Преподобный Максим Грек (2).
Продолжение. Начало см. Преподобный Максим Грек (1).
На Афоне царит совсем другая обстановка, нежели в кипящей страстями Италии. На Святой горе, особенно после победы исихастов, молчаливая сосредоточенность ума становится образцом духовной жизни: "муж мудрый безмолвие водит". Не оттого молчит подвижник, что ему нечего сказать, а оттого, что несовершенна звучащая речь и суетны все слова перед лицом высшей Истины, которая, по словам Максима, "молчанием да чувствуется". Целомудрие же помогало сублимировать все силы тела и души в духовную сферу; оно понималось не просто как полезное для здоровья.воздержание, но и как сохранение ума, сбережение мудрости, что проявляется в самой этимологии термина "целомудрие", отождествлявшегося с "целоумием". Поистине Афон сделался Святой горой, местом самого высокого аскетизма и религиозно-созерцательной жизни. "Женщины, мирские занятия, торжества и пиршества навсегда были изгнаны из его пределов. Там не знали различия между рабом и господином, там царила истинная свобода и справедливость" (цит. по: Соколов И. Состояние монашества в византийской Церкви с половины lX до начала Xlll века, с. 243).
Максим вырос на земле древней Эллады, впитав её высокие культурные традиции; он многое увидел и услышал на Западе, в самом центре движения Возрождения; он общался с великими мужами своего времени; он десять лет совершенствовал свою душу в духовном центре православной Церкви, - однако этот период был лишь преддверием самого важного этапа его существования и деятельности.
По приглашению великого князя Василия lll Ивановича Максим Грек прибыл 4 марта 1518 года в Москву. Вместе с ним из Афона пришли ещё два монаха, в качестве писцов и помощников Максима. Василий lll принял святогорцев по чести, удовольствуя и питая их всякими потребами от своей царской трапезы. Любовь и внимание показал им и митрополит Варлаам (1511-1521), "муж светлой жизни", часто "призывая их к себе и беседуя с ними о духовном". Размещены они были в придворном Чудовом монастыре.
Максим сразу приступил к переводу Толковой Псалтири. Так как он по-русски ещё не говорил, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: известного Димитрия Герасимова, знавшего латынь и немецкий языки, и инока Власия. Для переписки приставлены были к ним иноки Сергиевой лавры Силуан и Михаил Медоварцев. Работали упорно и срочно. Огромная книга "Толковая Псалтирь" была переведена за год и пять месяцев. Одновременно выполнялось и другое задание митрополита Варлаама - перевод Толкования на первую часть книги Деяний.
По окончании заданной работы святогорцы стали усердно просить отпустить их домой под южное солнышко. Василий Иванович отпустил помощников Максима, послав с ними богатую милостыню на Афон, но его самого удержал для новых учёных трудов. Учёно-переводческих нужд у Москвы накопилось достаточно. К концу XV века встал большой вопрос о приведении к единству текстов богослужебных книг и уставных подробностей двух вариантов Типикона Студийского и Иерусалимского. Максим, уже достаточно одолевая церковно-славянский язык, усердно просмотрел, прокорректировал текст Триоди Цветной, Часослова, Евангелия, Апостола и подтвердил, что всяких описок, неточностей и богословских погрешностей имеется достаточное количество, и что генеральная правка рукописных книг - дело огромное, постоянное и в этом смысле бесконечное. Этим практическим выводом Максим только подтвердил нужность своего пребывания вв Москве, своего, так сказать, русского плена.
Книгопечатания на Руси ещё не существовало. При переписке книг ошибки вкрадывались в текст даже у хорошо знавших своё дело переписчиков. Случались пропуски слов и букв; бывало, вместо одной буквы нечаянно написали другую. Часто неправильно разделяли слова знаками препинания, особенно когда списывали с древнеславянских книг, где никаких знаков препинания не было и текст писался сплошь. Иногда переписчик замечал ошибку своего предшественника, но всё-таки списывал её, боясь исправить священный текст, и лишь на полях страницы делал поправку в выноску; на полях вообще переписчики часто писали слова и целые выражения, которыми думали заменить слова и выражения подлинника, почему-либо непонятные или просто сомнительные. Последующие же переписчики, признавая выноску за пропуск в тексте, заносили её в строку, и при этом иногда вконец искажался первоначальный смысл. Порча книг особенно усилилась, когда нужда в книгах породила писцов-"бизнесменов", зачастую людей уже совершенно недуховных и невежественных, годных по своему образованию только на то, чтобы механически срисовывать буквы, совершенно не вникая в смысл слов. Эти переписчики-ремесленники, заинтересованные только в одном - как можно больше переписать книг, - мало обращали внимания на верность переписки.
Ошибки в книгах сделались, наконец, до такой степени явны, смысл много написанного до такой степени затемнился и исказился, что даже плохо намётанный в книжном деле глаз рядового московского человека замечал, что дело не ладно. Начётчики, прочитавшие не один десяток списков одной и той же книги, указывали любопытным множество разночтений одного и того же места, множество явных описок и ошибок.
Грубые ошибки, вкравшиеся в церковно-богослужебные книги, смущали Максима, и он резко и открыто говорил, что русские богослужебные книги надо просмотреть и исправить по греческим подлинникам, а иначе их нельзя и считать православными. Ведь попадались ошибки, не только искажавшие смысл речи, но и звучавшие откровенным еретичеством. В одной книге, например, стояло написано о Спасителе: "два Мене познайте", в другой о Боге Отце говорилось, что Он "собезматерен Сыну", в третьей говорилось, что "ложь есть конь во спасение".
Чем больше Максим овладевал живым русским языком, тем более интеллектуальная Москва интересовалась им. При всей замкнутости монашеской жизни, к тому же наполненной каждодневным напряжённым трудом, келья святогоца в Успенском монастыре скоро обратилась в просветительский центр, куда сходились в потребности умственного и духовного общения самые разные люди - и духовного звания, и из посольских чинов, и из старомосковской знати. К Максиму собирались для бесед о "книжном" все грамотные люди Москвы, к нему обращались за разрешением некоторых недоразумений высшие церковные иерархи и сам царь. Русским бросались в глаза образованность и ум Максима; он стал в Москве своего рода оракулом по широкому кругу вопросов. Разные люди бывали в Успенском монастыре. Но его ближайшими друзьями в Москве стали церковный писатель Вассиан Патрикеев (Косой), ученик Нила Сорского, и боярский сын Иван Берсень-Беклемишев.
По просьбе инока Вассиана Максим написал диалог между Филоктимоном (Любостяжательный) и Актимоном (Нестяжательный) об иноческом жительстве. В заключение спора Филоктимон говорит Актимону: "Прекрати своё длинное суесловие. Мы не заслуживаем никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и сёлами. Ни у кого из нас нет ничего своего. И никому из нас не позволено брать ничего себе, но всё принадлежит монастырю. Поэтому мы справедливо называемся нестяжательными, ибо никто из нас не имеет ничего собственного, но всё у нас - общее всем". На это настоящий нестяжатель Актимон отвечает любостяжательному Филоктимону: "Говоришь ты мне нечто смешное. Это нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвёл вместе с другими грабёж, а потом схваченный стал бы говорить: я совсем невиновен, я ничего не взял, всё награбленное осталось у других" (цит. по: Карташев А. В. Очерки по истории русской Церкви. - М., 1991, т. 1, с. 467). Всё своё сочувствие Максим отдаёт нестяжателю Актимону и ученикам Нила Сорского.
Вопросу устроения монашества посвящена Максимова "Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве". Максим здесь пересказывает чудесные обстоятельства основания Ордена картезианцев, предписывающего его собратиям строгую нестяжательность. И не только этот Орден, но и другие католические Ордена единственным средством своего содержания полагают доброхотную милостыню от мирян. Собирается она самими братьями по городам и селениям и лишь в меньшей степени доставляется в монастыри усердствующими мирянами. И это усердие - немалое. Чем же оно поддерживается? Уважением к монашескому деланию. Сама монашеская работа вызывает это уважение. Главной своей добродетелью монахи полагают любовь к ближним. Они осуществляют её тем, что непрестанно заняты христианским наставлением и обучением мирян. Именно по этой причине они глубоко уважаются и чтутся народом. В пример великой учительной ревности Максим подробно рассказывает о монахе Савонароле.
Преп. Максим Грек.
Максим всегда оставался иноком и был пропитан аскетическим духом. "Возлюби, - говорит он, - душа моя, худые одежды, худую пищу, благочестивое бдение, обуздай наглость языка своего, возлюби молчание, проводи бессонные ночи над боговдохновенными книгами... Огорчай плоть свою суровым житьём, гнушайся всего, что услаждает её... Не забывай, душа, что ты привязана к лютому зверю, который лает на тебя; укрощай его душетлительное устремление постом и крайнею нищетою... Иноческое житие подобно полю пшеницы, требующему трудолюбия; трезвись и труждайся, если хочешь принести Господу твоему обильный плод, а не терние и не сорную траву... Убегай губительной праздности, ешь хлеб, приобретённый собственными трудами, а не питайся кровью убогих... Не пытайся высасывать мозги из сухих костей, подобно псам и воронам. Тебе велено самой питать убогих, служить другим, а не властвовать над другими... Молитвы твои и чёрные ризы только тогда благоприятны Богу, когда ты соблюдаешь заповеди Божии... А ты, треокаянная, напиваясь кровью убогих, приобретая в изобилии всё тебе угодное лихвами и всяким неправедным способом, разъезжаешь по городам на породистых конях с толпой людей, из которых одни следуют за тобой сзади, а другие впереди и криком разгоняют народ. Неужели ты думаешь, что угодишь Христу твоими долгими молитвами и чёрной власяницей, когда в то же время собираешь неправильным лихоимством жидовское богатство, наполняешь свои амбары съестными припасами и дорогими напитками, накопляешь в своих сёлах высокие стога жита с намерением продать подороже во времена голода?" (цит. по: Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей. - М., 1991, с. 240-241).
(Продолжение следует)
На Афоне царит совсем другая обстановка, нежели в кипящей страстями Италии. На Святой горе, особенно после победы исихастов, молчаливая сосредоточенность ума становится образцом духовной жизни: "муж мудрый безмолвие водит". Не оттого молчит подвижник, что ему нечего сказать, а оттого, что несовершенна звучащая речь и суетны все слова перед лицом высшей Истины, которая, по словам Максима, "молчанием да чувствуется". Целомудрие же помогало сублимировать все силы тела и души в духовную сферу; оно понималось не просто как полезное для здоровья.воздержание, но и как сохранение ума, сбережение мудрости, что проявляется в самой этимологии термина "целомудрие", отождествлявшегося с "целоумием". Поистине Афон сделался Святой горой, местом самого высокого аскетизма и религиозно-созерцательной жизни. "Женщины, мирские занятия, торжества и пиршества навсегда были изгнаны из его пределов. Там не знали различия между рабом и господином, там царила истинная свобода и справедливость" (цит. по: Соколов И. Состояние монашества в византийской Церкви с половины lX до начала Xlll века, с. 243).
Максим вырос на земле древней Эллады, впитав её высокие культурные традиции; он многое увидел и услышал на Западе, в самом центре движения Возрождения; он общался с великими мужами своего времени; он десять лет совершенствовал свою душу в духовном центре православной Церкви, - однако этот период был лишь преддверием самого важного этапа его существования и деятельности.
По приглашению великого князя Василия lll Ивановича Максим Грек прибыл 4 марта 1518 года в Москву. Вместе с ним из Афона пришли ещё два монаха, в качестве писцов и помощников Максима. Василий lll принял святогорцев по чести, удовольствуя и питая их всякими потребами от своей царской трапезы. Любовь и внимание показал им и митрополит Варлаам (1511-1521), "муж светлой жизни", часто "призывая их к себе и беседуя с ними о духовном". Размещены они были в придворном Чудовом монастыре.
Максим сразу приступил к переводу Толковой Псалтири. Так как он по-русски ещё не говорил, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: известного Димитрия Герасимова, знавшего латынь и немецкий языки, и инока Власия. Для переписки приставлены были к ним иноки Сергиевой лавры Силуан и Михаил Медоварцев. Работали упорно и срочно. Огромная книга "Толковая Псалтирь" была переведена за год и пять месяцев. Одновременно выполнялось и другое задание митрополита Варлаама - перевод Толкования на первую часть книги Деяний.
По окончании заданной работы святогорцы стали усердно просить отпустить их домой под южное солнышко. Василий Иванович отпустил помощников Максима, послав с ними богатую милостыню на Афон, но его самого удержал для новых учёных трудов. Учёно-переводческих нужд у Москвы накопилось достаточно. К концу XV века встал большой вопрос о приведении к единству текстов богослужебных книг и уставных подробностей двух вариантов Типикона Студийского и Иерусалимского. Максим, уже достаточно одолевая церковно-славянский язык, усердно просмотрел, прокорректировал текст Триоди Цветной, Часослова, Евангелия, Апостола и подтвердил, что всяких описок, неточностей и богословских погрешностей имеется достаточное количество, и что генеральная правка рукописных книг - дело огромное, постоянное и в этом смысле бесконечное. Этим практическим выводом Максим только подтвердил нужность своего пребывания вв Москве, своего, так сказать, русского плена.
Книгопечатания на Руси ещё не существовало. При переписке книг ошибки вкрадывались в текст даже у хорошо знавших своё дело переписчиков. Случались пропуски слов и букв; бывало, вместо одной буквы нечаянно написали другую. Часто неправильно разделяли слова знаками препинания, особенно когда списывали с древнеславянских книг, где никаких знаков препинания не было и текст писался сплошь. Иногда переписчик замечал ошибку своего предшественника, но всё-таки списывал её, боясь исправить священный текст, и лишь на полях страницы делал поправку в выноску; на полях вообще переписчики часто писали слова и целые выражения, которыми думали заменить слова и выражения подлинника, почему-либо непонятные или просто сомнительные. Последующие же переписчики, признавая выноску за пропуск в тексте, заносили её в строку, и при этом иногда вконец искажался первоначальный смысл. Порча книг особенно усилилась, когда нужда в книгах породила писцов-"бизнесменов", зачастую людей уже совершенно недуховных и невежественных, годных по своему образованию только на то, чтобы механически срисовывать буквы, совершенно не вникая в смысл слов. Эти переписчики-ремесленники, заинтересованные только в одном - как можно больше переписать книг, - мало обращали внимания на верность переписки.
Ошибки в книгах сделались, наконец, до такой степени явны, смысл много написанного до такой степени затемнился и исказился, что даже плохо намётанный в книжном деле глаз рядового московского человека замечал, что дело не ладно. Начётчики, прочитавшие не один десяток списков одной и той же книги, указывали любопытным множество разночтений одного и того же места, множество явных описок и ошибок.
Грубые ошибки, вкравшиеся в церковно-богослужебные книги, смущали Максима, и он резко и открыто говорил, что русские богослужебные книги надо просмотреть и исправить по греческим подлинникам, а иначе их нельзя и считать православными. Ведь попадались ошибки, не только искажавшие смысл речи, но и звучавшие откровенным еретичеством. В одной книге, например, стояло написано о Спасителе: "два Мене познайте", в другой о Боге Отце говорилось, что Он "собезматерен Сыну", в третьей говорилось, что "ложь есть конь во спасение".
Чем больше Максим овладевал живым русским языком, тем более интеллектуальная Москва интересовалась им. При всей замкнутости монашеской жизни, к тому же наполненной каждодневным напряжённым трудом, келья святогоца в Успенском монастыре скоро обратилась в просветительский центр, куда сходились в потребности умственного и духовного общения самые разные люди - и духовного звания, и из посольских чинов, и из старомосковской знати. К Максиму собирались для бесед о "книжном" все грамотные люди Москвы, к нему обращались за разрешением некоторых недоразумений высшие церковные иерархи и сам царь. Русским бросались в глаза образованность и ум Максима; он стал в Москве своего рода оракулом по широкому кругу вопросов. Разные люди бывали в Успенском монастыре. Но его ближайшими друзьями в Москве стали церковный писатель Вассиан Патрикеев (Косой), ученик Нила Сорского, и боярский сын Иван Берсень-Беклемишев.
По просьбе инока Вассиана Максим написал диалог между Филоктимоном (Любостяжательный) и Актимоном (Нестяжательный) об иноческом жительстве. В заключение спора Филоктимон говорит Актимону: "Прекрати своё длинное суесловие. Мы не заслуживаем никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и сёлами. Ни у кого из нас нет ничего своего. И никому из нас не позволено брать ничего себе, но всё принадлежит монастырю. Поэтому мы справедливо называемся нестяжательными, ибо никто из нас не имеет ничего собственного, но всё у нас - общее всем". На это настоящий нестяжатель Актимон отвечает любостяжательному Филоктимону: "Говоришь ты мне нечто смешное. Это нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвёл вместе с другими грабёж, а потом схваченный стал бы говорить: я совсем невиновен, я ничего не взял, всё награбленное осталось у других" (цит. по: Карташев А. В. Очерки по истории русской Церкви. - М., 1991, т. 1, с. 467). Всё своё сочувствие Максим отдаёт нестяжателю Актимону и ученикам Нила Сорского.
Вопросу устроения монашества посвящена Максимова "Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве". Максим здесь пересказывает чудесные обстоятельства основания Ордена картезианцев, предписывающего его собратиям строгую нестяжательность. И не только этот Орден, но и другие католические Ордена единственным средством своего содержания полагают доброхотную милостыню от мирян. Собирается она самими братьями по городам и селениям и лишь в меньшей степени доставляется в монастыри усердствующими мирянами. И это усердие - немалое. Чем же оно поддерживается? Уважением к монашескому деланию. Сама монашеская работа вызывает это уважение. Главной своей добродетелью монахи полагают любовь к ближним. Они осуществляют её тем, что непрестанно заняты христианским наставлением и обучением мирян. Именно по этой причине они глубоко уважаются и чтутся народом. В пример великой учительной ревности Максим подробно рассказывает о монахе Савонароле.
Преп. Максим Грек.
Максим всегда оставался иноком и был пропитан аскетическим духом. "Возлюби, - говорит он, - душа моя, худые одежды, худую пищу, благочестивое бдение, обуздай наглость языка своего, возлюби молчание, проводи бессонные ночи над боговдохновенными книгами... Огорчай плоть свою суровым житьём, гнушайся всего, что услаждает её... Не забывай, душа, что ты привязана к лютому зверю, который лает на тебя; укрощай его душетлительное устремление постом и крайнею нищетою... Иноческое житие подобно полю пшеницы, требующему трудолюбия; трезвись и труждайся, если хочешь принести Господу твоему обильный плод, а не терние и не сорную траву... Убегай губительной праздности, ешь хлеб, приобретённый собственными трудами, а не питайся кровью убогих... Не пытайся высасывать мозги из сухих костей, подобно псам и воронам. Тебе велено самой питать убогих, служить другим, а не властвовать над другими... Молитвы твои и чёрные ризы только тогда благоприятны Богу, когда ты соблюдаешь заповеди Божии... А ты, треокаянная, напиваясь кровью убогих, приобретая в изобилии всё тебе угодное лихвами и всяким неправедным способом, разъезжаешь по городам на породистых конях с толпой людей, из которых одни следуют за тобой сзади, а другие впереди и криком разгоняют народ. Неужели ты думаешь, что угодишь Христу твоими долгими молитвами и чёрной власяницей, когда в то же время собираешь неправильным лихоимством жидовское богатство, наполняешь свои амбары съестными припасами и дорогими напитками, накопляешь в своих сёлах высокие стога жита с намерением продать подороже во времена голода?" (цит. по: Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей. - М., 1991, с. 240-241).
(Продолжение следует)