(no subject)
Несколько дней назад в одной подзамочной… не могу назвать это дискуссией, скорее это было доброжелательное взаимное прояснение позиций по одному щекотливому этическому вопросу, так вот, в ходе этого обмена мнениями мой - не оппонент, но: собеседник привел одну расхожую цитату. И я опять задумался - почему так широко разошелся на пословицы и так повсеместно любим один из гнуснейших персонажей, созданных за два века русской литературой - профессор Филипп Филиппович Преображенский.
Подпольный абортмахер и наперсник растлителей (- «Сколько ей лет?» - «Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня»), охотно сотрудничающий с большевиками ради сохранения собственного комфорта; кичащийся своим образованием, выговором, рационом, гонорарами; демонстративно унижающий неискушенных визитеров - как получилось, что этот тип сделался столь популярен? Это какой-то дьявольски замкнутый на собственных чувственных наслаждениях солипсист (чего только стоит его меню и застольный разговор зимой 1924 - 1925 годов: позади засуха и восемь миллионов человек гибнут от голода), ментально сосредоточенный на своем превосходстве. Его врачебная деятельность заключена в противоестественном потворстве сладострастию пациентов; это московский доктор Моро, отбросивший посторонние идеи и сосредоточившийся на заработке («Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого - 50 червонцев»). Своим шаловливым скальпелем он создал двойника не Климу Чугункину, а себе: его сходство с Шариковым поразительно - по сути, они различаются только масштабом претензий. «Площадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного сьемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин», - говорит преображенная экс-собака. «Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку». Преображенский не задается раскольниковским вопросом (который в практической плоскости сводится к тому, сколько Швондеров можно напихать в одну комнату, чтобы соседу-профессору было вольготно повышать потенцию пациентам), он, в общем-то и вопросом это не считает: «<…> человечество само <…> в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар». Скверный, алчный, самовлюбленный сноб и самодур («- Вы не сочувствуете детям Германии?» - «Сочувствую». - «Жалеете по полтиннику?» - «Нет» - «Так почему же?» «- Не хочу») говорит о себе с гордостью: «Я - московский студент, а не Шариков». Неожиданное заявление, даже если добавить к слову «студент» уточнение «белоподкладочник»: вот уж слабо сочетается это органическое сверхчеловечество с тем, что мы знаем о московских студентах рубежа веков. Впрочем, с Борменталем (даже не выронившим револьвера по пути с Бейкер стрит) он ведет себя безупречно.
Так что же получается, лучше Швондер и его кодла в кожанках? В этом трудно сознаться человеку правых взглядов, но, кажется, да. «Ежели вам глаза суждено скормить воронам, лучше если убийца убийца, а не астроном». И не профессор-физиолог, добавлю я от себя.
Подпольный абортмахер и наперсник растлителей (- «Сколько ей лет?» - «Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня»), охотно сотрудничающий с большевиками ради сохранения собственного комфорта; кичащийся своим образованием, выговором, рационом, гонорарами; демонстративно унижающий неискушенных визитеров - как получилось, что этот тип сделался столь популярен? Это какой-то дьявольски замкнутый на собственных чувственных наслаждениях солипсист (чего только стоит его меню и застольный разговор зимой 1924 - 1925 годов: позади засуха и восемь миллионов человек гибнут от голода), ментально сосредоточенный на своем превосходстве. Его врачебная деятельность заключена в противоестественном потворстве сладострастию пациентов; это московский доктор Моро, отбросивший посторонние идеи и сосредоточившийся на заработке («Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого - 50 червонцев»). Своим шаловливым скальпелем он создал двойника не Климу Чугункину, а себе: его сходство с Шариковым поразительно - по сути, они различаются только масштабом претензий. «Площадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного сьемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин», - говорит преображенная экс-собака. «Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку». Преображенский не задается раскольниковским вопросом (который в практической плоскости сводится к тому, сколько Швондеров можно напихать в одну комнату, чтобы соседу-профессору было вольготно повышать потенцию пациентам), он, в общем-то и вопросом это не считает: «<…> человечество само <…> в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар». Скверный, алчный, самовлюбленный сноб и самодур («- Вы не сочувствуете детям Германии?» - «Сочувствую». - «Жалеете по полтиннику?» - «Нет» - «Так почему же?» «- Не хочу») говорит о себе с гордостью: «Я - московский студент, а не Шариков». Неожиданное заявление, даже если добавить к слову «студент» уточнение «белоподкладочник»: вот уж слабо сочетается это органическое сверхчеловечество с тем, что мы знаем о московских студентах рубежа веков. Впрочем, с Борменталем (даже не выронившим револьвера по пути с Бейкер стрит) он ведет себя безупречно.
Так что же получается, лучше Швондер и его кодла в кожанках? В этом трудно сознаться человеку правых взглядов, но, кажется, да. «Ежели вам глаза суждено скормить воронам, лучше если убийца убийца, а не астроном». И не профессор-физиолог, добавлю я от себя.