десять лет был артистом балета Большого театра, но в 1922 году ушел из театра. Печатался я в разных изданиях по 1927 год, а начал печататься в 1913 году, состоял членом Всероссийского союза поэтов. Несмотря на это, Литературный фонд Союза писателей СССР отказал мне в назначении мне пенсии137. А состояние здоровья у меня очень плохое, мне 74 года, я очень плохо передвигаюсь. Прошу Вашего содействия в назначении мне академической пенсии.
Поэт Николай Николаевич Минаев» 138.
Ответа на это письмо он не получил. Спустя двадцать дней, 14 июня, его не стало.
==
121 Письмо Минаева жене от 6 октября 1953 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 157. Л. 5 - 5 об.
122 «В настоящее время я нахожусь в лагере, но это еще не окончательно, отсюда я поеду в другой лагерь, здесь я пока временно. Однако ты напиши мне сюда, так как я пробуду здесь неизвестно сколько времени» (тот же корпус, 22 октября 1953 года // Там же. Л. 7).
123 Там же. Л. 7 об.
124 Там же.
125 Письмо от 24 ноября 1953 года // Там же. Л. 13.
126 Письмо от 25 декабря 1953 года // Там же. Л. 19.
127 Письмо 17 марта 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 158. Л. 21.
128 Письмо 25 апреля 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 159. Л. 2.
129 Там же. Л. 9 об.
130 Письмо от 20 июня 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 225. Л. 8.
131 Письмо от 28 июня 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 159. Л. 16 - 16 об.
132 Письмо от 25 июля 1954 года // Там же. Л. 22.
133 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 341. Л. 4.
134 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 61.
135 Письмо от 31 января 1964 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 287. Л. 1. С этим отзывом резонируют несколько лаконичных записок, полученных вдовой Минаева, не оставившей попыток напечатать хоть строчку из его стихов: «Я не нашел ничего. Прошу других членов редколлегии почитать. Вт»; «Ничего не выбрал. Л.С.» (ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 406. Л. 1).
136 Письмо от 21 июня 1966 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 287. Л. 3.
137 В архиве сохранилось недатированное ходатайство В. К. Покровского, вероятно, предназначавшееся для Литфонда: «Вскоре достигающий 75-летия литератор Н. Н. Минаев начал печататься еще до первой мировой войны и занимался профессиональным литературным трудом 20 лет (1913 - 1933). В позднейшее время Минаев работал в разных учреждениях Москвы на скромных должностях, не имеющих отношения к основной группе его творческих интересов - поэзии.
Вполне естественно стремление старого поэта войти в коллективную литературную среду, - как для творческой связи, так и для последующего оформления хотя бы минимальной пенсии, каковою он не обладает из-за прерывности штатного трудового стажа» (ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 404; здесь же выписаны имена и телефоны лиц, вероятно, готовых поручиться за него: Е. Ф. Никитина, И. А. Горев, Н. М. Медведева, В. М. Лобанов).
138 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 162 (машинописная копия).
СТИХОТВОРЕНИЯ
<1>
К холодным стеклам тусклых окон
Недужный день прижал виски;
От слез бесплодных изнемог он
И обессилел от тоски.
Между карнизом в промежутке
Взметенных листьев пласт прилип,
И неестественны и жутки
Скелеты ясеней и лип.
И каждым утром взором каждый
Обводит мутных туч канву,
Томим неодолимой жаждой
Увидеть солнце наяву.
Но тщетно день надеждой начат:
Мы несвершаемого ждем,
И нынче небо также плачет
Тупым безудержным дождем.
1918
<2>
Слегка трещит камин и золотистый блик
Бежит через ковер и прячется в портьере;
В раскрытом словаре пучок сухих гвоздик,
И милый голос твой доносится сквозь двери.
Массивный книжный шкаф уходит в потолок,
В нем собраны стихи поэтов разных вкусов,
Здесь к Северянину прижался плотно Блок,
И с Фофановым в ряд стоят Кузмин и Брюсов.
Волнует сердце рифм и образов игра,
И плавно и легко в ритмическом потоке,
Одна вслед за другой, скользят из-под пера
В раскрытую тетрадь ямбические строки.
А на дворе мороз и светлый диск луны
Взбирается в зенит, сквозь облака ныряя,
И траурная тень от каменной стены
Легла наискосок до ветхого сарая.
Откинешься на стул, закуришь не спеша
И позовешь тебя - счастливая минута! -
И грезу пережив приветствует душа
Покой и красоту домашнего уюта.
-
<10 декабря 1919 г. Среда.
Москва>
<3>
ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Я вышел от прелестной Вари
И, Сивцев-Вражек миновав,
Сел на Пречистенском бульваре
Вдыхать осенний запах трав.
И замирая от блаженства,
Я был душой почти в раю
И думал: «Варя - совершенство!
Она украсит жизнь мою!..»
Изнемогая в страстной дрожи,
Я все на свете позабыл,
Тот миг мне был всего дороже,
Я на десятом небе был.
Но вдруг на самом сладком месте
Блеснула мысль в уме моем,
Что Тата с Катечкою вместе
Теперь на даче и вдвоем.
Они целуются бесспорно,
Воркуя словно голубки,
И я, рассвирепев, упорно
Стирал о гравий каблуки.
Моя душа набухла злостью,
В ней стало сыро и темно,
И я огрев скамейку тростью
Поехал к музам в «Домино».
-
1920 г. 18 августа. Среда.
Москва.
<4>
Ах, в дуновеньи ли, в привете ли
Уста весны еще робки,
Но все-таки ее заметили
Воркующие голубки.
Душа надеждами окутана,
Подвластная весны рулю,
Уже не даст себя в лоскут она
Укрыть буяну-февралю.
Пускай колючими метелями
Он роет воздух в темноте,
Из нас никто не спросит те ли мы,
А каждый знает, что не те.
В томлении предвоскресения
Избытком бодрости дышу,
И взбудораженность весенняя
Влечет за стол к карандашу.
1921 г. 2 марта. Среда.
Москва.
<5>
Не легок сон случайного ночлега,
Когда в ушах проклятья Эвменид
И ветерок с аттического брега
Немолчною цикадою звенит.
Сквозь кружева водоворотной пены,
Взлетев в пылающие облака,
Стрела лукавой Анадиомены
Невинного пронзает голубка.
Не по плечам тяжелая обуза,
Но к свету пробивается родник,
И уж парит лирическая Муза
Над тем, кто в ночь к источнику приник.
И все к судьбе направлены дороги,
Где лавр и мирт друг с другом сплетены,
И громыхают немощные дроги
По мрамору классической страны.
-
1921
<6>
Меня воображенье захватило;
Сквозь мглу и снег я вижу наяву
Закатывающееся светило
И остывающую синеву.
Крутой туман распластан над болотом,
Осенний воздух - крепкое вино,
И вдоволь горизонтным позолотам
Сегодня разогреться не дано.
И мреет сумрак матово-кирпичный,
С которым гармонируют вполне
Кудрявый дым над крышей черепичной
И ранний свет в готическом окне.
Тростник хрустит как изморозь сухая,
Прохладный ток касается лица,
И в смутном отдаленьи затихая
Звенит напев шального бубенца.
<1922 г. 6 марта. Понедельник.
Москва>
<7>
ШАХМАТЫ
Настойчиво, без устали и спешки,
Храня в рядах порядок и покой,
Ведут атаку связанные пешки,
Направленные опытной рукой.
Ладьи скользят уверенно и ловко,
Слоны скрепляют линии фаланг,
И своевременная рокировка
Усиливает действующий фланг.
Двойной шах!.. Отступления ищи ты,
А удержать позиции нельзя;
Еще раз шах!.. И черным нет защиты
От маневрирующего ферзя.
Пробита брешь, исход - как на ладони,
В руках врага соседние поля,
И настигают взмыленные кони
Покинутого всеми короля.
-
<1923 г. 8 марта. Четверг.
Москва>
<8>
Когда-нибудь достигнув совершенства,
Великолепным пятистопным ямбом,
Цезурами преображая ритмы,
Я возвращусь к сегодняшнему дню;
Назначенного часа ожидая,
Пусть образы сжимаются и стынут,
Пусть яблоками созревают мысли,
И тяжелеют легкие слова.
Теперь - сентябрь, безветрие и полдень,
И успокаивающее солнце
Пронизывает грузной позолотой
Широкую проржавевшую сень;
Как свежий мед, тягуч и влажен воздух,
И зеленью отсвечивает небо,
Такой густой, такой глубокой сини
Я не запомню в нынешнем году.
Шуршат опавшие листы, и душу
Отягощает сладкая дремота,
Но чувственною нежностью томится
Проснувшееся тело почему?
Иль, может быть, его уже коснулась
Через батист разгоряченной грудью
С обыкновенным именем Марии
Девятнадцатилетняя она…
1923
<9>
Мы слушаем стихи, о ритмах говорим,
Но разве утаить в мешке возможно шило?
И может быть уже в классический Нарым
Кого-нибудь из нас судьба послать решила.
И если для меня готов такой удел,
Я с первого же дня без всяких промедлений
Займусь с энергией, достойной лучших дел,
Организацией сознательных тюленей.
Пока в них интерес к ученью не зачах,
Мы политграмоту закончим в три урока,
Затем я освещу им в пламенных речах
Путь классовой борьбы достаточно широко.
И убедившись в том, что поняли они,
Что масса лозунги как следует впитала,
Я с увлечением столь редким в наши дни,
Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала».
И вот настанет день, когда на все готов
Тюлений главный вождь, восторженно неистов,
Нырнет с толпой свергать правительство китов
И их приспешников акул-капиталистов.
А это для того понадобится мне,
Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы:
Уж если кто из них окажется на дне -
Его обгложут лишь трудящиеся рыбы.
<1924 г. 20 июля. Воскресенье.
Москва>
<10>
ХИМЕРА
Было тихо в комнате и серо,
Билась муха жалобно звеня,
В час, когда гигантская химера
Навалилась грудью на меня.
В жилах кровь оледенела, горло
Заложил резиновый комок,
И под телом, что она простерла
Я дышать и двигаться не мог.
Мне казалось: сердцу места мало,
Будто сердце схвачено в тиски,
И ломило темя и сжимало
Как чугунным обручем виски.
Словно гад по мраморным ступеням,
Извивалась потная рука
По моим беспомощным коленям
С похотливой дрожью паука.
От крылатой женщины-гиены
Пахло мерзкой сыростью крота,
И шипели клочья грязной пены
У ее чудовищного рта.
А потом в суставах захрустело,
Все померкло в мраке золотом,
Я лишился собственного тела,
А потом - не знаю, а потом
Где-то прокричал петух… Венера
Сквозь стекло рассеивала мглу
Над блестящей ручкой револьвера
И кровавой лужей на полу.
-
1924 г. 30 сентября. Вторник.
Москва.
<11>
ПОЭТАМ
Пусть слова поэзии крылаты,
Им нельзя остаться налегке,
Мы должны заковывать их в латы
И друг с другом спаявать в строке.
Чтоб порывом творческого ветра,
На крутом лирическом пути,
Не могло их выбросить из метра
И сухими листьями взмести.
Нам дана жестокая година,
Мы вдвойне обязаны уметь
Слить в стихотвореньи воедино
Душу с телом - золото и медь.
И тогда с самим собой в беседе
Мы по праву можем быть горды,
Ибо сплав из золота и меди
Не боится крови и воды.
<1926 г. 17 декабря. Пятница
Москва>
<12>
Давно уж превратились в ил,
В хороший перегной,
И рекордсмен Мафусаил
И флотоводец Ной.
И несмотря на чудеса
Енох почтенный сам,
Попав живым на небеса,
Не верит чудесам.
Уж изменился взгляд на мир
У кур и у коров,
И воздух всяческих Пальмир
Стал гнил и нездоров.
Уже сомненья заползли
В сознание камней,
И только люди - соль земли! -
Не сделались умней.
Они рассудку вопреки
Надеются, - и вот
На берегах Москвы-реки
Встречают Новый год.
<1929 г. 31 декабря. Вторник.
Москва>
<13>
От флирта с тобой и валютной еды
Ты хочешь, чтоб я завертелся как белка,
И вот приглашение в недра среды
Насквозь буржуазной с приставкою «мелко».
Хоть вылазка в дебри такие не грех,
Особенно если причина невинна,
Но я раскусил уже этот орех
И мне не по вкусу его сердцевина.
Поэтому я в экстатический раж
Не склонен впадать, словом, и до визита
Я знаю до тонкости твой антураж
И каждую вещь твоего реквизита.
Два-три беспартийных по части острот,
Полдюжины дев специально для фона,
И традиционные джаз и фокстрот
И голос Вертинского из патефона.
Средь завов и замов различных мастей,
Ты в шелковом платье под цвет апельсина,
И поровну электризуют гостей
Твое обаянье и блага Торгсина.
В присутствии Сержей, Мишелей и Мить,
Ты будешь со мной грациозно-жеманной,
Меня продолжая весь вечер кормить
Горячими взглядами - кашкою манной.
Они обещают - такие глаза -
В дальнейшем почти неземное блаженство,
В них все 100% не против, а за
И все достижения техники женства.
Но я не желаю тянуть канитель
И ради талантливых глаз киевлянки
И экспортных килек в мороз и метель
Тащиться на Красную Пресню с Землянки.
-
<1933 г. 5 июля. Среда.
Москва>
<14>
По-видимому, все в порядке в этом,
Как говорится, лучшем из миров:
Земля родит, бывает жарко летом,
Стригут баранов и доят коров.
Сияют звезды, вовремя светает,
Я становлюсь год-от-году мудрей,
И на бумаге пышно процветает
Страна холопов и секретарей.
<1938 г. 1 мая. Воскресенье
Москва>
<15>
Играет патефон «Москва моя!..»
Вино лучится в рюмках и стаканах,
Ну, словом, жизнь кипит вокруг, а я
Упорно думаю о тараканах.
Они имеют длинные усы
И очень выразительные лица,
И могут забираться за часы
И там непринужденно шевелиться.
Им жизнь ясна, их жребий не жесток,
Без громких фраз и без рукоплесканий
Они проводят век свой тараканий,
Для них опасен только кипяток.
Но в наши дни кто их побеспокоит?
Ведь человеку не до пустяков:
Он борется с наследием веков,
А керосин к тому же денег стоит.
И с грацией нечуждой мне подчас,
Тянусь я вилкой к пряному соленью,
Приняв за факт, что время к сожаленью
Работает на них, а не на нас.
1939
<16>
СЕБЕ В АЛЬБОМ
Дав ненадолго Музе волю,
На голубом
Листке писать стихи изволю
Себе в альбом.
Да будут в них: эпитет точен,
Метр чист и строг,
И без малейших червоточин
Концовки строк.
Смысл ясен, образы игривы,
Строфа проста,
И фраза правильна от гривы
И до хвоста.
Я и во сне того желаю
И наяву
Себе - поэту Николаю
Минаеву.
-
1939
<17>
Когда душа утомлена,
А нудный день еще не прожит,
В одно мгновение она
Уйти за грань земного может.
И пусть стремится вслед за ней
Многоголосой жизни скрежет,
Душа отдастся сну полней
И этим путь к себе отрежет.
Ничто не тронет там ее,
Лишь, словно тень на фоне белом,
Земной печали острие
Напомнит ей о связи с телом.
<1940 г. 8 ноября. Пятница.
Москва>
<18>
Сияет солнце утомленно,
И запах тленья как миндаль,
И сквозь нагие ветки клена
Видна сапфировая даль.
Забиты досками ворота,
Перед крыльцом следы подков,
И на газоне возле грота
Зола и груда черепков.
И ворох листьев у ступенек,
И кем-то вытоптан цветник,
И куст сирени словно веник
К балкону ветхому приник.
Между перил паучья пряжа,
А водосток изъела ржа,
И зелень чахлого трельяжа
Вокруг беседки не свежа.
И разбросавшись как попало
Над садом виснут облака,
Одни с оттенками опала,
Другие цвета молока.
<1940 г. 16 ноября. Суббота.
Москва>
<19>
Небо в клочьях от хламид
Сизосеро,
Электричеством томит
Атмосфера.
Затаив дыханье сад
Стал безмолвней,
Он как будто полосат
В блеске молний.
Он едва-едва живой,
В предосенье
Жаждет влаги дождевой
Как спасенья.
И в душе переворот,
Словно как-то
С жизнью я иду вразброд,
Против такта.
Но ведь это не беда,
Что к заре я
Не укроюсь никуда
От хорея.
1949 г. 14 августа. Воскресенье.
Пушкино, Моск. обл.
<20>
Просто так, без всякого мандата
К современным мужикам и бабам,
Ехал я в деревню как когда-то
По крутым проселочным ухабам.
И вокруг по-прежнему все было:
Так же летний ветер был умерен,
Так же точно фыркала кобыла
И хвостом обмахивался мерин.
Так же вдоль затоптанных обочин
Весь в пыли торчал кустарник тощий,
И как будто чем-то озабочен
Так же месяц лоснился над рощей.
Так же розов был у небосклона
Край, и вообще была природа
Все такой же как во время оно,
То есть до семнадцатого года.
<18 июня 1958. Среда>
<21>
Вы воркуете нежно, вы - два голубка,
И любовь ваша словно тетрадка без клякс,
Но ведь это сегодня, ведь это пока
Вас районный не зарегистрировал Загс.
Что же ждет вас в дальнейшем? Что будет потом?
Журавлей променяете вы на синиц,
И прочтете любовь как растрепанный том,
Где во многих местах не хватает страниц.
Следом главк или трест… Дальше в лес - больше дров!
Тут уж дочиста вытопчут ваши мечты
Грубость завов, истерика бухгалтеров
И подвохи усердствующей мелкоты.
Дома, справа сосед - лютый ваш супостат,
Слева - фурия мать и мегера жена,
В кухне гвалт и угрозы и как результат -
За камфорки захватническая война.
Ну, а что же, как лампа, в содоме таком
Вам осветит на час постоянную тьму?
Ей - пикантные фильмы и сплетни с душком,
А футбольные матчи и водка - ему.
Так и будет крутиться, отсель и досель,
Вкруг да около, жизнь ваша день ото дня
Под шарманку и бубен, точь-в-точь карусель,
Где вы - два деревянных бесхвостых коня.
<24 июня 1958. Вторник>
<22>
Аппетитно пообедав
С кашей отпрыском свиньи,
Стал читать я двух Альфредов: -
Де Мюссе и де Виньи.
Нестандартные французы!
Каждый носит свой наряд;
Этих двух Альфредов музы
Разным тембром говорят.
Погружаясь в мир былого,
Я нигде, друзья мои,
В их творениях ни слова
Не нашел о двух Луи.
И ни косвенно, ни прямо,
Ни в строках, ни между строк,
Никакого фимиама
Не разносит ветерок.
Но зато Альфреда оба,
Даже в шумный наш уют,
Да к тому же из-за гроба,
Сердцу голос подают.
<17 июля 1959>
<22>
И в ненастье, напоследок
Перед близкою зимой,
Сад, хоть беден он и редок,
Все же взор пленяет мой.
Дождь утихнуть не намерен
И, роняя пену с губ,
О беседку мокрый мерин
Чешет вылинявший круп.
Изогнув по ветру спины,
Вдоль террасы там и тут,
Вымокшие георгины
Кое-как еще цветут.
Листья с яблонь, груш и вишен
Навзничь падают и ниц,
И в кустах малины слышен
Писк скучающих синиц.
У стены, в углу, за горкой
Ров крапивою зарос,
И вот-вот под хрупкой коркой
Скроет лужицы мороз.
<27 октября 1959>
<23>
Безмолвствуют березы в безветрии таком,
И запах сонной розы по-прежнему знаком,
И свежесть овевает, и влажно от росы,
И тихо как бывает в спокойные часы.
Так что ж меня тревожит?.. Кто мысль мою увлек?..
Я понял, что быть может тот день уж недалек,
Быть может здесь у пруда сознания и сил
Лишусь я, но покуда я чувствовал, я жил.
Покуда на дороге во тьме фонарь блестел,
В саду дремали боги, белея гипсом тел,
Земля цветы растила, туманилась вода
И вечные светила сияли как всегда.
-
<20 декабря 1959>
«Спешу известить тебя, что я нахожусь в Казахстане, в гор. Чимкенте, так как ты, вероятно, узнала на Кр. Пресне, что я оттуда выбыл и не зная где я начнешь беспокоиться.
Сегодня, после десятидневной дороги, я волею судьбы прибыл сюда и сейчас пишу тебе, сидя на полу. Чувствую себя сравнительно ничего, хотя получил довольно сильную встряску в буквальном смысле слова, ибо в пути вагон сильно трясло и я здорово подпрыгивал. Адреса своего тебе не даю, так как сам его не знаю, ибо здесь я нахожусь временно, а отсюда поеду в лагерь, куда не знаю. Из лагеря напишу подробно и тогда ты мне будешь писать» 121, - этим письмом, датированным 6 октября 1953 года, начинается его очередная эпопея. Из Чимкента его переправляют в Актюбинск, но, присылая оттуда первую весточку, он предупреждает, что это ненадолго, лагерь транзитный122. Подготовленный жизнью к такому исходу, он дистанционно руководит выправлением собственных текстов («Стихов сегодня не посылаю. Посылаю только исправление к стих. от 21 авг. 1950 г., что ты и сделай. Оно вошло в книгу «Лирика», она у тебя есть» 123), постоянно повторяя: «Читаешь ли ты иногда мои стихи? Храни их, это лучшая память обо мне и это лучшее, что я сделал в жизни и чем моя жизнь оправдана» 124. Осенью того же года его кладут в актюбинскую тюремную больницу: очевидно, это означает второй инфаркт; в письме к Сотниковой он поясняет: «все тоже самое» 125. Основное содержание его инструкций жене (вероятно, он приспособился переправлять их через вольных сотрудников лагеря, т.к. переписка сохранилась в значительном объеме) - формирование полного корпуса текстов одновременно со строгим запрещением вмешиваться в судьбу их сочинителя: «В Верх. Суд не подавай и никаким адвокатам не плати ни одной копейки. Этого совсем не нужно. Я уже, кажется, писал тебе об этом, слушайся меня126».
В марте 1954 года из актюбинского лагеря начинают отправлять партии заключенных; готовясь к переменам в судьбе, Минаев на всякий случай прощается с женой: «Дорогая моя, это по всей вероятности мое последнее письмо из Актюбинска, ибо нас отсюда будут куда-то отправлять, куда, это, конечно, нам неизвестно. Несколько партий уже отправили и, очевидно, это предстоит всем. <…> Благословляю тебя и последняя моя мысль в этой жизни будет мыслью о тебе. Я очень доволен, что успел выразить это в стихах. Ты ведь знаешь, что стихи являются целью и оправданием моей жизни, и считаю, что только ими я могу хоть в некоторой степени воздать тебе должное и отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала и за всю твою светлую и чистую любовь ко мне» 127. 29 марта он попадает в очередную партию; больше двух недель они едут до Челябинска, откуда ему удается подать весточку. В Челябинске же его снимают с поезда и на десять дней кладут в больницу («Ты не думай, что что-нибудь новое, нет, все то же самое. Полежал, отдохнул, поправился и прибыл сюда» 128). В конце апреля или начале мая он добирается до места назначения - казахского Петропавловска.
В нескольких сотнях километров от него находится в своей бессрочной ссылке Кугушева. Вероятно, боясь ее скомпрометировать, он не рискует писать ей прямо, а вкладывает записочку (заканчивающуюся очаровательным: «Как видишь, я, до некоторой степени, твой сосед» 129) в свое письмо жене с просьбой переслать ее обратно в Казахстан; та отказывается («я несколько раз перечитала послание Тате и решительно не хочу его посылать - оно написано крайне легкомысленно - сердись не сердись, как хочешь» 130) - и возобновление переписки задерживается на пару лет. Сангвинический темперамент нашего героя не позволяет ему сконцентрироваться на тяготах окружающей действительности: детали лагерного быта становятся материалом для ярко-певучих стихов («За грызню, за сучью кличку, / За опасность для людей, / Эту Жучку, то есть Жичку / Нужно на цепь и в кандей»), а исходящая почта заполняется беспримесной литературой: «Да, скоро будет 50 лет со дня смерти А. П. Чехова. Это мой любимый писатель. Я ставлю его наряду с Л. Н. Толстым, а в стилистическом отношении даже выше. Это огромный художник и замечательный мастер. Я здесь, не знаю уж в который раз, снова читаю его и вновь с большим наслаждением. Что умер Бунин я не слыхал, тоже был большой художник и прозы и стиха» 131. К исходу лета 1954 года надежды на перемены добираются и до удаленнейших областей ГУЛаг'а: ««Может быть мы с тобой более или менее скоро увидимся. Когда и как это будет я сейчас сказать не могу, сообщу лишь, что некоторые больные старики, даже со сроками по 25 лет, отправились уже по домам. Следовательно это должно произойти и со мной, однако ты до поры до времени об этом никому не говори, придет время и узнают, а пока не нужно давать пищу языкам <…>»132.
Освобождения пришлось ждать еще больше года: все формальности были окончены только к 22 сентября 1955 года; выданная в Семипалатинске справка («Видом на жительство не служит. При утере не возобновляется») подписана начальником отдела лагеря, моим однофамильцем133. По условиям он не мог селиться ближе сакраментального 101-го километра от Москвы; как и многие другие писатели, Минаев выбирает Малоярославец. И на несколько лет выпадает из нашего поля зрения: переписка с Сотниковой окончена с воссоединением, а другие эпистолярные корпуса, если и были, до сегодняшнего дня не дошли. Жгуче интересно было бы прочесть в подробностях, что он думал об окружающем его мире: все-таки вступал он в литературу, пародируя Северянина, а заканчивал свой путь, посмеиваясь над рок-н-роллом: мало кто из авторов проходил сопоставимый путь, сохраняя цельность личности и сознания. Но увы: остались только стихи. Впрочем, продолжая работать над итоговым сводом стихотворений, он - впервые! - формулирует свое эстетическое кредо в предисловии к очередному рукописному сборнику:
«Автор этих стихов является сторонником теории искусства для искусства.
Да, да, гражданин, но ты не пугайся, ибо это не так страшно и опасно, как тебе кажется, и не так вредно, как внушают тебе в течение многих лет. Наоборот, это хорошо и вполне уживается со здравым смыслом, с которым часто не в ладу проповедники искусства для чего-то или кого-то.
Что же такое теория искусства для искусства в поэзии?
По-твоему разумению, это - выдумывание каких-то бессмысленных словосочетаний и новых слов, или сочинение стихов на так называемые вечные темы, причем, если это, например, стихи о любви, то любовь здесь является просто любовью, а не любовью в социалистическом обществе, а если стихи о природе, то природа в них выглядит точно такою же, какою она была и до семнадцатого года.
Однако это не так, а, коротко, вот что: - Если ты занимаешься искусством, в данном случае поэзией, т.е. пишешь стихи, то обязанность твоя позаботиться не только о том, чтобы в них ощущалось веянье Музы, но и о том, чтобы они в то же время были и произведением искусства. А это не одно и то же.
Во всяком искусстве, а следовательно и в искусстве поэзии, не столь важно то, что хотел выразить поэт в своем произведении, а то как он это выполнил. Отсюда следует, что чем бы ты ни хотел проявить свое отношение к миру, что бы ты не желал поведать людям, прежде всего позаботься о том, чтобы сделать это наиболее точно и ясно и всегда помня о целом, т.е. найти наилучшую форму для воплощения идей и образов своего стихотворения, не считаясь с тем, что тебя за это провозгласят формалистом.
Есть искусство народа, но нет искусства для народа. Пора понять, что утверждать противное, значит признавать какое-то искусство второго сорта и тем самым, по теперешнему выражению, барски-пренебрежительно относиться к народу.
Давно и прекрасно сказано, что цель поэзии есть сама поэзия, а не служение, прибавлю я, чему либо, как бы величественно и великолепно оно ни было» 134.
В середине 1960-х годов, ощутив, вероятно, что история прошла еще один виток спирали, он предпринял последнюю попытку напечататься в официальной прессе. Журнал «Москва» отозвался отпиской краткой («Уважаемый Николай Николаевич! Возвращаю Вам стихи. С ними ознакомился член редколлегии С. В. Смирнов и не счел возможным рекомендовать их к публикации» 135); газета «Литературная Россия» - подробной:
«Уважаемый Николай Николаевич!
Ваши стихи выдают руку опытного и культурного поэта, человека, влюбленного не только в русскую классику. Стих четок, часто - краток и ясен, но мы ничего не смогли отобрать для печати. Ваши стихи читали члены редколлегии, в частности С. А. Поделков, с большим вниманием прочитали их работники отдела поэзии - И. Озерова, я. Стихи часто, как говорится, «книжные», т.е. редко идут от жизни, и даже там, где материал свеж и там лежит налет книжности. Это - главное препятствие.
Попадаются стилистические огрехи. Вот несколько примеров.
Как нафталин лежит на ветках иней…
- это чистый Саша Черный. В его «ключе».
Чем дальше в лес, тем сумрачней и глуше
И хочется сказать - тем больше дров…
- эти строки нельзя воспринять всерьез, они слишком пародийны.
Будешь вмиг обрызган россыпью жемчужной…
- «Россыпь жемчужная» - штамп.
Но, в общем, таких «огрехов» немного.
К большому нашему сожалению, отобрать для печати ничего не удалось.
С уважением В. Афанасьев, отдел поэзии» 136.
К середине 1960-х его здоровье ощутимо портится; верный себе, он зарифмовывает свой последний инскрипт на «Прохладе» - через тридцать восемь лет после выхода книги: «То поясница, то коленка, / То ноет здесь, то там болит, / А значит, Дмитрий Шепеленко, / Теперь я тоже инвалид».
24 мая 1967 года он пишет письмо К. Федину, прося его (на тот момент - первого секретаря Союза писателей СССР) о денежном вспомоществовании:
«Уважаемый товарищ Федин.
Необходимость заставляет меня к Вам обратиться, т.к. я сейчас без средств к существованию, лишен возможности получать даже самую мизерную пенсию. Дело в том, что у меня не хватает ни творческого стажа, ни производственного стажа для получения пенсии. Мои стихи, в частности, книга «Прохлада» давно забыты и стали теперь достоянием лишь коллекционеров. Я, конечно, имею и производственный стаж, десять лет был артистом балета Большого театра, но в 1922 году ушел из театра. Печатался я в разных изданиях по 1927 год, а начал печататься в 1913 году, состоял членом Всероссийского союза поэтов. Несмотря на это, Литературный фонд Союза писателей СССР отказал мне в назначении мне пенсии137. А состояние здоровья у меня очень плохое, мне 74 года, я очень плохо передвигаюсь. Прошу Вашего содействия в назначении мне академической пенсии.
Поэт Николай Николаевич Минаев» 138.
Ответа на это письмо он не получил. Спустя двадцать дней, 14 июня, его не стало.
==
121 Письмо Минаева жене от 6 октября 1953 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 157. Л. 5 - 5 об.
122 «В настоящее время я нахожусь в лагере, но это еще не окончательно, отсюда я поеду в другой лагерь, здесь я пока временно. Однако ты напиши мне сюда, так как я пробуду здесь неизвестно сколько времени» (тот же корпус, 22 октября 1953 года // Там же. Л. 7).
123 Там же. Л. 7 об.
124 Там же.
125 Письмо от 24 ноября 1953 года // Там же. Л. 13.
126 Письмо от 25 декабря 1953 года // Там же. Л. 19.
127 Письмо 17 марта 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 158. Л. 21.
128 Письмо 25 апреля 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 159. Л. 2.
129 Там же. Л. 9 об.
130 Письмо от 20 июня 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 225. Л. 8.
131 Письмо от 28 июня 1954 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 159. Л. 16 - 16 об.
132 Письмо от 25 июля 1954 года // Там же. Л. 22.
133 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 341. Л. 4.
134 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 61.
135 Письмо от 31 января 1964 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 287. Л. 1. С этим отзывом резонируют несколько лаконичных записок, полученных вдовой Минаева, не оставившей попыток напечатать хоть строчку из его стихов: «Я не нашел ничего. Прошу других членов редколлегии почитать. Вт»; «Ничего не выбрал. Л.С.» (ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 406. Л. 1).
136 Письмо от 21 июня 1966 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 287. Л. 3.
137 В архиве сохранилось недатированное ходатайство В. К. Покровского, вероятно, предназначавшееся для Литфонда: «Вскоре достигающий 75-летия литератор Н. Н. Минаев начал печататься еще до первой мировой войны и занимался профессиональным литературным трудом 20 лет (1913 - 1933). В позднейшее время Минаев работал в разных учреждениях Москвы на скромных должностях, не имеющих отношения к основной группе его творческих интересов - поэзии.
Вполне естественно стремление старого поэта войти в коллективную литературную среду, - как для творческой связи, так и для последующего оформления хотя бы минимальной пенсии, каковою он не обладает из-за прерывности штатного трудового стажа» (ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 404; здесь же выписаны имена и телефоны лиц, вероятно, готовых поручиться за него: Е. Ф. Никитина, И. А. Горев, Н. М. Медведева, В. М. Лобанов).
138 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 162 (машинописная копия).
СТИХОТВОРЕНИЯ
<1>
К холодным стеклам тусклых окон
Недужный день прижал виски;
От слез бесплодных изнемог он
И обессилел от тоски.
Между карнизом в промежутке
Взметенных листьев пласт прилип,
И неестественны и жутки
Скелеты ясеней и лип.
И каждым утром взором каждый
Обводит мутных туч канву,
Томим неодолимой жаждой
Увидеть солнце наяву.
Но тщетно день надеждой начат:
Мы несвершаемого ждем,
И нынче небо также плачет
Тупым безудержным дождем.
1918
<2>
Слегка трещит камин и золотистый блик
Бежит через ковер и прячется в портьере;
В раскрытом словаре пучок сухих гвоздик,
И милый голос твой доносится сквозь двери.
Массивный книжный шкаф уходит в потолок,
В нем собраны стихи поэтов разных вкусов,
Здесь к Северянину прижался плотно Блок,
И с Фофановым в ряд стоят Кузмин и Брюсов.
Волнует сердце рифм и образов игра,
И плавно и легко в ритмическом потоке,
Одна вслед за другой, скользят из-под пера
В раскрытую тетрадь ямбические строки.
А на дворе мороз и светлый диск луны
Взбирается в зенит, сквозь облака ныряя,
И траурная тень от каменной стены
Легла наискосок до ветхого сарая.
Откинешься на стул, закуришь не спеша
И позовешь тебя - счастливая минута! -
И грезу пережив приветствует душа
Покой и красоту домашнего уюта.
-
<10 декабря 1919 г. Среда.
Москва>
<3>
ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Я вышел от прелестной Вари
И, Сивцев-Вражек миновав,
Сел на Пречистенском бульваре
Вдыхать осенний запах трав.
И замирая от блаженства,
Я был душой почти в раю
И думал: «Варя - совершенство!
Она украсит жизнь мою!..»
Изнемогая в страстной дрожи,
Я все на свете позабыл,
Тот миг мне был всего дороже,
Я на десятом небе был.
Но вдруг на самом сладком месте
Блеснула мысль в уме моем,
Что Тата с Катечкою вместе
Теперь на даче и вдвоем.
Они целуются бесспорно,
Воркуя словно голубки,
И я, рассвирепев, упорно
Стирал о гравий каблуки.
Моя душа набухла злостью,
В ней стало сыро и темно,
И я огрев скамейку тростью
Поехал к музам в «Домино».
-
1920 г. 18 августа. Среда.
Москва.
<4>
Ах, в дуновеньи ли, в привете ли
Уста весны еще робки,
Но все-таки ее заметили
Воркующие голубки.
Душа надеждами окутана,
Подвластная весны рулю,
Уже не даст себя в лоскут она
Укрыть буяну-февралю.
Пускай колючими метелями
Он роет воздух в темноте,
Из нас никто не спросит те ли мы,
А каждый знает, что не те.
В томлении предвоскресения
Избытком бодрости дышу,
И взбудораженность весенняя
Влечет за стол к карандашу.
1921 г. 2 марта. Среда.
Москва.
<5>
Не легок сон случайного ночлега,
Когда в ушах проклятья Эвменид
И ветерок с аттического брега
Немолчною цикадою звенит.
Сквозь кружева водоворотной пены,
Взлетев в пылающие облака,
Стрела лукавой Анадиомены
Невинного пронзает голубка.
Не по плечам тяжелая обуза,
Но к свету пробивается родник,
И уж парит лирическая Муза
Над тем, кто в ночь к источнику приник.
И все к судьбе направлены дороги,
Где лавр и мирт друг с другом сплетены,
И громыхают немощные дроги
По мрамору классической страны.
-
1921
<6>
Меня воображенье захватило;
Сквозь мглу и снег я вижу наяву
Закатывающееся светило
И остывающую синеву.
Крутой туман распластан над болотом,
Осенний воздух - крепкое вино,
И вдоволь горизонтным позолотам
Сегодня разогреться не дано.
И мреет сумрак матово-кирпичный,
С которым гармонируют вполне
Кудрявый дым над крышей черепичной
И ранний свет в готическом окне.
Тростник хрустит как изморозь сухая,
Прохладный ток касается лица,
И в смутном отдаленьи затихая
Звенит напев шального бубенца.
<1922 г. 6 марта. Понедельник.
Москва>
<7>
ШАХМАТЫ
Настойчиво, без устали и спешки,
Храня в рядах порядок и покой,
Ведут атаку связанные пешки,
Направленные опытной рукой.
Ладьи скользят уверенно и ловко,
Слоны скрепляют линии фаланг,
И своевременная рокировка
Усиливает действующий фланг.
Двойной шах!.. Отступления ищи ты,
А удержать позиции нельзя;
Еще раз шах!.. И черным нет защиты
От маневрирующего ферзя.
Пробита брешь, исход - как на ладони,
В руках врага соседние поля,
И настигают взмыленные кони
Покинутого всеми короля.
-
<1923 г. 8 марта. Четверг.
Москва>
<8>
Когда-нибудь достигнув совершенства,
Великолепным пятистопным ямбом,
Цезурами преображая ритмы,
Я возвращусь к сегодняшнему дню;
Назначенного часа ожидая,
Пусть образы сжимаются и стынут,
Пусть яблоками созревают мысли,
И тяжелеют легкие слова.
Теперь - сентябрь, безветрие и полдень,
И успокаивающее солнце
Пронизывает грузной позолотой
Широкую проржавевшую сень;
Как свежий мед, тягуч и влажен воздух,
И зеленью отсвечивает небо,
Такой густой, такой глубокой сини
Я не запомню в нынешнем году.
Шуршат опавшие листы, и душу
Отягощает сладкая дремота,
Но чувственною нежностью томится
Проснувшееся тело почему?
Иль, может быть, его уже коснулась
Через батист разгоряченной грудью
С обыкновенным именем Марии
Девятнадцатилетняя она…
1923
<9>
Мы слушаем стихи, о ритмах говорим,
Но разве утаить в мешке возможно шило?
И может быть уже в классический Нарым
Кого-нибудь из нас судьба послать решила.
И если для меня готов такой удел,
Я с первого же дня без всяких промедлений
Займусь с энергией, достойной лучших дел,
Организацией сознательных тюленей.
Пока в них интерес к ученью не зачах,
Мы политграмоту закончим в три урока,
Затем я освещу им в пламенных речах
Путь классовой борьбы достаточно широко.
И убедившись в том, что поняли они,
Что масса лозунги как следует впитала,
Я с увлечением столь редким в наши дни,
Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала».
И вот настанет день, когда на все готов
Тюлений главный вождь, восторженно неистов,
Нырнет с толпой свергать правительство китов
И их приспешников акул-капиталистов.
А это для того понадобится мне,
Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы:
Уж если кто из них окажется на дне -
Его обгложут лишь трудящиеся рыбы.
<1924 г. 20 июля. Воскресенье.
Москва>
<10>
ХИМЕРА
Было тихо в комнате и серо,
Билась муха жалобно звеня,
В час, когда гигантская химера
Навалилась грудью на меня.
В жилах кровь оледенела, горло
Заложил резиновый комок,
И под телом, что она простерла
Я дышать и двигаться не мог.
Мне казалось: сердцу места мало,
Будто сердце схвачено в тиски,
И ломило темя и сжимало
Как чугунным обручем виски.
Словно гад по мраморным ступеням,
Извивалась потная рука
По моим беспомощным коленям
С похотливой дрожью паука.
От крылатой женщины-гиены
Пахло мерзкой сыростью крота,
И шипели клочья грязной пены
У ее чудовищного рта.
А потом в суставах захрустело,
Все померкло в мраке золотом,
Я лишился собственного тела,
А потом - не знаю, а потом
Где-то прокричал петух… Венера
Сквозь стекло рассеивала мглу
Над блестящей ручкой револьвера
И кровавой лужей на полу.
-
1924 г. 30 сентября. Вторник.
Москва.
<11>
ПОЭТАМ
Пусть слова поэзии крылаты,
Им нельзя остаться налегке,
Мы должны заковывать их в латы
И друг с другом спаявать в строке.
Чтоб порывом творческого ветра,
На крутом лирическом пути,
Не могло их выбросить из метра
И сухими листьями взмести.
Нам дана жестокая година,
Мы вдвойне обязаны уметь
Слить в стихотвореньи воедино
Душу с телом - золото и медь.
И тогда с самим собой в беседе
Мы по праву можем быть горды,
Ибо сплав из золота и меди
Не боится крови и воды.
<1926 г. 17 декабря. Пятница
Москва>
<12>
Давно уж превратились в ил,
В хороший перегной,
И рекордсмен Мафусаил
И флотоводец Ной.
И несмотря на чудеса
Енох почтенный сам,
Попав живым на небеса,
Не верит чудесам.
Уж изменился взгляд на мир
У кур и у коров,
И воздух всяческих Пальмир
Стал гнил и нездоров.
Уже сомненья заползли
В сознание камней,
И только люди - соль земли! -
Не сделались умней.
Они рассудку вопреки
Надеются, - и вот
На берегах Москвы-реки
Встречают Новый год.
<1929 г. 31 декабря. Вторник.
Москва>
<13>
От флирта с тобой и валютной еды
Ты хочешь, чтоб я завертелся как белка,
И вот приглашение в недра среды
Насквозь буржуазной с приставкою «мелко».
Хоть вылазка в дебри такие не грех,
Особенно если причина невинна,
Но я раскусил уже этот орех
И мне не по вкусу его сердцевина.
Поэтому я в экстатический раж
Не склонен впадать, словом, и до визита
Я знаю до тонкости твой антураж
И каждую вещь твоего реквизита.
Два-три беспартийных по части острот,
Полдюжины дев специально для фона,
И традиционные джаз и фокстрот
И голос Вертинского из патефона.
Средь завов и замов различных мастей,
Ты в шелковом платье под цвет апельсина,
И поровну электризуют гостей
Твое обаянье и блага Торгсина.
В присутствии Сержей, Мишелей и Мить,
Ты будешь со мной грациозно-жеманной,
Меня продолжая весь вечер кормить
Горячими взглядами - кашкою манной.
Они обещают - такие глаза -
В дальнейшем почти неземное блаженство,
В них все 100% не против, а за
И все достижения техники женства.
Но я не желаю тянуть канитель
И ради талантливых глаз киевлянки
И экспортных килек в мороз и метель
Тащиться на Красную Пресню с Землянки.
-
<1933 г. 5 июля. Среда.
Москва>
<14>
По-видимому, все в порядке в этом,
Как говорится, лучшем из миров:
Земля родит, бывает жарко летом,
Стригут баранов и доят коров.
Сияют звезды, вовремя светает,
Я становлюсь год-от-году мудрей,
И на бумаге пышно процветает
Страна холопов и секретарей.
<1938 г. 1 мая. Воскресенье
Москва>
<15>
Играет патефон «Москва моя!..»
Вино лучится в рюмках и стаканах,
Ну, словом, жизнь кипит вокруг, а я
Упорно думаю о тараканах.
Они имеют длинные усы
И очень выразительные лица,
И могут забираться за часы
И там непринужденно шевелиться.
Им жизнь ясна, их жребий не жесток,
Без громких фраз и без рукоплесканий
Они проводят век свой тараканий,
Для них опасен только кипяток.
Но в наши дни кто их побеспокоит?
Ведь человеку не до пустяков:
Он борется с наследием веков,
А керосин к тому же денег стоит.
И с грацией нечуждой мне подчас,
Тянусь я вилкой к пряному соленью,
Приняв за факт, что время к сожаленью
Работает на них, а не на нас.
1939
<16>
СЕБЕ В АЛЬБОМ
Дав ненадолго Музе волю,
На голубом
Листке писать стихи изволю
Себе в альбом.
Да будут в них: эпитет точен,
Метр чист и строг,
И без малейших червоточин
Концовки строк.
Смысл ясен, образы игривы,
Строфа проста,
И фраза правильна от гривы
И до хвоста.
Я и во сне того желаю
И наяву
Себе - поэту Николаю
Минаеву.
-
1939
<17>
Когда душа утомлена,
А нудный день еще не прожит,
В одно мгновение она
Уйти за грань земного может.
И пусть стремится вслед за ней
Многоголосой жизни скрежет,
Душа отдастся сну полней
И этим путь к себе отрежет.
Ничто не тронет там ее,
Лишь, словно тень на фоне белом,
Земной печали острие
Напомнит ей о связи с телом.
<1940 г. 8 ноября. Пятница.
Москва>
<18>
Сияет солнце утомленно,
И запах тленья как миндаль,
И сквозь нагие ветки клена
Видна сапфировая даль.
Забиты досками ворота,
Перед крыльцом следы подков,
И на газоне возле грота
Зола и груда черепков.
И ворох листьев у ступенек,
И кем-то вытоптан цветник,
И куст сирени словно веник
К балкону ветхому приник.
Между перил паучья пряжа,
А водосток изъела ржа,
И зелень чахлого трельяжа
Вокруг беседки не свежа.
И разбросавшись как попало
Над садом виснут облака,
Одни с оттенками опала,
Другие цвета молока.
<1940 г. 16 ноября. Суббота.
Москва>
<19>
Небо в клочьях от хламид
Сизосеро,
Электричеством томит
Атмосфера.
Затаив дыханье сад
Стал безмолвней,
Он как будто полосат
В блеске молний.
Он едва-едва живой,
В предосенье
Жаждет влаги дождевой
Как спасенья.
И в душе переворот,
Словно как-то
С жизнью я иду вразброд,
Против такта.
Но ведь это не беда,
Что к заре я
Не укроюсь никуда
От хорея.
1949 г. 14 августа. Воскресенье.
Пушкино, Моск. обл.
<20>
Просто так, без всякого мандата
К современным мужикам и бабам,
Ехал я в деревню как когда-то
По крутым проселочным ухабам.
И вокруг по-прежнему все было:
Так же летний ветер был умерен,
Так же точно фыркала кобыла
И хвостом обмахивался мерин.
Так же вдоль затоптанных обочин
Весь в пыли торчал кустарник тощий,
И как будто чем-то озабочен
Так же месяц лоснился над рощей.
Так же розов был у небосклона
Край, и вообще была природа
Все такой же как во время оно,
То есть до семнадцатого года.
<18 июня 1958. Среда>
<21>
Вы воркуете нежно, вы - два голубка,
И любовь ваша словно тетрадка без клякс,
Но ведь это сегодня, ведь это пока
Вас районный не зарегистрировал Загс.
Что же ждет вас в дальнейшем? Что будет потом?
Журавлей променяете вы на синиц,
И прочтете любовь как растрепанный том,
Где во многих местах не хватает страниц.
Следом главк или трест… Дальше в лес - больше дров!
Тут уж дочиста вытопчут ваши мечты
Грубость завов, истерика бухгалтеров
И подвохи усердствующей мелкоты.
Дома, справа сосед - лютый ваш супостат,
Слева - фурия мать и мегера жена,
В кухне гвалт и угрозы и как результат -
За камфорки захватническая война.
Ну, а что же, как лампа, в содоме таком
Вам осветит на час постоянную тьму?
Ей - пикантные фильмы и сплетни с душком,
А футбольные матчи и водка - ему.
Так и будет крутиться, отсель и досель,
Вкруг да около, жизнь ваша день ото дня
Под шарманку и бубен, точь-в-точь карусель,
Где вы - два деревянных бесхвостых коня.
<24 июня 1958. Вторник>
<22>
Аппетитно пообедав
С кашей отпрыском свиньи,
Стал читать я двух Альфредов: -
Де Мюссе и де Виньи.
Нестандартные французы!
Каждый носит свой наряд;
Этих двух Альфредов музы
Разным тембром говорят.
Погружаясь в мир былого,
Я нигде, друзья мои,
В их творениях ни слова
Не нашел о двух Луи.
И ни косвенно, ни прямо,
Ни в строках, ни между строк,
Никакого фимиама
Не разносит ветерок.
Но зато Альфреда оба,
Даже в шумный наш уют,
Да к тому же из-за гроба,
Сердцу голос подают.
<17 июля 1959>
<22>
И в ненастье, напоследок
Перед близкою зимой,
Сад, хоть беден он и редок,
Все же взор пленяет мой.
Дождь утихнуть не намерен
И, роняя пену с губ,
О беседку мокрый мерин
Чешет вылинявший круп.
Изогнув по ветру спины,
Вдоль террасы там и тут,
Вымокшие георгины
Кое-как еще цветут.
Листья с яблонь, груш и вишен
Навзничь падают и ниц,
И в кустах малины слышен
Писк скучающих синиц.
У стены, в углу, за горкой
Ров крапивою зарос,
И вот-вот под хрупкой коркой
Скроет лужицы мороз.
<27 октября 1959>
<23>
Безмолвствуют березы в безветрии таком,
И запах сонной розы по-прежнему знаком,
И свежесть овевает, и влажно от росы,
И тихо как бывает в спокойные часы.
Так что ж меня тревожит?.. Кто мысль мою увлек?..
Я понял, что быть может тот день уж недалек,
Быть может здесь у пруда сознания и сил
Лишусь я, но покуда я чувствовал, я жил.
Покуда на дороге во тьме фонарь блестел,
В саду дремали боги, белея гипсом тел,
Земля цветы растила, туманилась вода
И вечные светила сияли как всегда.
-
<20 декабря 1959>