ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА-75 (продолжение)
Предыдущая глава - здесь:::::
У поэта Бориса Александровича Садовского, уроженца Нижнего Новгорода, была сестра - Наталья Александровна Богадурова (Богодурова). Ее старшая дочь София в начале 1920-х годов приехала в Москву в надежде на дядину протекцию в театральном мире, о которой немедленно и воззвала в недатированном письме: «Милый дядя Боря. Меня постигла неудача. Мейерхольда не будет в Москве раньше октября. Адрес Собинова я узнала, напиши ему и пришли мне я схожу с твоим письмом к нему. Он может устроить статисткой в какой-нибудь театр» 70. Подробности этого сюжета неизвестны и, судя по всему, остаться в Москве ей не удалось - но среди столичных ее знакомств было и знакомство с нашим героем. 13 августа 1924 года она оставляет ему записку, рассказывающую о стиле их отношений лучше, чем просящийся с пера абзац с экивоками: «Ты умеешь, я вижу, только сердиться да дуться из-за пустяков, а сам не пришел в условленный день, зная, что я на завтра должна уехать и тем самым лишена возможности условиться с тобой насчет будущих встреч» 71. В его стихах она появляется зимой 1927 года - сначала как адресат инскрипта, вполне нейтрального по тону. Уже через три недели Минаев начинает стихотворное обращение к Садовскому со слегка фамильярного «Вам, дядя Сони, Вам, поэт», а еще две недели спустя пишет ему мадригал на правах свежеобретенного родственника: «На эти строки нежно глядя, / Прими почтительный поклон, / Мой новоиспеченный дядя - / «Нижегородский Аполлон!»». Вероятно, формальный брак между С. А. Богадуровой и Минаевым был заключен в первые дни января 1928 года.
Семейная жизнь их складывалась непросто: по каким-то коммунальным причинам она не могла оставаться в Москве, а продолжала жить в Нижнем Новгороде в родительском доме; Минаев же, бомбардируя ее утешительными стихами и письмами, мог выбираться на Волгу сравнительно редко72. С классической грациозностью дело пыталась поправить мать новобрачной:
«Насчет Сони скажу, что она очень скучает и хочет видеть Вас. По моему было бы всего лучше поехать ей сейчас к Вам. Если Вам трудно, то мы будем помогать Вам по мере возможности. Ей надо не много, она не избалована, неприхотлива, а других расходов, я думаю, не будет, а она только и мечтает, чтобы жить с Вами вместе, очень скучает о Вас, т.к. ждет Вас с нетерпением. Со всеми Садовскими перессорилась и тем более жить ей здесь тяжело. Борис Садовской должно быть от нечего делать заводит сплетни и всех перессорил. Весной все уедут, он, кажется, собирается жить в Рублеве с Анной Ипполитовной, а другой брат с сестрой уедут на все лето, и вся квартира будет свободна, вот тогда и будем Вас ждать непременно» 73.
Вняв этим призывам, Минаев приехал в дом Богадуровых в конце мая; по каким-то причинам вскоре они рассорились вдрызг:
Мы мало дорожили
Сохранностью сердец;
Семь месяцев мы жили
И вот пришел конец.
Мы в церкви не венчались
И Богом не клялись,
В Москве мы повстречались,
А в Нижнем разошлись!
Это еще был не разрыв: вскоре они примирились (кажется, снова не без посредничества Натальи Александровны) 74. Лето 1929 года Минаев вновь проводил в Нижнем («Чтоб жизнь твоя как фейерверк / Была без всяких оговорок, / Одиннадцатого в четверг / Я выезжаю в 10.40», - писал он накануне жене) - и только в начале 1930-х они разошлись окончательно. Официально брак был расторгнут 22 февраля 1932 года.
Нужно обладать слишком живым умом, чтобы рассуждать о том, насколько значима для Минаева в этом браке была фигура ближайшего родственника нареченной, но мы вполне можем констатировать, что Борис Садовской - последний из крупных писателей, встретившихся на жизненном пути нашего героя. Их взаимная приязнь была предопределена: с поправкой на творческую манеру и темперамент оба они принадлежали примерно к одному литературному направлению. Первая встреча их состоялась в конце 1927 года (и была зафиксирована в инскрипте: «Вам, поэт-нижегородец, / В память нашего знакомства, / Книгу-первенца «Прохладу» / Отдает поэт-москвич»); сразу после этого судьба постаралась их надолго не разлучать.
В конце 1927 - начале 1928 годов оба они - регулярные посетители салона Анны Ипполитовны Худяковой, собравшей вокруг себя несколько специфическую, но крайне любопытную компанию, где поэты-неудачники соседствовали с робкими юристами и высокопоставленными инженерами водоочистки. Компания эта не оставила летописца, но, благодаря счастливой случайности, быт ее и дух были запечатлены в шуточной поэме Садовского «Нэти», которая написана под явным впечатлением дружбы с Минаевым - и, в частности, изобильно снабжена эпиграфами из его стихов. Здесь же содержится его шаржированный портрет:
Но вот под гром рукоплесканий
Встает Линяев - акмеист,
И, пальцем шевеля в кармане,
Отходит в угол, как артист,
И вдохновенно оправляет
Жилет и брюки. Он читает,
И голосок негромкий чист75.
Эти отношения, кажется, иссякли чуть ли не раньше, чем расторглись семейные узы: единственное сохранившееся письмо Садовского к Минаеву, отправленное 14 марта 1931 года, напрочь лишено душевной теплоты: «Я распродаю свою библиотеку. Если хотите, приезжайте или присылайте кого-нибудь из Ваших знакомых. Есть книги редкие и с автографами. Только предупреждаю, что я дешево не продам» 76. Собственно, уже к весне 1928 года Минаев явственно отдаляется от круга Худяковой - и таким образом обрывается одна из последних нитей, связывающих его с литературным сообществом. А вскоре происходит событие, довольно решительно меняющее всю его жизнь.
27 августа 1929 года в квартиру Минаевых в Известковом пришли с обыском77. Дома была только сестра, Антонина Николаевна; она же вместе с секретарем домоуправления, приглашенным в качестве понятого, подписали протокол изъятия: «Одна гуттаперчевая печать, телеграмма, 3 тетради, 3 сброшюрованных стихотворения и два листка, напечатанных на пишущей машинке» 78. Технология была еще не отработана, поэтому обыскивающие не стали сидеть в засаде, а просто ушли, передав Минаеву приказание явиться 9-го сентября на допрос. Заполнив короткую анкету (из которой мы с вами, читатель, не узнали бы ничего нового), Минаеву объявили о его аресте; здесь же он нацарапал дрожащей от ярости или от страха рукой: «Считаю свой арест недоразумением» 79. 26 сентября ему предъявлено обвинение: «1929 года, сентября 26 дня. Я, старший уполномоченный 5 отдела СО ОГПУ - Гендин80, рассмотрев дело по обвинению гр. Минаева Николая Николаевича в составлении и распространении литературных произведений антисоветского содержания, нашел, что настоящее подтверждается имеющимися в деле материалами, а потому, принимая во внимание вышеизложенное, постановил: привлечь Минаева Николая Николаевича в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по 58/10 ст. УК и избрав меру пресечения уклонения от следствия и суда - содержание под стражей» 81. На этом же бланке Минаев написал: «С предъявленным мне обвинением не согласен, т.к. никакой антисоветской литературы не сочинял и не распространял. Н. Минаев» 82.
Удивительно (замечу в скобках), насколько разительно отличается поведение обеих сторон от поневоле привычного для нас образца второй половины 1930-х. Обвиняемый не только не спешит признаться во всех грехах - он настойчиво рвется в бой, стремясь переубедить не просто следователя, но всю стоящую за ним машину подавления:
«Литературной работой начал заниматься вплотную с 1922 г. Пишу стихи, в том числе и сатиру. Из написанных мною сатир могу назвать следующие:
1. Баллада об алиментах,
2. Баллада о четырех королях.
3. Поэма о дне моего сорокалетия.
4. Разговор редактора с поэтом.
5 . Рассказ о культурном помзамзаве, о невежественной машинистке и о необыкновенном происшествии в Губсовнаркоме.
Кроме того, имею сатирические стихи: о Борнео, о Мексике, Таити, о Китае и несколько других.
Часть своих сатир я отдавал в «Никитинские субботники» для издания, но Главлитом они пропущены не были. Свои мелкие стихи я печатаю в периодических изданиях. <…>
Мне непонятна политика Главлита, разрешающего, с одной стороны, к печати ненужные произведения, и запрещающего, с другой стороны, такие произведения, которые, по моему мнению, должны быть напечатаны в советских изданиях.
В марте 1928 г. я читал на одном из академических вечеров Союза поэтов одну из своих сатир: не то «Разговор редактора с поэтом», не то «Балладу об алиментах». После того, как я прочел свою сатиру, начались прения среди присутствующей публики. Небольшая группа человека в 3-4 высказалась резко против моей сатиры. Смысл их выступления сводился к тому, что моя сатира антисоветская, и что читать её в Союзе поэтов не следует. В мою защиту выступил зав. академ. сектором А. Н. Чичерин, заявивший, что он и Союз поэтов не считает мои произведения антисоветскими, что я выступал с чтением их неоднократно, в присутствии коммунистов и даже специально, на комсомольском вечере в доме печати» 83.
На сегодняшний день нам недоступна полная копия следственного дела, поэтому подлинные причины ареста остаются неизвестными. Следователь аккуратно выспрашивает Минаева о нескольких его знакомых, но особенно подробно - о Л. В. Кирьяковой - не здесь ли разгадка происходящего? Возможно, что ниточка к минаевскому делу тянется от процесса над Кирьяковой, которая была осуждена за организацию невиннейшего литературного кружка «Зеленая лампа», куда входили Булгаков, Слезкин, Галати - и где Минаев несколько раз читал стихи. Эта версия, в частности, объясняет то, что тянувшееся два месяца дело окончилось пшиком:
«1929 года, октября 10 дня. Я, ст. уполномоченный 5-го Отд. СО ОГПУ - Гендин, рассмотрев следственное дело № 82602 по обвинению Минаева Николая Николаевича по ст. 58/10 УК, арестованного 9 IX 29 г., содержащегося в Бутырской тюрьме и принимая во внимание, что дальнейшее его содержание под стражей не вызывает необходимости, полагаю: Минаева Ник. Ник. из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы, дело следствием продолжать» 84.
Как-то раз, когда весьма упорно
Я боролся с съеденными щами,
Голос равнодушный как валторна
Объявил мне: «Ну, давай с вещами!..»
Я глаза раскрыл и брови сузил,
Потрясенный, так сказать, моментом,
И пошел, взвалив на плечи узел,
Следом за прекраснополым ментом.
Здесь начинается новый этап биографии нашего героя, документированный куда как хуже первого. Он практически полностью порывает отношения с официальной литературой: проекты вольных альманахов иссякли, а об отдельной книге политическому преступнику думать, конечно, не приходилось. Несмотря на крайне бережное отношение Минаева к своему архиву, документов 30-х и 40-х годов там осталось совсем немного: собственно, переписка его всегда была незначительной по объему, а в новых обстоятельствах она почти полностью сошла на нет, так что о круге его общения мы можем судить почти исключительно по посвящениям, выставленным над стихами. Один из первых экземпляров «Прохлады», врученных после отсидки, был преподнесен Юдифи Давыдовне Гиттерман - и на этой истории надо остановиться поподробнее.
Во второй половине 1910-х годов в Одессе жил поэт Михаил Исаевич Гиттерман85. От шумного круга впоследствии прославленных рифмующих одесситов он держался несколько поодаль, благодаря чему в литературные летописи не попал. В 1922 году в Одессе он выпустил единственную книжку стихов; в 1926-м переехал в Москву; в дальнейшем печатался только на эсперанто, которого, кажется, был большой знаток. С Минаевым он и его жена Юдифь Давыдовна были знакомы, вероятно, с 1928 года: 21-го марта Михаилу Исаевичу была преподнесена «Прохлада», а уже 1 июля его жена писала наслаждавшемуся семейной жизнью Минаеву подробный отчет о праздновании дня рождения Пушкина в московских литературных кругах:
«Мы с Мих. Исаев. решили в этом факельном шествии участия не принимать, а пойти на вечер Пушкина, который устраивает кружок любителей русской словесности, в зале Консерватории, тем более, что в газете была заметка о том, что на этот вечер приглашены Горький и внучки Пушкина. Какое же было наше удивление, когда мы увидели, что на эстраду входит Чичерин со своим «выводком» - группой членов ВСП. Затем объявляют, что слово предоставляется члену ВСП Чичерину. Чичерин в своем слове сказал, что вот мол ВСП не имел возможности праздновать этот день и что он от имени ВСП приносит свою глубокую благодарность кружку любителей русской словесности за то что они разрешили им принять участие в своем вечере.
Выступал, конечно, Сокол со своими стихами о Пушкине, которые мне совсем не нравятся и по моему он мог их не читать. Затем читал Тарловский хорошее стихотворение, но я нахожу, что его стихи какие-то сухие и в них нет теплоты. Читала Вольтман не плохое стихотворение. Соколова или Соколовская длинная такая поэтесса похожая на лошадь. Фейга Коган и Пеньковский, который прочел позорное стихотворение. Во время чтения зал хохотал, конечно, не оттого, что оно было остроумно, а оттого, что оно было ужасно. Я не верила своим ушам, что это стихи Пеньковского. Да я забыла еще упомянуть Левонтина, который прочел прекрасное свое стихотворение о Пушкине. Ну вот и все» 86.
За несколько московских лет Гиттерман сделал внушительную карьеру, добравшись до должности начальника отдела Всесоюзного Комитета стандартизации при Совете Труда и обороны. Обстоятельство это оказалось для Минаева спасительным: лишенный средств к существованию, с клеймом обвинявшегося в государственном преступлении - он мог рассчитывать лишь на сугубо незамысловатую работу, но, благодаря протекции Гиттермана, был принят к нему в отдел. Круг его занятий здесь был, кажется, широк и неопределенен: редактирование ведомственного журнала, текущая переписка, заботы о полиграфической стороне дела. Случались, впрочем, и экзотические поручения:
«Ник. Николаевич!
Насочините эпиграмму. Тема: вместо докладов о стандартизации доклад о Горьком и зачитайте. А ну-ка!
МГ» 87.
Кажется, несмотря на рифмованные сетования («А я средь каменной Москвы, / В шумливом Рыбном переулке, / Стандартизирую - увы! - / Колеса, ободы и втулки»), работа эта была ему по душе. Как и в любых сообществах, куда его забрасывала судьба, он находил себе и собеседников, и приятелей, и пищу для сатирических упражнений:
Товарищи и граждане,
Сейчас я вам поведаю
Кому у нас в издательстве
Живется хорошо,
Кто пользуется благами
И всякими поблажками,
К кому начальство высшее
Весьма благоволит.
Несмотря на обилие стихов эпохи стандартизации и сохранившуюся двустороннюю переписку с Гиттерманами88, мы не можем установить доподлинно, до какого года продолжалась его работа здесь89. Служебная переписка ограничена периодом 1930 - 1934 годов; в стихах местные реалии фиксируются также до 1934 года. Но при этом в архиве хранятся справки о краткосрочной, но все-таки службе Минаева контролером-статистиком в «Стройобъединении» ВДНХ РСФСР (август - ноябрь 1930), секретарем на курсах технормирования Всехимпрома (датирована 7 марта 1931), корреспондентом во Всесоюзном комбинате Планового заочного образования (с 7 января по 19 апреля 1932 года) 90. Как это примирить, я пока не представляю: кажется, эти должности не подразумевали посменной работы или совместительства. Также не очень понятно, чем эпоха стандартизации в жизни Минаева закончилась: просто всякие упоминания о сослуживцах исчезают из стихов.
Собственно говоря, с середины 1930-х годов почти единственным (и уж во всяком случае - центральным) источником для реконструкции биографии Минаева становятся его стихи: он поневоле воплотил (несколько модифицировав сообразно времени) давнюю символистскую идею о том, что биография автору не нужна, ибо все нужное скажут его тексты. Только по стихам мы можем вообразить круг его общения: вдруг среди них появится короткий мадригал Е. К. Фофановой («Владелица - не дочка управдома, / А Константина Фофанова дочь!») - отражение это случайной встречи? Или знак какой-то совместной, может быть даже историко-литературной работы? (Она занималась сбережением и истолкованием текстов отца и брата). Только по стихам мы сможем судить о складывающемся его романе с будущей женой - Евгенией Ильиничной Фроловой - и скудость источников не позволяет вообразить ее облик хотя бы с минимальной полнотой.
В 1933 году он, само собой, дарит ей «Прохладу»; инскрипт написан на «Вы», но лирическая струна басовито рокочет уже где-то между третьим и четвертым катренами: «Пусть будет Вам вдвойне милее, / Устав от дум, забот и дел, / Дышать «Прохладой» в той аллее, / Где вместе с Вами я сидел». Три года спустя стихотворение, адресованное ей, проникнуто уже совершенно семейной заботой - равно как и ее ответные письма из санатория91. В ближайший круг их общения входила Н. П. Кугушева, незадолго до этого вышедшая замуж за Г. Г. Бартеля; в частности, в один из предвоенных годов они вчетвером отдыхали на даче Танеевых в подмосковном Демьяново, недалеко от Клина. В этот или в предыдущий год Минаев ненадолго получил работу, косвенно связанную с литературой - в Рекламно-издательской конторе Московского отделения Книготоргового объединения Государственных издательств (МОГИЗ). Должность его, согласно справке, выписанной летом 1937 года, называлась довольно скромно - «редактор каталожного отдела» 92. Повинуясь своему обычному инстинкту трансформации реальности в ладные стихи, Минаев быстро описал новых сослуживцев, а заодно и предложил образец рифмованной рекламы объединения («Надевай-ка сапоги-с / И кати скорей в Могиз!..»), вероятно, не принятый недальновидным работодателем.
В этом же году в его мировоззрении и творчестве происходит зримый перелом, связанный, как представляется, с шумно празднуемым столетием пушкинской гибели (не могу не отметить в скобках важных трансформаций, произошедших за советские годы в юбилейном деле: в частности, круглая дата с момента смерти героя сделалась не меньшим поводом для праздника, чем годовщина его рождения) 93. Минаев, уязвленный своей безвестностью и в полной мере ощущающий свою поэтическую силу, пытается преодолеть метафизическое одиночество, обращаясь к юбиляру: «В лихолетье брошенный судьбою, / Я устал, все валится из рук; / Дай-ка побеседую с тобою, / Лучший поэтический мой друг». Примеряя пушкинскую биографию (известную ему, кстати, в завидных подробностях) к окружающей действительности, Минаев приходит к выводу: «Это счастье, что тебе на свете / Довелось не в наше время жить: / Мог ли ты служить в Политпросвете / И своему гению служить?». Это логическое усилие становится переломным для собственного минаевского творчества: если до этого центральным ее жизнестроительным мотивом был эскапизм, изредка прерываемый незлобивой и локальной сатирой, начиная с 1937 года среди его стихов появляется отчетливая антисталинская риторика:
Гениальный на все руки,
Друг всего, отец всех Муз,
Рассужденьем о науке
Осчастливил Совсоюз.
Правда, им симпатий мира
К коммунизму не привлечь,
Но годится для сортира
Историческая речь.
В этот момент вынужденная изоляция окажется спасительной: в такой же ситуации на Мандельштама, не избегавшего общества советских писателей, донесли за считанные недели. В ближайшем окружении Минаева по счастливой случайности осведомителя не нашлось: впрочем, судить о его собеседниках второй половины 1930-х годов мы можем исключительно по стихотворным мадригалам. Среди их адресатов - жена его брата Г. Александровская, ученый-ботаник и самодеятельный художник М. С. Маггит, И. М. Брюсова (вдова поэта). В это время он вновь сходится с издавна ему знакомой семейной парой скульпторов - А. Н. Златовратским и М. Д. Рындзюнской - и это, кажется, единственный интеллигентский дом, в котором он регулярно бывает (здесь же, кстати, в те же годы гостит другой выброшенный на обочину талант - Тихон Чурилин).
Летом 1941 года заболевает его жена - и 16 июля умирает от заражения крови в московской больнице. Смерть эта производит на него ошеломляющее впечатление: в ближайшие несколько месяцев он, после короткой записки пасынку («<…> жизнь моя клонится к закату, и я уже больше не найду такого друга, каким мне была твоя незабвенная мама» 94) полностью выпадает из жизни. Первые стихи после перерыва посвящены памяти умершей (они позже составят отдельный цикл); другие - адресованы их ближайшей общей подруге - Кугушевой, которую 18 сентября депортировали в Казахстан вместе с мужем - этническим немцем95. Минаев остается один.
С зимы 1942 года по май 1943 он работал кассиром на фабрике № 28 Наркоммясомолпрома, с мая по ноябрь 1943 года - сторожем («бойцом пожарно-сторожевой охраны») на фабрике печатных учебно-наглядных пособий. Вероятно, уволившись оттуда, он поступил на должность агента снабжения на завод «Манометр» (он существует и сейчас, только переехал в деревню к тетке: г. Энгельс-19 Саратовской области) 96. Точнее сказать, сам «Манометр» по мере приближения немецких войск, был эвакуирован в Томск, а в его корпусах расположился завод № 836, выпускавший, вероятно, что-то сообразно велениям времени смертоносное. Именно тут произошел следующий акт драмы: 29 февраля 1944 года (обратите внимание на своеобразие даты) агент снабжения самовольно оставил рабочее место, что по условиям военного времени грозило серьезным возмездием. Оно не заставило себя ждать.
«Именем Союза Советских Социалистических Республик.
7/IV 1944 г. Военный трибунал Молотовского р-на гор. Москвы в составе Председательствующего Иванова и членов Какабадзе и Волдина <Золдина? Болдина?> при секретаре Кудрявцевой
Рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению Минаева Николая Николаевича 1893 г. рождения из служащих урож. г. Москвы русский грамотный б/п работал на заводе 836 агентом по снабжению труд. стаж с 1912 г. членом профсоюза не состоит не судим вдов проживал Известковый пер. 3 кв 14.
Обвиняется по указу от 26 /XII 41 г.
Судебным следствием установлено, что подсудимый Минаев работал на з-де 836 в должности агента снабжения, 29/II 44 г. самовольно оставил работу на з-де и в дальнейшем на производство не вернулся, что подтверждается объяснением подсудимого и материалами дела.
Находя обвинение Минаева Н. <по> Указу от 26/ XII 41 г. доказанным военный трибунал руководствуясь ст.ст. 319, 320 УПК
ПРИГОВОРИЛ
Минаева Николая Николаевича по указу от 26/ XII 41 г. подвергнуть тюремному заключению без поражения в правах сроком на шесть лет. Меру пресечения оставить содержание под стражей. Срок отбывания наказания считать с 4 /IV 1944 г. Приговор обжалованию не подлежит» 97.
Под конвоем, по дороге,
Средь родных полей, в наш век,
Еле-еле тащут ноги
Тридцать с лишком человек.
Почему и что за люди
Спор ведут в рассветной мгле
Об обеденном премблюде
И вечернем горбыле?
Может быть они по тропам
И лесным трущобам на
Удивление Европам -
Вот, мол, дикая страна! -
В час погони за грошами,
Встречных в несколько минут
Оставляли голышами,
Тут же сделав им капут?
Иль шакалами пролаяв,
В океане, в день труда,
Разгружали без хозяев
Многотонные суда?
Куклы жизни на задворках,
В куртках, в ватниках, в пальто,
В сапогах, в лаптях, в опорках,
Босиком и в буцах, то
Не разбойники-бродяги,
Не грабители морей,
А всех видов доходяги
Из тюремных лагерей.
Под лагерными стихами 1943 - 1944 годов помета «Серебряные Пруды Моск. Обл.» - это маленький поселок на юго-востоке, самый отдаленный из районных центров. В исполинской летописи ГУЛаг'а мне его найти не удалось: вероятно, там располагалось небольшое отделение какого-нибудь из подмосковных лагерей. Если Минаев и писал кому-нибудь оттуда, то письма эти не сохранились (или пока не разысканы); вновь единственным источником для реконструкции биографии служат стихотворные тексты. Впрочем, на этот раз извлечь из них удается немного: в основном они представляют собой грубоватые эпиграммы на товарищей по несчастью. Центральный сюжет 1944 года - этап в московскую (вероятно, пересыльную) тюрьму: «Юноши и малолетки, / Взрослые и старики, / Словно сельди в бочке, в клетке / Около Москвы-реки» (из здешних тюрем по описанию больше всего похоже на СИЗО «Пресня»; остальные существенно дальше от реки, хотя и эта не прямо на берегу). В конце 1944 года он оказывается в Бутырской тюрьме, причем в больнице, где пишет «Балладу о двух врачах». Крайне жизнерадостным четырехстопным хореем здесь излагаются наблюдения, сделанные автором в палате бутырской больницы («Где в моем голодном теле / Пребывал миокардит») и сопоставляются две представительницы племени тюремных медиков. Поэма закончена 7 января 1945 года, а еще спустя три месяца автор, вероятно, по амнистии был освобожден - и 31 марта прямо с пересыльного пункта отправился, как написано было в справке, «к месту жительства» 98.
Наступившее за этим десятилетие жизни нашего героя документировано крайне скупо. Возможно, перенесенное в тюрьме заболевание позволило ему получить инвалидность - по крайней мере, больше никаких сведений о его «трудовой деятельности» у нас нет. Даже стихов за эти годы было написано исчезающе мало: четыре в 1946 году, три - в 1947-м, столько же в 1948-м. Его галантная манера приветствовать звучными рифмами любую леди, неравнодушную к поэзии, позволяет нам восстановить один из первых его маневров после освобождения: 3 апреля 1946 года он записывает назидательное стихотворение в альбом Тамаре Лапшиной; это - родственница Кугушевой (по-прежнему томящейся в Казахстане), которая время от времени организует ей вынужденно скромное вспомоществование. Три месяца спустя полунищий больной Минаев добавляет свой вклад к очередной посылке: «Вместо всякой вкусной жвачки, / В край далекий из Москвы, / Папирос плохих две пачки / Посылаю я, увы!». Между ними возобновляется переписка (из-за перерыва, вызванного минаевским арестом, она считала, что он умер) и они в принятой в их бывшем кругу полушуточной манере уговариваются еще немного пожить в надежде на встречу: «У меня уже все приготовлено для сыграния в ящик. Но давай дадим друг другу слово подождать до осени, скажем месяца два. Неужели тебе не хочется повидать меня и поговорить? Фортуна может еще, вопреки всяким очевидностям, над нами сжалится и колесико судьбы задержится где-нибудь на счастливом номере» 99. Она же поддерживает его, получив (несохранившееся) письмо с жалобами на житейские обстоятельства, способствующие молчанию: «Жаль мне, что ты бросил писать, это уже совсем никуда не годится, дорогой. Ты ведь такой талантливый поэт. И мастер хороший, это совсем позор. Помни, что бедность вечный спутник поэтов! И голод - тоже» 100. Опять возникает (очевидно несбыточная для обоих) тема будущей встречи: «Жди меня, Николаша, милый! Будет трогательное свидание престарелых друзей! Сколько я стихов, Колька, написала, несмотря на жуткие условия - холод, бураны, вода в хате мерзнет. Быт подлинных троглодитов. Если бы ты был человек не на одну русскую букву, ты бы приехал бы сюда ко мне хотя бы летом и проведал бы меня! Да и экзотики бы понабрался на всю жизнь. Да и меня бы отсюда похитил, хотя я довольно плотно здесь завязла» 101. Тем временем в жизни Минаева появляется новое действующее лицо.
==
70 Недатированное письмо // РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 31.
71 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 167. Л. 7 - 7 об.
72 В начале февраля обсуждался план поселить С.А. в доме А. И. Худяковой (о которой см. ниже), но тут вмешались обстоятельства непреодолимой силы - на место, занимавшееся ее мужем, утвердили нового профессора, которому предстояло поселиться в их квартире: «Мне очень неприятно сказать Вам, но приходится мне взять обратно то обещание которое я Вам дала: приютить на два месяца Соню. Но Вы сами понимаете, что это теперь невозможно. Мне очень-очень совестно Вам отказать в Вашей просьбе и я очень прошу Вас не сердиться на меня» (письмо Худяковой к Минаеву от 19 февраля 1928 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 234. Л. 2 - 1 об.).
73 Письмо Н. А. Богадуровой Минаеву от 13 марта 1928 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 166. Л. 1 - 2.
74 Ср. в ее письме к Минаеву от 11 июля 1928 года «Вы не можете себе представить, как мне грустно, что мы с Вами так расстались и не поговорили раньше. Я виновата, конечно, очень, что не спросила Вас, но я не решалась этого сделать, тк Вы сами молчали и я по правде сказать думала, что Вы давно уже решили разойтись и что это было у Вас только предлог к разводу. <…> Соня очень убивается и для нее это хороший урок, т.к. она раскаивается и уже и Королева и все прочее ее не радует. Я Вас очень прошу ничего ей пока не писать о разводе, т. к. я знаю, что она Вас очень любит и ей все очень тяжело. Было бы самое лучшее взять Вам ее к себе и там бы Вы увидали как она будет себя вести и т.д. Живя с Вами она бы может изменилась во всем была бы прекрасной женой, тк у нас в семье вообще все живут очень хорошо и никто никогда не разводился» (Там же. Л. 4, 4 об.).
75 Садовской Б. А. Морозные узоры. М. 2010. С. 000.
76 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 210. Л. 1.
77 Материалы из архива ФСБ, на которые ссылался в своей пионерской работе А. А. Кеда ныне недоступны; здесь и далее (за исключением короткого фрагмента из ГАРФ, отмеченного особо), я цитирую уголовные дела Минаева по копиям, сделанным (предположительно) его падчерицей Еленой Борисовной Сотниковой, которая спасла его архив.
78 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 9. В составе этой единицы хранения - 4 листа ксерокопии из подлинника дела и фрагменты рукописной копии.
79 Там же. Л. 3.
80 Переписываю биографическую справку о нем из превосходной монографии В. Гениса: «Гендин Семен Григорьевич (1902-1939) - чл. ВКП(б) с 1918; уроженец Двииска, из семьи врача-стоматолога; командир взвода, батареи, помощник начальника артиллерии Новороссийского укрепрайона (1918-21), затем - в органах ВЧК-ОГПУ (1921-37): участник операций «Синдикат-2» и следствия но делу Б.В.Савинкова; и.о. Начальника Разведупра Штаба РККА (1937-38), ст. майор госбезопасности; арестован 22 октября 1938, расстрелян 23 февраля 1939» (Генис В. Неверные слуги режима. Первые советские невозвращенцы. Книга 1. М. 2009. С. 633). Вероятно, его «специальностью» была литература - он участвовал в «Деле русских фашистов», в обыске на квартире Маяковского, преследовании А. Ярославского и т.д.
81 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 4 - 5.
82 Там же. Л. 5.
83 Там же. Л. 11 - 11 а.
84 Л. 13 - 13 об. Справка об освобождении: ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 324. Юридически дело было закрыто только в 1931 году.
85 Чуть подробнее о нем см. на с. 000.
86 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 173. Л. 6. Столь длинная цитата (хотя и любопытная, кажется, сама по себе) приведена для того, чтобы продемонстрировать степень погружения супругов в местные поэтические расклады.
87 Недатированная записка Гиттермана к Минаеву // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 12.
88 Письма Минаева опубликованы: Топоровский Ян. Акмеистическое эхо // Окна (Иерусалим). 1998. 14 мая. С.12 (указано Р. Д. Тименчиком).
89 Вероятно, ответ на этот вопрос содержится в архиве «Учреждений по руководству стандартизацией в СССР» (РГАЭ. Ф. 4460), но в 2013 - начале 2014 годов он находился в стадии переезда и оттого был недоступен.
90 Все три справки ныне образуют одну единицу хранения: ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 333. Л. 1 - 3.
91 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 233.
92 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 333. Л. 4. Летом 1940 года Кугушева рекомендовала Минаеву обратиться к В. Н. Наумовой-Широких в Книжную палату, где тогда открылась вакансия (см. ее письмо к Е. Фроловой от 18 августа 1940 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 416. Л. 6), но воспользовался ли он этим предложением, я не знаю.
93 Мы с Л. И. Соболевым некогда написали про это небольшую, но занятную статью, канувшую в нерожденном сборнике, затевавшемся по итогам конференции в Высшей школе экономики. Как сослаться на это? Собиралось быть в печати?
94 Полностью цитируется на с. 000.
95 Подробнее см.: Кугушева Н. Проржавленные дни. М. 2010. С. 252 - 255.
96 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 336. Л. 1 - 3.
97 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 337. Л. 1. Оригинал - чрезвычайно слепая машинопись, так что все фамилии прочитаны предположительно.
98 Там же. Л. 2. Вероятно, возвращение домой прошло не без труда: спустя две недели сестра пишет ему, адресуя письмо: «Рошаль, Московская обл., Кривандинского р-на, Рошальская больница»: «Напиши, пожалуйста, почему ты опять в больнице? Что у тебя за болезнь? Сколько раз я тебя спрашивала об этом, но ты не отвечал.
Я уже писала тебе, что площадь у тебя взяли, в комнату по ордеру въехал один военный с семьей. Вообрази, какая у нас теперь теснота! По коридору почти невозможно пройти, - все заставлено» (письмо А Н. Минаевой от 18 апреля 1945 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 202. Л. 9). Чем завершилась коллизия с военным - неизвестно, но на ближайшие годы его адрес по Известковому не изменился.
99 Письмо Кугушевой к Минаеву от 29 августа 1945 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 22.
100 Тот же корпус. 22 августа 1947 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 191. Л. 12.
101 Письмо от 18 декабря 1947 года // Там же. Л. 15.
Продолжение - здесь:::::
У поэта Бориса Александровича Садовского, уроженца Нижнего Новгорода, была сестра - Наталья Александровна Богадурова (Богодурова). Ее старшая дочь София в начале 1920-х годов приехала в Москву в надежде на дядину протекцию в театральном мире, о которой немедленно и воззвала в недатированном письме: «Милый дядя Боря. Меня постигла неудача. Мейерхольда не будет в Москве раньше октября. Адрес Собинова я узнала, напиши ему и пришли мне я схожу с твоим письмом к нему. Он может устроить статисткой в какой-нибудь театр» 70. Подробности этого сюжета неизвестны и, судя по всему, остаться в Москве ей не удалось - но среди столичных ее знакомств было и знакомство с нашим героем. 13 августа 1924 года она оставляет ему записку, рассказывающую о стиле их отношений лучше, чем просящийся с пера абзац с экивоками: «Ты умеешь, я вижу, только сердиться да дуться из-за пустяков, а сам не пришел в условленный день, зная, что я на завтра должна уехать и тем самым лишена возможности условиться с тобой насчет будущих встреч» 71. В его стихах она появляется зимой 1927 года - сначала как адресат инскрипта, вполне нейтрального по тону. Уже через три недели Минаев начинает стихотворное обращение к Садовскому со слегка фамильярного «Вам, дядя Сони, Вам, поэт», а еще две недели спустя пишет ему мадригал на правах свежеобретенного родственника: «На эти строки нежно глядя, / Прими почтительный поклон, / Мой новоиспеченный дядя - / «Нижегородский Аполлон!»». Вероятно, формальный брак между С. А. Богадуровой и Минаевым был заключен в первые дни января 1928 года.
Семейная жизнь их складывалась непросто: по каким-то коммунальным причинам она не могла оставаться в Москве, а продолжала жить в Нижнем Новгороде в родительском доме; Минаев же, бомбардируя ее утешительными стихами и письмами, мог выбираться на Волгу сравнительно редко72. С классической грациозностью дело пыталась поправить мать новобрачной:
«Насчет Сони скажу, что она очень скучает и хочет видеть Вас. По моему было бы всего лучше поехать ей сейчас к Вам. Если Вам трудно, то мы будем помогать Вам по мере возможности. Ей надо не много, она не избалована, неприхотлива, а других расходов, я думаю, не будет, а она только и мечтает, чтобы жить с Вами вместе, очень скучает о Вас, т.к. ждет Вас с нетерпением. Со всеми Садовскими перессорилась и тем более жить ей здесь тяжело. Борис Садовской должно быть от нечего делать заводит сплетни и всех перессорил. Весной все уедут, он, кажется, собирается жить в Рублеве с Анной Ипполитовной, а другой брат с сестрой уедут на все лето, и вся квартира будет свободна, вот тогда и будем Вас ждать непременно» 73.
Вняв этим призывам, Минаев приехал в дом Богадуровых в конце мая; по каким-то причинам вскоре они рассорились вдрызг:
Мы мало дорожили
Сохранностью сердец;
Семь месяцев мы жили
И вот пришел конец.
Мы в церкви не венчались
И Богом не клялись,
В Москве мы повстречались,
А в Нижнем разошлись!
Это еще был не разрыв: вскоре они примирились (кажется, снова не без посредничества Натальи Александровны) 74. Лето 1929 года Минаев вновь проводил в Нижнем («Чтоб жизнь твоя как фейерверк / Была без всяких оговорок, / Одиннадцатого в четверг / Я выезжаю в 10.40», - писал он накануне жене) - и только в начале 1930-х они разошлись окончательно. Официально брак был расторгнут 22 февраля 1932 года.
Нужно обладать слишком живым умом, чтобы рассуждать о том, насколько значима для Минаева в этом браке была фигура ближайшего родственника нареченной, но мы вполне можем констатировать, что Борис Садовской - последний из крупных писателей, встретившихся на жизненном пути нашего героя. Их взаимная приязнь была предопределена: с поправкой на творческую манеру и темперамент оба они принадлежали примерно к одному литературному направлению. Первая встреча их состоялась в конце 1927 года (и была зафиксирована в инскрипте: «Вам, поэт-нижегородец, / В память нашего знакомства, / Книгу-первенца «Прохладу» / Отдает поэт-москвич»); сразу после этого судьба постаралась их надолго не разлучать.
В конце 1927 - начале 1928 годов оба они - регулярные посетители салона Анны Ипполитовны Худяковой, собравшей вокруг себя несколько специфическую, но крайне любопытную компанию, где поэты-неудачники соседствовали с робкими юристами и высокопоставленными инженерами водоочистки. Компания эта не оставила летописца, но, благодаря счастливой случайности, быт ее и дух были запечатлены в шуточной поэме Садовского «Нэти», которая написана под явным впечатлением дружбы с Минаевым - и, в частности, изобильно снабжена эпиграфами из его стихов. Здесь же содержится его шаржированный портрет:
Но вот под гром рукоплесканий
Встает Линяев - акмеист,
И, пальцем шевеля в кармане,
Отходит в угол, как артист,
И вдохновенно оправляет
Жилет и брюки. Он читает,
И голосок негромкий чист75.
Эти отношения, кажется, иссякли чуть ли не раньше, чем расторглись семейные узы: единственное сохранившееся письмо Садовского к Минаеву, отправленное 14 марта 1931 года, напрочь лишено душевной теплоты: «Я распродаю свою библиотеку. Если хотите, приезжайте или присылайте кого-нибудь из Ваших знакомых. Есть книги редкие и с автографами. Только предупреждаю, что я дешево не продам» 76. Собственно, уже к весне 1928 года Минаев явственно отдаляется от круга Худяковой - и таким образом обрывается одна из последних нитей, связывающих его с литературным сообществом. А вскоре происходит событие, довольно решительно меняющее всю его жизнь.
27 августа 1929 года в квартиру Минаевых в Известковом пришли с обыском77. Дома была только сестра, Антонина Николаевна; она же вместе с секретарем домоуправления, приглашенным в качестве понятого, подписали протокол изъятия: «Одна гуттаперчевая печать, телеграмма, 3 тетради, 3 сброшюрованных стихотворения и два листка, напечатанных на пишущей машинке» 78. Технология была еще не отработана, поэтому обыскивающие не стали сидеть в засаде, а просто ушли, передав Минаеву приказание явиться 9-го сентября на допрос. Заполнив короткую анкету (из которой мы с вами, читатель, не узнали бы ничего нового), Минаеву объявили о его аресте; здесь же он нацарапал дрожащей от ярости или от страха рукой: «Считаю свой арест недоразумением» 79. 26 сентября ему предъявлено обвинение: «1929 года, сентября 26 дня. Я, старший уполномоченный 5 отдела СО ОГПУ - Гендин80, рассмотрев дело по обвинению гр. Минаева Николая Николаевича в составлении и распространении литературных произведений антисоветского содержания, нашел, что настоящее подтверждается имеющимися в деле материалами, а потому, принимая во внимание вышеизложенное, постановил: привлечь Минаева Николая Николаевича в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по 58/10 ст. УК и избрав меру пресечения уклонения от следствия и суда - содержание под стражей» 81. На этом же бланке Минаев написал: «С предъявленным мне обвинением не согласен, т.к. никакой антисоветской литературы не сочинял и не распространял. Н. Минаев» 82.
Удивительно (замечу в скобках), насколько разительно отличается поведение обеих сторон от поневоле привычного для нас образца второй половины 1930-х. Обвиняемый не только не спешит признаться во всех грехах - он настойчиво рвется в бой, стремясь переубедить не просто следователя, но всю стоящую за ним машину подавления:
«Литературной работой начал заниматься вплотную с 1922 г. Пишу стихи, в том числе и сатиру. Из написанных мною сатир могу назвать следующие:
1. Баллада об алиментах,
2. Баллада о четырех королях.
3. Поэма о дне моего сорокалетия.
4. Разговор редактора с поэтом.
5 . Рассказ о культурном помзамзаве, о невежественной машинистке и о необыкновенном происшествии в Губсовнаркоме.
Кроме того, имею сатирические стихи: о Борнео, о Мексике, Таити, о Китае и несколько других.
Часть своих сатир я отдавал в «Никитинские субботники» для издания, но Главлитом они пропущены не были. Свои мелкие стихи я печатаю в периодических изданиях. <…>
Мне непонятна политика Главлита, разрешающего, с одной стороны, к печати ненужные произведения, и запрещающего, с другой стороны, такие произведения, которые, по моему мнению, должны быть напечатаны в советских изданиях.
В марте 1928 г. я читал на одном из академических вечеров Союза поэтов одну из своих сатир: не то «Разговор редактора с поэтом», не то «Балладу об алиментах». После того, как я прочел свою сатиру, начались прения среди присутствующей публики. Небольшая группа человека в 3-4 высказалась резко против моей сатиры. Смысл их выступления сводился к тому, что моя сатира антисоветская, и что читать её в Союзе поэтов не следует. В мою защиту выступил зав. академ. сектором А. Н. Чичерин, заявивший, что он и Союз поэтов не считает мои произведения антисоветскими, что я выступал с чтением их неоднократно, в присутствии коммунистов и даже специально, на комсомольском вечере в доме печати» 83.
На сегодняшний день нам недоступна полная копия следственного дела, поэтому подлинные причины ареста остаются неизвестными. Следователь аккуратно выспрашивает Минаева о нескольких его знакомых, но особенно подробно - о Л. В. Кирьяковой - не здесь ли разгадка происходящего? Возможно, что ниточка к минаевскому делу тянется от процесса над Кирьяковой, которая была осуждена за организацию невиннейшего литературного кружка «Зеленая лампа», куда входили Булгаков, Слезкин, Галати - и где Минаев несколько раз читал стихи. Эта версия, в частности, объясняет то, что тянувшееся два месяца дело окончилось пшиком:
«1929 года, октября 10 дня. Я, ст. уполномоченный 5-го Отд. СО ОГПУ - Гендин, рассмотрев следственное дело № 82602 по обвинению Минаева Николая Николаевича по ст. 58/10 УК, арестованного 9 IX 29 г., содержащегося в Бутырской тюрьме и принимая во внимание, что дальнейшее его содержание под стражей не вызывает необходимости, полагаю: Минаева Ник. Ник. из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы, дело следствием продолжать» 84.
Как-то раз, когда весьма упорно
Я боролся с съеденными щами,
Голос равнодушный как валторна
Объявил мне: «Ну, давай с вещами!..»
Я глаза раскрыл и брови сузил,
Потрясенный, так сказать, моментом,
И пошел, взвалив на плечи узел,
Следом за прекраснополым ментом.
Здесь начинается новый этап биографии нашего героя, документированный куда как хуже первого. Он практически полностью порывает отношения с официальной литературой: проекты вольных альманахов иссякли, а об отдельной книге политическому преступнику думать, конечно, не приходилось. Несмотря на крайне бережное отношение Минаева к своему архиву, документов 30-х и 40-х годов там осталось совсем немного: собственно, переписка его всегда была незначительной по объему, а в новых обстоятельствах она почти полностью сошла на нет, так что о круге его общения мы можем судить почти исключительно по посвящениям, выставленным над стихами. Один из первых экземпляров «Прохлады», врученных после отсидки, был преподнесен Юдифи Давыдовне Гиттерман - и на этой истории надо остановиться поподробнее.
Во второй половине 1910-х годов в Одессе жил поэт Михаил Исаевич Гиттерман85. От шумного круга впоследствии прославленных рифмующих одесситов он держался несколько поодаль, благодаря чему в литературные летописи не попал. В 1922 году в Одессе он выпустил единственную книжку стихов; в 1926-м переехал в Москву; в дальнейшем печатался только на эсперанто, которого, кажется, был большой знаток. С Минаевым он и его жена Юдифь Давыдовна были знакомы, вероятно, с 1928 года: 21-го марта Михаилу Исаевичу была преподнесена «Прохлада», а уже 1 июля его жена писала наслаждавшемуся семейной жизнью Минаеву подробный отчет о праздновании дня рождения Пушкина в московских литературных кругах:
«Мы с Мих. Исаев. решили в этом факельном шествии участия не принимать, а пойти на вечер Пушкина, который устраивает кружок любителей русской словесности, в зале Консерватории, тем более, что в газете была заметка о том, что на этот вечер приглашены Горький и внучки Пушкина. Какое же было наше удивление, когда мы увидели, что на эстраду входит Чичерин со своим «выводком» - группой членов ВСП. Затем объявляют, что слово предоставляется члену ВСП Чичерину. Чичерин в своем слове сказал, что вот мол ВСП не имел возможности праздновать этот день и что он от имени ВСП приносит свою глубокую благодарность кружку любителей русской словесности за то что они разрешили им принять участие в своем вечере.
Выступал, конечно, Сокол со своими стихами о Пушкине, которые мне совсем не нравятся и по моему он мог их не читать. Затем читал Тарловский хорошее стихотворение, но я нахожу, что его стихи какие-то сухие и в них нет теплоты. Читала Вольтман не плохое стихотворение. Соколова или Соколовская длинная такая поэтесса похожая на лошадь. Фейга Коган и Пеньковский, который прочел позорное стихотворение. Во время чтения зал хохотал, конечно, не оттого, что оно было остроумно, а оттого, что оно было ужасно. Я не верила своим ушам, что это стихи Пеньковского. Да я забыла еще упомянуть Левонтина, который прочел прекрасное свое стихотворение о Пушкине. Ну вот и все» 86.
За несколько московских лет Гиттерман сделал внушительную карьеру, добравшись до должности начальника отдела Всесоюзного Комитета стандартизации при Совете Труда и обороны. Обстоятельство это оказалось для Минаева спасительным: лишенный средств к существованию, с клеймом обвинявшегося в государственном преступлении - он мог рассчитывать лишь на сугубо незамысловатую работу, но, благодаря протекции Гиттермана, был принят к нему в отдел. Круг его занятий здесь был, кажется, широк и неопределенен: редактирование ведомственного журнала, текущая переписка, заботы о полиграфической стороне дела. Случались, впрочем, и экзотические поручения:
«Ник. Николаевич!
Насочините эпиграмму. Тема: вместо докладов о стандартизации доклад о Горьком и зачитайте. А ну-ка!
МГ» 87.
Кажется, несмотря на рифмованные сетования («А я средь каменной Москвы, / В шумливом Рыбном переулке, / Стандартизирую - увы! - / Колеса, ободы и втулки»), работа эта была ему по душе. Как и в любых сообществах, куда его забрасывала судьба, он находил себе и собеседников, и приятелей, и пищу для сатирических упражнений:
Товарищи и граждане,
Сейчас я вам поведаю
Кому у нас в издательстве
Живется хорошо,
Кто пользуется благами
И всякими поблажками,
К кому начальство высшее
Весьма благоволит.
Несмотря на обилие стихов эпохи стандартизации и сохранившуюся двустороннюю переписку с Гиттерманами88, мы не можем установить доподлинно, до какого года продолжалась его работа здесь89. Служебная переписка ограничена периодом 1930 - 1934 годов; в стихах местные реалии фиксируются также до 1934 года. Но при этом в архиве хранятся справки о краткосрочной, но все-таки службе Минаева контролером-статистиком в «Стройобъединении» ВДНХ РСФСР (август - ноябрь 1930), секретарем на курсах технормирования Всехимпрома (датирована 7 марта 1931), корреспондентом во Всесоюзном комбинате Планового заочного образования (с 7 января по 19 апреля 1932 года) 90. Как это примирить, я пока не представляю: кажется, эти должности не подразумевали посменной работы или совместительства. Также не очень понятно, чем эпоха стандартизации в жизни Минаева закончилась: просто всякие упоминания о сослуживцах исчезают из стихов.
Собственно говоря, с середины 1930-х годов почти единственным (и уж во всяком случае - центральным) источником для реконструкции биографии Минаева становятся его стихи: он поневоле воплотил (несколько модифицировав сообразно времени) давнюю символистскую идею о том, что биография автору не нужна, ибо все нужное скажут его тексты. Только по стихам мы можем вообразить круг его общения: вдруг среди них появится короткий мадригал Е. К. Фофановой («Владелица - не дочка управдома, / А Константина Фофанова дочь!») - отражение это случайной встречи? Или знак какой-то совместной, может быть даже историко-литературной работы? (Она занималась сбережением и истолкованием текстов отца и брата). Только по стихам мы сможем судить о складывающемся его романе с будущей женой - Евгенией Ильиничной Фроловой - и скудость источников не позволяет вообразить ее облик хотя бы с минимальной полнотой.
В 1933 году он, само собой, дарит ей «Прохладу»; инскрипт написан на «Вы», но лирическая струна басовито рокочет уже где-то между третьим и четвертым катренами: «Пусть будет Вам вдвойне милее, / Устав от дум, забот и дел, / Дышать «Прохладой» в той аллее, / Где вместе с Вами я сидел». Три года спустя стихотворение, адресованное ей, проникнуто уже совершенно семейной заботой - равно как и ее ответные письма из санатория91. В ближайший круг их общения входила Н. П. Кугушева, незадолго до этого вышедшая замуж за Г. Г. Бартеля; в частности, в один из предвоенных годов они вчетвером отдыхали на даче Танеевых в подмосковном Демьяново, недалеко от Клина. В этот или в предыдущий год Минаев ненадолго получил работу, косвенно связанную с литературой - в Рекламно-издательской конторе Московского отделения Книготоргового объединения Государственных издательств (МОГИЗ). Должность его, согласно справке, выписанной летом 1937 года, называлась довольно скромно - «редактор каталожного отдела» 92. Повинуясь своему обычному инстинкту трансформации реальности в ладные стихи, Минаев быстро описал новых сослуживцев, а заодно и предложил образец рифмованной рекламы объединения («Надевай-ка сапоги-с / И кати скорей в Могиз!..»), вероятно, не принятый недальновидным работодателем.
В этом же году в его мировоззрении и творчестве происходит зримый перелом, связанный, как представляется, с шумно празднуемым столетием пушкинской гибели (не могу не отметить в скобках важных трансформаций, произошедших за советские годы в юбилейном деле: в частности, круглая дата с момента смерти героя сделалась не меньшим поводом для праздника, чем годовщина его рождения) 93. Минаев, уязвленный своей безвестностью и в полной мере ощущающий свою поэтическую силу, пытается преодолеть метафизическое одиночество, обращаясь к юбиляру: «В лихолетье брошенный судьбою, / Я устал, все валится из рук; / Дай-ка побеседую с тобою, / Лучший поэтический мой друг». Примеряя пушкинскую биографию (известную ему, кстати, в завидных подробностях) к окружающей действительности, Минаев приходит к выводу: «Это счастье, что тебе на свете / Довелось не в наше время жить: / Мог ли ты служить в Политпросвете / И своему гению служить?». Это логическое усилие становится переломным для собственного минаевского творчества: если до этого центральным ее жизнестроительным мотивом был эскапизм, изредка прерываемый незлобивой и локальной сатирой, начиная с 1937 года среди его стихов появляется отчетливая антисталинская риторика:
Гениальный на все руки,
Друг всего, отец всех Муз,
Рассужденьем о науке
Осчастливил Совсоюз.
Правда, им симпатий мира
К коммунизму не привлечь,
Но годится для сортира
Историческая речь.
В этот момент вынужденная изоляция окажется спасительной: в такой же ситуации на Мандельштама, не избегавшего общества советских писателей, донесли за считанные недели. В ближайшем окружении Минаева по счастливой случайности осведомителя не нашлось: впрочем, судить о его собеседниках второй половины 1930-х годов мы можем исключительно по стихотворным мадригалам. Среди их адресатов - жена его брата Г. Александровская, ученый-ботаник и самодеятельный художник М. С. Маггит, И. М. Брюсова (вдова поэта). В это время он вновь сходится с издавна ему знакомой семейной парой скульпторов - А. Н. Златовратским и М. Д. Рындзюнской - и это, кажется, единственный интеллигентский дом, в котором он регулярно бывает (здесь же, кстати, в те же годы гостит другой выброшенный на обочину талант - Тихон Чурилин).
Летом 1941 года заболевает его жена - и 16 июля умирает от заражения крови в московской больнице. Смерть эта производит на него ошеломляющее впечатление: в ближайшие несколько месяцев он, после короткой записки пасынку («<…> жизнь моя клонится к закату, и я уже больше не найду такого друга, каким мне была твоя незабвенная мама» 94) полностью выпадает из жизни. Первые стихи после перерыва посвящены памяти умершей (они позже составят отдельный цикл); другие - адресованы их ближайшей общей подруге - Кугушевой, которую 18 сентября депортировали в Казахстан вместе с мужем - этническим немцем95. Минаев остается один.
С зимы 1942 года по май 1943 он работал кассиром на фабрике № 28 Наркоммясомолпрома, с мая по ноябрь 1943 года - сторожем («бойцом пожарно-сторожевой охраны») на фабрике печатных учебно-наглядных пособий. Вероятно, уволившись оттуда, он поступил на должность агента снабжения на завод «Манометр» (он существует и сейчас, только переехал в деревню к тетке: г. Энгельс-19 Саратовской области) 96. Точнее сказать, сам «Манометр» по мере приближения немецких войск, был эвакуирован в Томск, а в его корпусах расположился завод № 836, выпускавший, вероятно, что-то сообразно велениям времени смертоносное. Именно тут произошел следующий акт драмы: 29 февраля 1944 года (обратите внимание на своеобразие даты) агент снабжения самовольно оставил рабочее место, что по условиям военного времени грозило серьезным возмездием. Оно не заставило себя ждать.
«Именем Союза Советских Социалистических Республик.
7/IV 1944 г. Военный трибунал Молотовского р-на гор. Москвы в составе Председательствующего Иванова и членов Какабадзе и Волдина <Золдина? Болдина?> при секретаре Кудрявцевой
Рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению Минаева Николая Николаевича 1893 г. рождения из служащих урож. г. Москвы русский грамотный б/п работал на заводе 836 агентом по снабжению труд. стаж с 1912 г. членом профсоюза не состоит не судим вдов проживал Известковый пер. 3 кв 14.
Обвиняется по указу от 26 /XII 41 г.
Судебным следствием установлено, что подсудимый Минаев работал на з-де 836 в должности агента снабжения, 29/II 44 г. самовольно оставил работу на з-де и в дальнейшем на производство не вернулся, что подтверждается объяснением подсудимого и материалами дела.
Находя обвинение Минаева Н. <по> Указу от 26/ XII 41 г. доказанным военный трибунал руководствуясь ст.ст. 319, 320 УПК
ПРИГОВОРИЛ
Минаева Николая Николаевича по указу от 26/ XII 41 г. подвергнуть тюремному заключению без поражения в правах сроком на шесть лет. Меру пресечения оставить содержание под стражей. Срок отбывания наказания считать с 4 /IV 1944 г. Приговор обжалованию не подлежит» 97.
Под конвоем, по дороге,
Средь родных полей, в наш век,
Еле-еле тащут ноги
Тридцать с лишком человек.
Почему и что за люди
Спор ведут в рассветной мгле
Об обеденном премблюде
И вечернем горбыле?
Может быть они по тропам
И лесным трущобам на
Удивление Европам -
Вот, мол, дикая страна! -
В час погони за грошами,
Встречных в несколько минут
Оставляли голышами,
Тут же сделав им капут?
Иль шакалами пролаяв,
В океане, в день труда,
Разгружали без хозяев
Многотонные суда?
Куклы жизни на задворках,
В куртках, в ватниках, в пальто,
В сапогах, в лаптях, в опорках,
Босиком и в буцах, то
Не разбойники-бродяги,
Не грабители морей,
А всех видов доходяги
Из тюремных лагерей.
Под лагерными стихами 1943 - 1944 годов помета «Серебряные Пруды Моск. Обл.» - это маленький поселок на юго-востоке, самый отдаленный из районных центров. В исполинской летописи ГУЛаг'а мне его найти не удалось: вероятно, там располагалось небольшое отделение какого-нибудь из подмосковных лагерей. Если Минаев и писал кому-нибудь оттуда, то письма эти не сохранились (или пока не разысканы); вновь единственным источником для реконструкции биографии служат стихотворные тексты. Впрочем, на этот раз извлечь из них удается немного: в основном они представляют собой грубоватые эпиграммы на товарищей по несчастью. Центральный сюжет 1944 года - этап в московскую (вероятно, пересыльную) тюрьму: «Юноши и малолетки, / Взрослые и старики, / Словно сельди в бочке, в клетке / Около Москвы-реки» (из здешних тюрем по описанию больше всего похоже на СИЗО «Пресня»; остальные существенно дальше от реки, хотя и эта не прямо на берегу). В конце 1944 года он оказывается в Бутырской тюрьме, причем в больнице, где пишет «Балладу о двух врачах». Крайне жизнерадостным четырехстопным хореем здесь излагаются наблюдения, сделанные автором в палате бутырской больницы («Где в моем голодном теле / Пребывал миокардит») и сопоставляются две представительницы племени тюремных медиков. Поэма закончена 7 января 1945 года, а еще спустя три месяца автор, вероятно, по амнистии был освобожден - и 31 марта прямо с пересыльного пункта отправился, как написано было в справке, «к месту жительства» 98.
Наступившее за этим десятилетие жизни нашего героя документировано крайне скупо. Возможно, перенесенное в тюрьме заболевание позволило ему получить инвалидность - по крайней мере, больше никаких сведений о его «трудовой деятельности» у нас нет. Даже стихов за эти годы было написано исчезающе мало: четыре в 1946 году, три - в 1947-м, столько же в 1948-м. Его галантная манера приветствовать звучными рифмами любую леди, неравнодушную к поэзии, позволяет нам восстановить один из первых его маневров после освобождения: 3 апреля 1946 года он записывает назидательное стихотворение в альбом Тамаре Лапшиной; это - родственница Кугушевой (по-прежнему томящейся в Казахстане), которая время от времени организует ей вынужденно скромное вспомоществование. Три месяца спустя полунищий больной Минаев добавляет свой вклад к очередной посылке: «Вместо всякой вкусной жвачки, / В край далекий из Москвы, / Папирос плохих две пачки / Посылаю я, увы!». Между ними возобновляется переписка (из-за перерыва, вызванного минаевским арестом, она считала, что он умер) и они в принятой в их бывшем кругу полушуточной манере уговариваются еще немного пожить в надежде на встречу: «У меня уже все приготовлено для сыграния в ящик. Но давай дадим друг другу слово подождать до осени, скажем месяца два. Неужели тебе не хочется повидать меня и поговорить? Фортуна может еще, вопреки всяким очевидностям, над нами сжалится и колесико судьбы задержится где-нибудь на счастливом номере» 99. Она же поддерживает его, получив (несохранившееся) письмо с жалобами на житейские обстоятельства, способствующие молчанию: «Жаль мне, что ты бросил писать, это уже совсем никуда не годится, дорогой. Ты ведь такой талантливый поэт. И мастер хороший, это совсем позор. Помни, что бедность вечный спутник поэтов! И голод - тоже» 100. Опять возникает (очевидно несбыточная для обоих) тема будущей встречи: «Жди меня, Николаша, милый! Будет трогательное свидание престарелых друзей! Сколько я стихов, Колька, написала, несмотря на жуткие условия - холод, бураны, вода в хате мерзнет. Быт подлинных троглодитов. Если бы ты был человек не на одну русскую букву, ты бы приехал бы сюда ко мне хотя бы летом и проведал бы меня! Да и экзотики бы понабрался на всю жизнь. Да и меня бы отсюда похитил, хотя я довольно плотно здесь завязла» 101. Тем временем в жизни Минаева появляется новое действующее лицо.
==
70 Недатированное письмо // РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 31.
71 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 167. Л. 7 - 7 об.
72 В начале февраля обсуждался план поселить С.А. в доме А. И. Худяковой (о которой см. ниже), но тут вмешались обстоятельства непреодолимой силы - на место, занимавшееся ее мужем, утвердили нового профессора, которому предстояло поселиться в их квартире: «Мне очень неприятно сказать Вам, но приходится мне взять обратно то обещание которое я Вам дала: приютить на два месяца Соню. Но Вы сами понимаете, что это теперь невозможно. Мне очень-очень совестно Вам отказать в Вашей просьбе и я очень прошу Вас не сердиться на меня» (письмо Худяковой к Минаеву от 19 февраля 1928 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 234. Л. 2 - 1 об.).
73 Письмо Н. А. Богадуровой Минаеву от 13 марта 1928 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 166. Л. 1 - 2.
74 Ср. в ее письме к Минаеву от 11 июля 1928 года «Вы не можете себе представить, как мне грустно, что мы с Вами так расстались и не поговорили раньше. Я виновата, конечно, очень, что не спросила Вас, но я не решалась этого сделать, тк Вы сами молчали и я по правде сказать думала, что Вы давно уже решили разойтись и что это было у Вас только предлог к разводу. <…> Соня очень убивается и для нее это хороший урок, т.к. она раскаивается и уже и Королева и все прочее ее не радует. Я Вас очень прошу ничего ей пока не писать о разводе, т. к. я знаю, что она Вас очень любит и ей все очень тяжело. Было бы самое лучшее взять Вам ее к себе и там бы Вы увидали как она будет себя вести и т.д. Живя с Вами она бы может изменилась во всем была бы прекрасной женой, тк у нас в семье вообще все живут очень хорошо и никто никогда не разводился» (Там же. Л. 4, 4 об.).
75 Садовской Б. А. Морозные узоры. М. 2010. С. 000.
76 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 210. Л. 1.
77 Материалы из архива ФСБ, на которые ссылался в своей пионерской работе А. А. Кеда ныне недоступны; здесь и далее (за исключением короткого фрагмента из ГАРФ, отмеченного особо), я цитирую уголовные дела Минаева по копиям, сделанным (предположительно) его падчерицей Еленой Борисовной Сотниковой, которая спасла его архив.
78 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 9. В составе этой единицы хранения - 4 листа ксерокопии из подлинника дела и фрагменты рукописной копии.
79 Там же. Л. 3.
80 Переписываю биографическую справку о нем из превосходной монографии В. Гениса: «Гендин Семен Григорьевич (1902-1939) - чл. ВКП(б) с 1918; уроженец Двииска, из семьи врача-стоматолога; командир взвода, батареи, помощник начальника артиллерии Новороссийского укрепрайона (1918-21), затем - в органах ВЧК-ОГПУ (1921-37): участник операций «Синдикат-2» и следствия но делу Б.В.Савинкова; и.о. Начальника Разведупра Штаба РККА (1937-38), ст. майор госбезопасности; арестован 22 октября 1938, расстрелян 23 февраля 1939» (Генис В. Неверные слуги режима. Первые советские невозвращенцы. Книга 1. М. 2009. С. 633). Вероятно, его «специальностью» была литература - он участвовал в «Деле русских фашистов», в обыске на квартире Маяковского, преследовании А. Ярославского и т.д.
81 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 4 - 5.
82 Там же. Л. 5.
83 Там же. Л. 11 - 11 а.
84 Л. 13 - 13 об. Справка об освобождении: ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 324. Юридически дело было закрыто только в 1931 году.
85 Чуть подробнее о нем см. на с. 000.
86 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 173. Л. 6. Столь длинная цитата (хотя и любопытная, кажется, сама по себе) приведена для того, чтобы продемонстрировать степень погружения супругов в местные поэтические расклады.
87 Недатированная записка Гиттермана к Минаеву // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 172. Л. 12.
88 Письма Минаева опубликованы: Топоровский Ян. Акмеистическое эхо // Окна (Иерусалим). 1998. 14 мая. С.12 (указано Р. Д. Тименчиком).
89 Вероятно, ответ на этот вопрос содержится в архиве «Учреждений по руководству стандартизацией в СССР» (РГАЭ. Ф. 4460), но в 2013 - начале 2014 годов он находился в стадии переезда и оттого был недоступен.
90 Все три справки ныне образуют одну единицу хранения: ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 333. Л. 1 - 3.
91 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 233.
92 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 333. Л. 4. Летом 1940 года Кугушева рекомендовала Минаеву обратиться к В. Н. Наумовой-Широких в Книжную палату, где тогда открылась вакансия (см. ее письмо к Е. Фроловой от 18 августа 1940 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 416. Л. 6), но воспользовался ли он этим предложением, я не знаю.
93 Мы с Л. И. Соболевым некогда написали про это небольшую, но занятную статью, канувшую в нерожденном сборнике, затевавшемся по итогам конференции в Высшей школе экономики. Как сослаться на это? Собиралось быть в печати?
94 Полностью цитируется на с. 000.
95 Подробнее см.: Кугушева Н. Проржавленные дни. М. 2010. С. 252 - 255.
96 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 336. Л. 1 - 3.
97 ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 337. Л. 1. Оригинал - чрезвычайно слепая машинопись, так что все фамилии прочитаны предположительно.
98 Там же. Л. 2. Вероятно, возвращение домой прошло не без труда: спустя две недели сестра пишет ему, адресуя письмо: «Рошаль, Московская обл., Кривандинского р-на, Рошальская больница»: «Напиши, пожалуйста, почему ты опять в больнице? Что у тебя за болезнь? Сколько раз я тебя спрашивала об этом, но ты не отвечал.
Я уже писала тебе, что площадь у тебя взяли, в комнату по ордеру въехал один военный с семьей. Вообрази, какая у нас теперь теснота! По коридору почти невозможно пройти, - все заставлено» (письмо А Н. Минаевой от 18 апреля 1945 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 202. Л. 9). Чем завершилась коллизия с военным - неизвестно, но на ближайшие годы его адрес по Известковому не изменился.
99 Письмо Кугушевой к Минаеву от 29 августа 1945 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 22.
100 Тот же корпус. 22 августа 1947 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 191. Л. 12.
101 Письмо от 18 декабря 1947 года // Там же. Л. 15.
Продолжение - здесь:::::