Людмила ПЕТРАНОВСКАЯ: "Любой тоталитарный режим первым делом разрушает семью" (1)
В лондонском клубе «Открытая Россия» психолог и публицист Людмила ПЕТРАНОВСКАЯ прочитала лекцию «На стыке тучных и тощих лет: семьи и люди».
С каким наследством мы пришли в XXI век? Какие изменения с людьми и семьями происходили в «сытые 2000-е»? Что происходит сейчас, с осознанием конца «на голову свалившегося» процветания? Как изменятся люди и семейные отношения в годы кризиса? Об этом - лекция семейного психолога Людмилы Петрановской.
Мы уделяем не очень много внимания тем процессам, которые происходят на более глубоких уровнях, чем политика, кто у власти, режим и все остальное. Мне бы хотелось предложить вам посмотреть немного шире на то, что происходит на уровне людей, на уровне семей - на том уровне, где люди, собственно говоря, живут большую часть жизни.
Бóльшую часть жизни мы живем не на уровне политики или даже каких-то гражданских вещей. Мы живем на уровне отношений, на уровне семьи, на уровне своих личных дел. И мне кажется, что именно там происходят самые важные глубокие изменения.
Когда говорят об истории России, такой непростой и с большим количеством трагических событий, то какие-то вещи очевидны: например, количество репрессированных, количество погибших, демографические потери, экономические потери, социокультурные потери. Это очевидные вещи, они понятны, и про них достаточно просто рассуждать.
Но что не учитывается и не полностью осознается - это потери, которые происходили на уровне семей, на уровне того, что происходило с семейными отношениями, с отношениями детей и родителей.
Это вещи очень важные, потому что они формируют людей, будущих родителей, которые потом начинают передавать какие-то вещи дальше.
О семье в советский период
Например, мне кажется, совершенно не осознаны последствия, которые имело для российских семей, - а соответственно, для всех россиян, для их самочувствия, для их состояния, - катастрофическое вмешательство в семью, которое имело место в течение ХХ века, когда отношения между детьми и родителями фактически разрушались через вмешательство государства.
Автономия семьи полностью нарушалась, а родители воспринимались сначала как инкубатор, а потом - гувернеры, которым государством поручено вырастить солдат или новых инкубаторш, достаточно качественных для нужд государства. Это если говорить про идеологический уровень.
Если говорить про практический уровень, то мы знаем, что индустриализация в России происходила катастрофически быстрыми темпами. В Европе все это происходило гораздо более медленно и плавно. Мы помним все эти ужасы, которые на примере города Лондона описывал Диккенс и прочие, а потом на примере Франции описывал Золя. Ужасы индустриализации, когда у людей ломался уклад, когда, переезжая из деревни в город все новыми и новыми волнами, люди теряли все свои социальные сети, теряли чувство защищенности, теряли свой привычный образ жизни, свои культурные коды, способы реагировать на те или иные события в жизни, на те или иные стрессы. Они оказывались беззащитными перед этим экономическим маховиком, который перемалывал их.
В России индустриализация происходила катастрофически быстрыми темпами, в несколько раз быстрее. Буквально за несколько десятилетий почти абсолютно аграрная страна переселилась в города, потеряв по дороге достаточно большое число людей в войнах, из-за репрессий и голода. Огромное количество молодых людей оказались абсолютно оторванными от родителей, от своей социальной сети, от своей расширенной семьи. Причем это были люди, выращенные в крестьянской культуре, где ты постоянно - в любых своих действиях, житейских решениях, в любых своих ориентировках - связан с большой семьей.
Эти молодые люди оказались на фабриках и заводах, оторванные от всего этого, в довольно тяжелых условиях жизни. Они там создавали семьи, заводили детей. Этих детей не имели возможности воспитывать бабушки, дедушки, которые оставались в деревне. Все эти дети отправлялись на государственное воспитание буквально с двух месяцев.
Мы помним этот период: до 1960-х годов с двух месяцев женщины должны были обязательно выходить на работу. В два месяца ребенка нужно было отдать в ясли и идти на работу. До 40% мест в советских яслях были в яслях-пятидневках.
Чуть ли не каждый второй ребенок в СССР рос в жесточайшей депривации - как ребенок в доме ребенка, он целыми днями находился без своей матери.
Если мы возьмем индустриальные города, построенные вокруг заводов, это было просто нормой. Почти все дети находились в этой ситуации, что, конечно, не способствовало отношениям между детьми и родителями. Родители не в полной мере могли стать родителями, потому что родителем можно стать только в процессе ухода за ребенком и никак по-другому. Просто от того, что он у тебя родился, ты родителем не становишься. Для того, чтобы стать родителем, чтобы почувствовать себя уверенным родителем, ты должен быть с ребенком. Ты должен постоянно решать какие-то проблемы, связанные с ним, реагировать, чувствовать его, договариваться с ним, быть в этом процессе.
Все это было практически невозможно, потому что женщины работали в достаточно тяжелых условиях, у них был тяжелый быт, на который требовалось по несколько часов в день. И даже когда они доставались своему ребенку, они доставались ему чаще всего в измочаленном состоянии, с хроническим недосыпом, с хроническим переутомлением, что, соответственно, сводило их общение с ребенком к претензиям, крику, наказаниям и желанию, чтобы он куда-то делся, отвязался и не мешал отдыхать.
Мне кажется, что масштаб этой травматизации даже близко не оценен. Говоря о неблагополучных семьях, мы часто имеем в виду какие-то маргинальные семьи: где кто-нибудь пьет или имеются люди с психопатическими чертами характера. Я много консультирую, в группах работаю с молодыми женщинами. Ко мне обращаются мамы в возрасте от 30 до 40 лет, и чаще всего - по поводу того, что срываются на детей, кричат на них, шлепают их. Они не хотят так делать, но ничего не могут с собой поделать.
И когда эти люди из социально благополучных семей, где родители нормально работали, у многих было высшее образование, ничего такого ужасного не было, начинают рассказывать про свой опыт детства, то это какой-то кошмарный кошмар сплошь и рядом по степени насилия эмоционального, физического, по степени огромной дистанции между детьми и родителями, непонимания родителями, что происходит с ребенком.
Сил-то особо не было - чтобы понять. Это действительно тяжелое, неблагополучное в эмоциональном плане детство, как у людей из очень маргинальных слоев или детей осиротевших.
Меня всегда поражает масштаб - насколько это распространено, насколько это часто. Благополучные семьи с хорошими, теплыми отношениями, даже пусть у них были какие-то конфликты или тяжелые периоды в жизни, потери, еще что-то, семьи, которые друг для друга, для детей были источником защиты и заботы - скорее исключение, чем правило.
Это, конечно, очень грустно, потому что сейчас люди, которые выросли в этих семьях, сами становятся родителями, а многие из них не становятся.
Я думаю, неслучайно мы имеем такое мощное движение «чайлдфри» - людей, которые осознанно не хотят иметь детей.
Когда они объясняют свою позицию, то понятно, что верхним уровнем идет бравада: «хочу пожить для себя», «почему я должен» и т. д. А когда говоришь с ними на более глубоком уровне, то очень часто слышишь, что детство было настолько ужасным, что «я не верю, что я могу другим образом растить своего ребенка», «я не хочу, чтобы так же больно было моему ребенку». Это, мне кажется, тот пласт, которой очень мало осознан.
Что происходило потом? Примерно до середины 1960-х годов была жесткая установка на отдирание детей от родителей, на обращение с родителями как с нанятым персоналом для выращивания детей.
Отдельно - отношение к матери как, во-первых, к инкубатору, во-вторых, еще вечно виноватому инкубатору. Немало написано про практику советских роддомов, когда совершенно непонятно зачем, для чего, с какой целью, без всякой рациональной, разумной, логической причины женщина проходила через издевательства, сопоставимые с помещением в концлагерь или тюрьму. Ее раздевали догола - неизвестно зачем, отбирали все личные вещи - неизвестно зачем, запрещали одеваться - неизвестно зачем, полностью отсекали от семьи - невозможно было никак ни видеться, ни обратиться. И при этом обычно звучал такой текст: «Как давать, так знала, а как рожать, не знаешь». То есть практика рождения ребенка подавалась как наказание за то, что ты, сволочь такая, еще и сексом занималась, вот теперь ужо-то узнаешь.
Это было почти нормальным - запугивание молодой матери тем, что она «угробит ребенка» от малейшего неправильного движения: «Что ты делаешь, ты угробишь ребенка». Рассказывание всяких историй, как кто-то угробил ребенка, - то есть, загоняние в вину, в состояние неуверенности в себе, неполноценности, виноватости, проклятости по всем параметрам. Это носило характер почти магического обряда, чем-то похожего на мрачную инициацию с непонятной целью. При этом постоянная тема - что твой ребенок тебе не принадлежит, что ты его рожаешь для государства, что, когда надо будет, он должен будет пойти и умереть ради государства. Эта повсеместно распространенная тема очень сильно влияла на чувства родителей, на их способность защищать своих детей, на их способность вообще как-то отвечать за ситуацию с ребенком, с семьей.
Это то, что мы получили в наследство к концу советского периода, то, что сейчас проявляется в работе с психологами взрослых людей, когда они все это вспоминают. По их рассказам достаточно легко восстановить состояние их родителей - людей, которые постоянно пребывают в абсолютно беспросветном катастрофическом стрессе, которые перед всеми виноваты, которые не знают, как строить свою жизнь, которые сами - когда начинаешь спрашивать про детство, их родителей, то есть, бабушек-дедушек - имели часто очень тяжелое детство.
Вот один очень яркий пример с моей последней группы для мам, которые хотят разобраться с какими-то своими проблемами. Молодая мама рассказывает, что ее мама постоянно запрещает ребенку кричать. Кричать не в смысле сердиться, а просто громко кричать. Детям свойственно вопить, орать. Как только ребенок начинает быть слишком громким, бабушка очень нервничает и требует, чтобы он это перестала. И в какой-то момент, дочь спросила: «Мама, почему нельзя ребенку кричать?» И бабушка как-то зависла. Говорит: «Нечего кричать. Не надо». На следующий день приходит бабушка и говорит: «Ты представляешь, какой мне сон сегодня приснился странный: идет война, и мы с тобой сидим в кустах, прячемся от врагов. Вокруг стреляют, вокруг враги. Вдруг я вижу внучку, она идет по дорожке и громко кричит. И я в ужасе во сне понимаю, что ее сейчас убьют, потому что нельзя так делать - вокруг стреляют. Надо сидеть в кустах и молчать».
И действительно, эта бабушка 1939 года рождения, и одно из ранних, первых воспоминаний, - это когда они сидят в кустах, и родители ей говорят «молчи», потому что они прячутся. То есть тяжелый детский опыт приводит к тому, что происходит запечатывание травматического опыта, который не осознается. Ведь наши старшие поколения не получали никакой помощи в том, чтобы осознать этот опыт, прожить его, хоть как-то это пережить и упаковать внутри себя.
Что в этой ситуации происходит? В этой ситуации в психике просто капсулируется травматичный опыт, который там так и лежит. И он влияет на ситуации, которые психика воспринимает как тригерные, то есть чем-то похожие на исходную травматичную. И дальше, не понимая, не осознавая, человек просто реагирует на аналогичные ситуации. В этом случае это просто очень ярко, потому что очень похоже. И был достаточно высокий уровень осознания, потому что, как минимум, на уровне сна, на подсознательном уровне, психика человека знала, что происходит.
Бывает гораздо более забетонированный случай, когда и во сне, и в иносказательном смысле не очень просто туда добраться. Я знаю десятки историй, когда тяжелый детский опыт бабушки влиял на то, как она воспитывала маму. То, что сейчас маме кажется неоправданной жестокостью, холодностью, черствостью, на самом деле напрямую вытекает из этих диссоциированных травм бабушки. И сейчас у мамы, которая была уже в более благополучном состоянии, хватает рефлексии, самоконтроля, чтобы следить: то, как она реагирует на ребенка, ведет себя с ним, - это неправильно, неадекватно, она так не хочет. Другой вопрос, что она не может с этим справиться.
О семье в постсоветский период
Сейчас самый частый запрос у молодых мам: «Я понимаю, что нельзя кричать, я понимаю, что нельзя бить, но ничего не могу с собой сделать, оно происходит». Но полдела сделано. У нее по крайней мере, есть осознанная позиция, можно двигаться дальше.
Этот уровень травмы, уровень нарушенности не попадает в поле внимания.
Мы говорим о политических уровнях, о гражданских свободах, но мы совершенно не думаем о том, как катастрофически был порушен семейный уровень - автономия семьи, отношения между родителями и детьми.
Что происходило дальше? Если вы помните, потом у нас случились 1980-90-е годы, и понемногу государство отстало от семей, занялось какими-то своими делами. Государство менялось, ему было не до того. Когда-то было больше внимания семьям, когда-то их забрасывали и они сами барахтались, но намеренное воздействие на раздирание родителей и ребенка и на проламывание границ семьи в какой-то момент прекратилось. Например, в 1990-е было плохо с работой, поэтому государству было выгоднее, чтобы женщины сидели дома с ребенком, а не претендовали на рабочие места. Как-то так сложилось, и в результате это «давилово» ослабло.
И в 1990-е годы, и в начале 2000-х был такой интересный процесс, когда по мере того, как нищета и крайние формы тяжелой жизни отступали, люди начали обустраивать свое материальное пространство. Сначала они начали покупать еду, когда она появилась. Не было у них денег - покупали один «Сникерс» и делили на семью. Потом стало как-то получше. Все идет по пирамиде Маслоу, как положено.
Потом начали организовывать свое материальное пространство. Помните этот период ремонтов, когда все начали делать ремонт? Все, кто мог, избавлялись от этих ужасных помазанных зеленой масляной краской стен, ржавых труб. Появилось понятие «евроремонт». Если мы опишем, что такое «евроремонт», - это просто, чтобы ничего нигде не торчало и не было ужасно. Помните, коричневая плитка на полу, темно-зеленые масляные стены, прям по мусору помазанные масляной краской, кривые-косые эти все окна, подоконники, ржавые трубы, раковина? Вот это все начали убирать и как-то обустраиваться.
Дальше, когда обустроились, начался интересный процесс. Понятно, что где-то в деревнях этого не было и что это все от больших городов, от более богатых ползло в провинцию, но и туда уже дошло. Если вы сейчас проедетесь по какому-нибудь крупному областному городу в России, вы увидите огромное количество магазинов строительных материалов, ремонта, мебели. Я думаю, что им сейчас тяжеловато стало в кризис, а года два-три назад это был самый прибыльный бизнес. Едете по какому-нибудь Новосибирску - там целые кварталы: сантехника, ковры, плитка. Это значит, что востребовано.
Потом пошла следующая волна: обустроив быт, люди начали обустраивать отношения. Открыли для себя психологов, в том числе семейных. Начали обращаться. Сейчас очень много обращений. Это началось не год и не два назад, а какое-то время назад, когда люди стали читать. Помните, были книжки Юлии Гиппенрейтер, которые миллионным тиражом разошлись? Люди стали читать, стали пытаться найти общий язык с детьми, стали обращаться, например, в ситуации разводов, к психологу с вопросом: «Как нам смягчить травму детей?»
Вы помните разводы 1970-х? Это была кровавая жесть. Какие дети? Кого интересовали чувства детей? Мама могла запрещать видеться с папой, папа мог при детях называть маму проституткой - никого вообще ничего не останавливало. Какие чувства детей?! Люди были полностью захвачены своими чувствами, своими разборками, своим дележом. А детям - что прилетело, то прилетело.
Сейчас типичная ситуация: люди еще не развелись, они только понимают, что принимают это решение, что к этому все идет, они заранее идут к психологу проконсультироваться, как им себя вести, как поговорить с детьми, как смягчить для детей травму. Понятно, что не везде, понятно, что это столичные города и это образованный класс. Но этого не было нигде! Извините, но у нас и профессора разводились так, что святых можно было выносить. Это ни в каком классе не было принято.
Начался процесс восстановления семьи, и он идет сейчас, набирает обороты. Начался процесс восстановления отношений между родителями и детьми, который, как мне кажется, гораздо более важное явление в жизни страны в целом, чем какие-то политические моменты.
Политические моменты, возможность здоровой гражданской агрессии, возможность отстаивать свои права, формулировать свои права, объединяться с другими людьми ради отстаивания своих прав - они очень сильно зависят от вещей внутри человека.
От того, есть ли у него внутренний стержень, есть ли у него доверие к людям, чтобы с ним можно было договориться и что-то совместно сделать. А есть ли у него вообще представление, что его права чего-то стоят и он чего-то стоит, на что-то имеет право рассчитывать в этой жизни, а не быть расходным материалом? Такие вещи, по моему глубокому убеждению, не идут из головы. Они не идут от того, что кто-то в голове это решает. Так тоже можно, но очень сложно. Они являются естественными и органичными тогда, когда идут из детства, тогда, когда они вырастают из отношений в семье, из отношений с родителями. И поэтому не случайно, что любой тоталитарный режим всегда первым делом начинает нарушать семью.
Возьмите любую антиутопию, в ней это написано - хоть у Оруэлла, хоть у Замятина. И возьмите реальность: любой тоталитарный режим прежде всего начинает ломать границы семьи - потому что когда человек имеет близких, когда человек имеет привязанности, когда у него за спиной семья, у него есть ценности, у него есть стержень, у него есть то, за что он будет биться до последнего. Сломайте это все, оставьте его голым, одиноким - и пожалуйста: на место освободившейся привязанности можете вставлять вождя, лидера, кого угодно другого, потому что человек не защищен изнутри.
О семейной жизни политических лидеров
Интересно посмотреть на фигуру лидера в России. Обратите внимание, что за ХХ век все лидеры в России, кроме Горбачева, были людьми с неблагополучной семьей. Не входит в понятие вождя благополучная семья.
Хотя, казалось бы, если ты не можешь в своем микрокосме, в своей семье навести порядок, чтобы у тебя было нормально - нормальные отношения, дети нормальные, с женой все нормально, - то чего ты берешься-то страной управлять? Как-то вообще не по чину берешь явно.
Не случайно ведь это европейское требование к руководителю высокого ранга, чтобы у него была нормальная семейная жизнь. Оно не про ханжество, мне кажется, а про обычную квалификацию, профпригодность. Если ты можешь в нормальном виде иметь микромир, то, может быть, ты сможешь и с макро справиться. Если ты с микро не можешь, то куда ты лезешь вообще?
Почему так? Потому что вообще не имелось в виду, что этот вождь будет как-то что-то налаживать. То есть не имелось в виду, что он будет наводить порядок. Имелось в виду, что он скажет: «Все идем туда что-то завоевывать!» Все должны быть готовы умереть. Для таких целей не нужно быть хорошим семьянином - более того, не полезно даже, наверное.
Когда пришел Горбачев, который начал с женой появляться, я помню вечные разговоры: «Куда она лезет, зачем ей это вообще?» Так не должно быть. Должен быть одинокий человек, женатый на стране.
То есть все связано на глубоком уровне: политическая картинка, которая кажется людям нормальной, и то, как они видят верхний политический уровень, и то, что происходит на более глубоких уровнях, - на уровнях семьи.
Если мы такую политическую картинку имеем перед глазами, то это о чем говорит? Что мы не собираемся жить нормально. Планов нормально жить, обустроиться у нас нету. У нас есть план туда пойти, сюда пойти, это завоевать, тут «мировой пожар раздуть». Нормально жить - у нас нет такой цели.
Такие вещи очень показательны. Это не просто про то, что так сложилось, а это архетипический уровень коллективного бессознательного про то, как оно видит наши цели, нашу идентичность. И в этом смысле восстановление семьи, восстановление отношений между родителями и детьми, какой-то близости, какого-то доверия, чувства «спиной к спине», что мы тут друг за друга, - очень важно для общего восстановления, для общих перспектив.
Да, это скажется не завтра, не через пять лет, но это то, что прочно. Можно поменять режим, можно поменять институты, но если у людей нет внутренней опоры, если у людей нет чувства защищенности, чувства своей ценности из глубины, проросшего изнутри естественным таким стержнем, то все это инвертируется.
И мы видим, как это инвертируется. Вы можете сделать какую угодно прекрасную картинку, просто все переворачивается и оказывается совершенно не тем. Вот поэтому мне особенно интересен этот уровень. Потому что это корни травы, что называется. То, из чего потом все растет и вырастает в уже более прочное и сильное.
О семье в кризис
Вот этот стык тучных и тощих лет - в этом смысле сейчас есть некоторые риски, связанные с экономическим проседанием, с распадом социальной инфраструктуры. Весь вопрос в том, какова будет степень этого проседания и распада.
Да, если говорить про последние годы, в больших городах было совершенно неадекватное потребление - неадекватное уровню развития экономики. Некая «хлестаковщина» на уровне потребления. И в этом смысле «присесть на реальность» всегда полезно и здорово, больше быть в адеквате с реальностью.
Но чего я опасаюсь? Если уровень жизни просядет очень сильно, то как бы не начался обратный процесс сползания в выживание. Если честно, нашим семьям выживание сейчас очень не полезно. Хорошо бы, чтобы они смогли не сползать вниз, к самым нижним этажам пирамиды Маслоу, потому что это откатит все то, что за это время наросло немножко более здорового, жизнеспособного и сильного. Какое-то проседание мне кажется здоровым и полезным, потому что иначе - бесконечный патернализм, бесконечное ожидание каких-то благ сверху.
Инфантильное непринятие ответственности на себя неполезно с точки зрения семьи, для взаимоотношений с детьми. Но если случится катастрофическое проседание, тоже будет плохо.
Если семьи опять начнут выживать, то мы опять получим все ту же волну замотанных родителей, которые работают на трех работах, чтобы хоть как-то прокормиться, - тех же взрослых в постоянном стрессе, у которых нет сил на детей. В общем, нехорошо будет, учитывая проблемы, которые могут быть с образованием, с медициной, когда непонятно, куда ребенка отдавать учиться, как его лечить и что вообще со всеми этими структурами.
Если катастрофического проседания не произойдет, а будет нормальная посадка на реальность, нормальное протягивание ножек по одежке, то это был бы неплохой вариант. Люди взяли бы большую ответственность на себя за свою жизнь. Они меньше рассчитывали бы на начальство, меньше смотрели бы вверх, меньше думали бы о геополитических планах. Меньше думали бы про Обаму, больше думали бы про то, что творится рядом. Это был бы здоровый процесс, который в конечном итоге был бы на пользу.
Плюс все-таки время идет. Время в этом смысле - лекарь. То есть все эти трансгенерационные травмы, которые передаются из поколения в поколение, со временем рассасываются, уходят в прошлое, перерабатываются, следующее поколение от них подальше отходит.
И если мы сравним 25-летних и 15-летних, то 25-летние скорее какие-то растерянные: у них детство пришлось на 1990-е, и все прошлые страсти-мордасти до них дошли уже какой-то депрессивно-апатичной волной. Они такие пассивные, апатичные, неуверенные в себе.
А 15-16-летние - забористые. Они более уверенно себя чувствуют, они знают, чего хотят, они вряд ли готовы куда-то встраиваться и подчиняться.
У них последствия выученной беспомощности из-за очень тяжелой истории должны рассосаться - если, конечно, не будет новой ретравматизации, что, к сожалению, вероятно.
Я не думаю, что это самое вероятное, я надеюсь, что как-то обойдется без катаклизмов, но вероятность такая все-таки есть. Поэтому мне очень интересно, что сейчас происходит с российской семьей. Мне кажется, тенденция хорошая, и я стараюсь, по мере возможности, в это вкладываться, помогать процессам исцеления.
Окончание:
http://loxovo.livejournal.com/7326474.html
С каким наследством мы пришли в XXI век? Какие изменения с людьми и семьями происходили в «сытые 2000-е»? Что происходит сейчас, с осознанием конца «на голову свалившегося» процветания? Как изменятся люди и семейные отношения в годы кризиса? Об этом - лекция семейного психолога Людмилы Петрановской.
Мы уделяем не очень много внимания тем процессам, которые происходят на более глубоких уровнях, чем политика, кто у власти, режим и все остальное. Мне бы хотелось предложить вам посмотреть немного шире на то, что происходит на уровне людей, на уровне семей - на том уровне, где люди, собственно говоря, живут большую часть жизни.
Бóльшую часть жизни мы живем не на уровне политики или даже каких-то гражданских вещей. Мы живем на уровне отношений, на уровне семьи, на уровне своих личных дел. И мне кажется, что именно там происходят самые важные глубокие изменения.
Когда говорят об истории России, такой непростой и с большим количеством трагических событий, то какие-то вещи очевидны: например, количество репрессированных, количество погибших, демографические потери, экономические потери, социокультурные потери. Это очевидные вещи, они понятны, и про них достаточно просто рассуждать.
Но что не учитывается и не полностью осознается - это потери, которые происходили на уровне семей, на уровне того, что происходило с семейными отношениями, с отношениями детей и родителей.
Это вещи очень важные, потому что они формируют людей, будущих родителей, которые потом начинают передавать какие-то вещи дальше.
О семье в советский период
Например, мне кажется, совершенно не осознаны последствия, которые имело для российских семей, - а соответственно, для всех россиян, для их самочувствия, для их состояния, - катастрофическое вмешательство в семью, которое имело место в течение ХХ века, когда отношения между детьми и родителями фактически разрушались через вмешательство государства.
Автономия семьи полностью нарушалась, а родители воспринимались сначала как инкубатор, а потом - гувернеры, которым государством поручено вырастить солдат или новых инкубаторш, достаточно качественных для нужд государства. Это если говорить про идеологический уровень.
Если говорить про практический уровень, то мы знаем, что индустриализация в России происходила катастрофически быстрыми темпами. В Европе все это происходило гораздо более медленно и плавно. Мы помним все эти ужасы, которые на примере города Лондона описывал Диккенс и прочие, а потом на примере Франции описывал Золя. Ужасы индустриализации, когда у людей ломался уклад, когда, переезжая из деревни в город все новыми и новыми волнами, люди теряли все свои социальные сети, теряли чувство защищенности, теряли свой привычный образ жизни, свои культурные коды, способы реагировать на те или иные события в жизни, на те или иные стрессы. Они оказывались беззащитными перед этим экономическим маховиком, который перемалывал их.
В России индустриализация происходила катастрофически быстрыми темпами, в несколько раз быстрее. Буквально за несколько десятилетий почти абсолютно аграрная страна переселилась в города, потеряв по дороге достаточно большое число людей в войнах, из-за репрессий и голода. Огромное количество молодых людей оказались абсолютно оторванными от родителей, от своей социальной сети, от своей расширенной семьи. Причем это были люди, выращенные в крестьянской культуре, где ты постоянно - в любых своих действиях, житейских решениях, в любых своих ориентировках - связан с большой семьей.
Эти молодые люди оказались на фабриках и заводах, оторванные от всего этого, в довольно тяжелых условиях жизни. Они там создавали семьи, заводили детей. Этих детей не имели возможности воспитывать бабушки, дедушки, которые оставались в деревне. Все эти дети отправлялись на государственное воспитание буквально с двух месяцев.
Мы помним этот период: до 1960-х годов с двух месяцев женщины должны были обязательно выходить на работу. В два месяца ребенка нужно было отдать в ясли и идти на работу. До 40% мест в советских яслях были в яслях-пятидневках.
Чуть ли не каждый второй ребенок в СССР рос в жесточайшей депривации - как ребенок в доме ребенка, он целыми днями находился без своей матери.
Если мы возьмем индустриальные города, построенные вокруг заводов, это было просто нормой. Почти все дети находились в этой ситуации, что, конечно, не способствовало отношениям между детьми и родителями. Родители не в полной мере могли стать родителями, потому что родителем можно стать только в процессе ухода за ребенком и никак по-другому. Просто от того, что он у тебя родился, ты родителем не становишься. Для того, чтобы стать родителем, чтобы почувствовать себя уверенным родителем, ты должен быть с ребенком. Ты должен постоянно решать какие-то проблемы, связанные с ним, реагировать, чувствовать его, договариваться с ним, быть в этом процессе.
Все это было практически невозможно, потому что женщины работали в достаточно тяжелых условиях, у них был тяжелый быт, на который требовалось по несколько часов в день. И даже когда они доставались своему ребенку, они доставались ему чаще всего в измочаленном состоянии, с хроническим недосыпом, с хроническим переутомлением, что, соответственно, сводило их общение с ребенком к претензиям, крику, наказаниям и желанию, чтобы он куда-то делся, отвязался и не мешал отдыхать.
Мне кажется, что масштаб этой травматизации даже близко не оценен. Говоря о неблагополучных семьях, мы часто имеем в виду какие-то маргинальные семьи: где кто-нибудь пьет или имеются люди с психопатическими чертами характера. Я много консультирую, в группах работаю с молодыми женщинами. Ко мне обращаются мамы в возрасте от 30 до 40 лет, и чаще всего - по поводу того, что срываются на детей, кричат на них, шлепают их. Они не хотят так делать, но ничего не могут с собой поделать.
И когда эти люди из социально благополучных семей, где родители нормально работали, у многих было высшее образование, ничего такого ужасного не было, начинают рассказывать про свой опыт детства, то это какой-то кошмарный кошмар сплошь и рядом по степени насилия эмоционального, физического, по степени огромной дистанции между детьми и родителями, непонимания родителями, что происходит с ребенком.
Сил-то особо не было - чтобы понять. Это действительно тяжелое, неблагополучное в эмоциональном плане детство, как у людей из очень маргинальных слоев или детей осиротевших.
Меня всегда поражает масштаб - насколько это распространено, насколько это часто. Благополучные семьи с хорошими, теплыми отношениями, даже пусть у них были какие-то конфликты или тяжелые периоды в жизни, потери, еще что-то, семьи, которые друг для друга, для детей были источником защиты и заботы - скорее исключение, чем правило.
Это, конечно, очень грустно, потому что сейчас люди, которые выросли в этих семьях, сами становятся родителями, а многие из них не становятся.
Я думаю, неслучайно мы имеем такое мощное движение «чайлдфри» - людей, которые осознанно не хотят иметь детей.
Когда они объясняют свою позицию, то понятно, что верхним уровнем идет бравада: «хочу пожить для себя», «почему я должен» и т. д. А когда говоришь с ними на более глубоком уровне, то очень часто слышишь, что детство было настолько ужасным, что «я не верю, что я могу другим образом растить своего ребенка», «я не хочу, чтобы так же больно было моему ребенку». Это, мне кажется, тот пласт, которой очень мало осознан.
Что происходило потом? Примерно до середины 1960-х годов была жесткая установка на отдирание детей от родителей, на обращение с родителями как с нанятым персоналом для выращивания детей.
Отдельно - отношение к матери как, во-первых, к инкубатору, во-вторых, еще вечно виноватому инкубатору. Немало написано про практику советских роддомов, когда совершенно непонятно зачем, для чего, с какой целью, без всякой рациональной, разумной, логической причины женщина проходила через издевательства, сопоставимые с помещением в концлагерь или тюрьму. Ее раздевали догола - неизвестно зачем, отбирали все личные вещи - неизвестно зачем, запрещали одеваться - неизвестно зачем, полностью отсекали от семьи - невозможно было никак ни видеться, ни обратиться. И при этом обычно звучал такой текст: «Как давать, так знала, а как рожать, не знаешь». То есть практика рождения ребенка подавалась как наказание за то, что ты, сволочь такая, еще и сексом занималась, вот теперь ужо-то узнаешь.
Это было почти нормальным - запугивание молодой матери тем, что она «угробит ребенка» от малейшего неправильного движения: «Что ты делаешь, ты угробишь ребенка». Рассказывание всяких историй, как кто-то угробил ребенка, - то есть, загоняние в вину, в состояние неуверенности в себе, неполноценности, виноватости, проклятости по всем параметрам. Это носило характер почти магического обряда, чем-то похожего на мрачную инициацию с непонятной целью. При этом постоянная тема - что твой ребенок тебе не принадлежит, что ты его рожаешь для государства, что, когда надо будет, он должен будет пойти и умереть ради государства. Эта повсеместно распространенная тема очень сильно влияла на чувства родителей, на их способность защищать своих детей, на их способность вообще как-то отвечать за ситуацию с ребенком, с семьей.
Это то, что мы получили в наследство к концу советского периода, то, что сейчас проявляется в работе с психологами взрослых людей, когда они все это вспоминают. По их рассказам достаточно легко восстановить состояние их родителей - людей, которые постоянно пребывают в абсолютно беспросветном катастрофическом стрессе, которые перед всеми виноваты, которые не знают, как строить свою жизнь, которые сами - когда начинаешь спрашивать про детство, их родителей, то есть, бабушек-дедушек - имели часто очень тяжелое детство.
Вот один очень яркий пример с моей последней группы для мам, которые хотят разобраться с какими-то своими проблемами. Молодая мама рассказывает, что ее мама постоянно запрещает ребенку кричать. Кричать не в смысле сердиться, а просто громко кричать. Детям свойственно вопить, орать. Как только ребенок начинает быть слишком громким, бабушка очень нервничает и требует, чтобы он это перестала. И в какой-то момент, дочь спросила: «Мама, почему нельзя ребенку кричать?» И бабушка как-то зависла. Говорит: «Нечего кричать. Не надо». На следующий день приходит бабушка и говорит: «Ты представляешь, какой мне сон сегодня приснился странный: идет война, и мы с тобой сидим в кустах, прячемся от врагов. Вокруг стреляют, вокруг враги. Вдруг я вижу внучку, она идет по дорожке и громко кричит. И я в ужасе во сне понимаю, что ее сейчас убьют, потому что нельзя так делать - вокруг стреляют. Надо сидеть в кустах и молчать».
И действительно, эта бабушка 1939 года рождения, и одно из ранних, первых воспоминаний, - это когда они сидят в кустах, и родители ей говорят «молчи», потому что они прячутся. То есть тяжелый детский опыт приводит к тому, что происходит запечатывание травматического опыта, который не осознается. Ведь наши старшие поколения не получали никакой помощи в том, чтобы осознать этот опыт, прожить его, хоть как-то это пережить и упаковать внутри себя.
Что в этой ситуации происходит? В этой ситуации в психике просто капсулируется травматичный опыт, который там так и лежит. И он влияет на ситуации, которые психика воспринимает как тригерные, то есть чем-то похожие на исходную травматичную. И дальше, не понимая, не осознавая, человек просто реагирует на аналогичные ситуации. В этом случае это просто очень ярко, потому что очень похоже. И был достаточно высокий уровень осознания, потому что, как минимум, на уровне сна, на подсознательном уровне, психика человека знала, что происходит.
Бывает гораздо более забетонированный случай, когда и во сне, и в иносказательном смысле не очень просто туда добраться. Я знаю десятки историй, когда тяжелый детский опыт бабушки влиял на то, как она воспитывала маму. То, что сейчас маме кажется неоправданной жестокостью, холодностью, черствостью, на самом деле напрямую вытекает из этих диссоциированных травм бабушки. И сейчас у мамы, которая была уже в более благополучном состоянии, хватает рефлексии, самоконтроля, чтобы следить: то, как она реагирует на ребенка, ведет себя с ним, - это неправильно, неадекватно, она так не хочет. Другой вопрос, что она не может с этим справиться.
О семье в постсоветский период
Сейчас самый частый запрос у молодых мам: «Я понимаю, что нельзя кричать, я понимаю, что нельзя бить, но ничего не могу с собой сделать, оно происходит». Но полдела сделано. У нее по крайней мере, есть осознанная позиция, можно двигаться дальше.
Этот уровень травмы, уровень нарушенности не попадает в поле внимания.
Мы говорим о политических уровнях, о гражданских свободах, но мы совершенно не думаем о том, как катастрофически был порушен семейный уровень - автономия семьи, отношения между родителями и детьми.
Что происходило дальше? Если вы помните, потом у нас случились 1980-90-е годы, и понемногу государство отстало от семей, занялось какими-то своими делами. Государство менялось, ему было не до того. Когда-то было больше внимания семьям, когда-то их забрасывали и они сами барахтались, но намеренное воздействие на раздирание родителей и ребенка и на проламывание границ семьи в какой-то момент прекратилось. Например, в 1990-е было плохо с работой, поэтому государству было выгоднее, чтобы женщины сидели дома с ребенком, а не претендовали на рабочие места. Как-то так сложилось, и в результате это «давилово» ослабло.
И в 1990-е годы, и в начале 2000-х был такой интересный процесс, когда по мере того, как нищета и крайние формы тяжелой жизни отступали, люди начали обустраивать свое материальное пространство. Сначала они начали покупать еду, когда она появилась. Не было у них денег - покупали один «Сникерс» и делили на семью. Потом стало как-то получше. Все идет по пирамиде Маслоу, как положено.
Потом начали организовывать свое материальное пространство. Помните этот период ремонтов, когда все начали делать ремонт? Все, кто мог, избавлялись от этих ужасных помазанных зеленой масляной краской стен, ржавых труб. Появилось понятие «евроремонт». Если мы опишем, что такое «евроремонт», - это просто, чтобы ничего нигде не торчало и не было ужасно. Помните, коричневая плитка на полу, темно-зеленые масляные стены, прям по мусору помазанные масляной краской, кривые-косые эти все окна, подоконники, ржавые трубы, раковина? Вот это все начали убирать и как-то обустраиваться.
Дальше, когда обустроились, начался интересный процесс. Понятно, что где-то в деревнях этого не было и что это все от больших городов, от более богатых ползло в провинцию, но и туда уже дошло. Если вы сейчас проедетесь по какому-нибудь крупному областному городу в России, вы увидите огромное количество магазинов строительных материалов, ремонта, мебели. Я думаю, что им сейчас тяжеловато стало в кризис, а года два-три назад это был самый прибыльный бизнес. Едете по какому-нибудь Новосибирску - там целые кварталы: сантехника, ковры, плитка. Это значит, что востребовано.
Потом пошла следующая волна: обустроив быт, люди начали обустраивать отношения. Открыли для себя психологов, в том числе семейных. Начали обращаться. Сейчас очень много обращений. Это началось не год и не два назад, а какое-то время назад, когда люди стали читать. Помните, были книжки Юлии Гиппенрейтер, которые миллионным тиражом разошлись? Люди стали читать, стали пытаться найти общий язык с детьми, стали обращаться, например, в ситуации разводов, к психологу с вопросом: «Как нам смягчить травму детей?»
Вы помните разводы 1970-х? Это была кровавая жесть. Какие дети? Кого интересовали чувства детей? Мама могла запрещать видеться с папой, папа мог при детях называть маму проституткой - никого вообще ничего не останавливало. Какие чувства детей?! Люди были полностью захвачены своими чувствами, своими разборками, своим дележом. А детям - что прилетело, то прилетело.
Сейчас типичная ситуация: люди еще не развелись, они только понимают, что принимают это решение, что к этому все идет, они заранее идут к психологу проконсультироваться, как им себя вести, как поговорить с детьми, как смягчить для детей травму. Понятно, что не везде, понятно, что это столичные города и это образованный класс. Но этого не было нигде! Извините, но у нас и профессора разводились так, что святых можно было выносить. Это ни в каком классе не было принято.
Начался процесс восстановления семьи, и он идет сейчас, набирает обороты. Начался процесс восстановления отношений между родителями и детьми, который, как мне кажется, гораздо более важное явление в жизни страны в целом, чем какие-то политические моменты.
Политические моменты, возможность здоровой гражданской агрессии, возможность отстаивать свои права, формулировать свои права, объединяться с другими людьми ради отстаивания своих прав - они очень сильно зависят от вещей внутри человека.
От того, есть ли у него внутренний стержень, есть ли у него доверие к людям, чтобы с ним можно было договориться и что-то совместно сделать. А есть ли у него вообще представление, что его права чего-то стоят и он чего-то стоит, на что-то имеет право рассчитывать в этой жизни, а не быть расходным материалом? Такие вещи, по моему глубокому убеждению, не идут из головы. Они не идут от того, что кто-то в голове это решает. Так тоже можно, но очень сложно. Они являются естественными и органичными тогда, когда идут из детства, тогда, когда они вырастают из отношений в семье, из отношений с родителями. И поэтому не случайно, что любой тоталитарный режим всегда первым делом начинает нарушать семью.
Возьмите любую антиутопию, в ней это написано - хоть у Оруэлла, хоть у Замятина. И возьмите реальность: любой тоталитарный режим прежде всего начинает ломать границы семьи - потому что когда человек имеет близких, когда человек имеет привязанности, когда у него за спиной семья, у него есть ценности, у него есть стержень, у него есть то, за что он будет биться до последнего. Сломайте это все, оставьте его голым, одиноким - и пожалуйста: на место освободившейся привязанности можете вставлять вождя, лидера, кого угодно другого, потому что человек не защищен изнутри.
О семейной жизни политических лидеров
Интересно посмотреть на фигуру лидера в России. Обратите внимание, что за ХХ век все лидеры в России, кроме Горбачева, были людьми с неблагополучной семьей. Не входит в понятие вождя благополучная семья.
Хотя, казалось бы, если ты не можешь в своем микрокосме, в своей семье навести порядок, чтобы у тебя было нормально - нормальные отношения, дети нормальные, с женой все нормально, - то чего ты берешься-то страной управлять? Как-то вообще не по чину берешь явно.
Не случайно ведь это европейское требование к руководителю высокого ранга, чтобы у него была нормальная семейная жизнь. Оно не про ханжество, мне кажется, а про обычную квалификацию, профпригодность. Если ты можешь в нормальном виде иметь микромир, то, может быть, ты сможешь и с макро справиться. Если ты с микро не можешь, то куда ты лезешь вообще?
Почему так? Потому что вообще не имелось в виду, что этот вождь будет как-то что-то налаживать. То есть не имелось в виду, что он будет наводить порядок. Имелось в виду, что он скажет: «Все идем туда что-то завоевывать!» Все должны быть готовы умереть. Для таких целей не нужно быть хорошим семьянином - более того, не полезно даже, наверное.
Когда пришел Горбачев, который начал с женой появляться, я помню вечные разговоры: «Куда она лезет, зачем ей это вообще?» Так не должно быть. Должен быть одинокий человек, женатый на стране.
То есть все связано на глубоком уровне: политическая картинка, которая кажется людям нормальной, и то, как они видят верхний политический уровень, и то, что происходит на более глубоких уровнях, - на уровнях семьи.
Если мы такую политическую картинку имеем перед глазами, то это о чем говорит? Что мы не собираемся жить нормально. Планов нормально жить, обустроиться у нас нету. У нас есть план туда пойти, сюда пойти, это завоевать, тут «мировой пожар раздуть». Нормально жить - у нас нет такой цели.
Такие вещи очень показательны. Это не просто про то, что так сложилось, а это архетипический уровень коллективного бессознательного про то, как оно видит наши цели, нашу идентичность. И в этом смысле восстановление семьи, восстановление отношений между родителями и детьми, какой-то близости, какого-то доверия, чувства «спиной к спине», что мы тут друг за друга, - очень важно для общего восстановления, для общих перспектив.
Да, это скажется не завтра, не через пять лет, но это то, что прочно. Можно поменять режим, можно поменять институты, но если у людей нет внутренней опоры, если у людей нет чувства защищенности, чувства своей ценности из глубины, проросшего изнутри естественным таким стержнем, то все это инвертируется.
И мы видим, как это инвертируется. Вы можете сделать какую угодно прекрасную картинку, просто все переворачивается и оказывается совершенно не тем. Вот поэтому мне особенно интересен этот уровень. Потому что это корни травы, что называется. То, из чего потом все растет и вырастает в уже более прочное и сильное.
О семье в кризис
Вот этот стык тучных и тощих лет - в этом смысле сейчас есть некоторые риски, связанные с экономическим проседанием, с распадом социальной инфраструктуры. Весь вопрос в том, какова будет степень этого проседания и распада.
Да, если говорить про последние годы, в больших городах было совершенно неадекватное потребление - неадекватное уровню развития экономики. Некая «хлестаковщина» на уровне потребления. И в этом смысле «присесть на реальность» всегда полезно и здорово, больше быть в адеквате с реальностью.
Но чего я опасаюсь? Если уровень жизни просядет очень сильно, то как бы не начался обратный процесс сползания в выживание. Если честно, нашим семьям выживание сейчас очень не полезно. Хорошо бы, чтобы они смогли не сползать вниз, к самым нижним этажам пирамиды Маслоу, потому что это откатит все то, что за это время наросло немножко более здорового, жизнеспособного и сильного. Какое-то проседание мне кажется здоровым и полезным, потому что иначе - бесконечный патернализм, бесконечное ожидание каких-то благ сверху.
Инфантильное непринятие ответственности на себя неполезно с точки зрения семьи, для взаимоотношений с детьми. Но если случится катастрофическое проседание, тоже будет плохо.
Если семьи опять начнут выживать, то мы опять получим все ту же волну замотанных родителей, которые работают на трех работах, чтобы хоть как-то прокормиться, - тех же взрослых в постоянном стрессе, у которых нет сил на детей. В общем, нехорошо будет, учитывая проблемы, которые могут быть с образованием, с медициной, когда непонятно, куда ребенка отдавать учиться, как его лечить и что вообще со всеми этими структурами.
Если катастрофического проседания не произойдет, а будет нормальная посадка на реальность, нормальное протягивание ножек по одежке, то это был бы неплохой вариант. Люди взяли бы большую ответственность на себя за свою жизнь. Они меньше рассчитывали бы на начальство, меньше смотрели бы вверх, меньше думали бы о геополитических планах. Меньше думали бы про Обаму, больше думали бы про то, что творится рядом. Это был бы здоровый процесс, который в конечном итоге был бы на пользу.
Плюс все-таки время идет. Время в этом смысле - лекарь. То есть все эти трансгенерационные травмы, которые передаются из поколения в поколение, со временем рассасываются, уходят в прошлое, перерабатываются, следующее поколение от них подальше отходит.
И если мы сравним 25-летних и 15-летних, то 25-летние скорее какие-то растерянные: у них детство пришлось на 1990-е, и все прошлые страсти-мордасти до них дошли уже какой-то депрессивно-апатичной волной. Они такие пассивные, апатичные, неуверенные в себе.
А 15-16-летние - забористые. Они более уверенно себя чувствуют, они знают, чего хотят, они вряд ли готовы куда-то встраиваться и подчиняться.
У них последствия выученной беспомощности из-за очень тяжелой истории должны рассосаться - если, конечно, не будет новой ретравматизации, что, к сожалению, вероятно.
Я не думаю, что это самое вероятное, я надеюсь, что как-то обойдется без катаклизмов, но вероятность такая все-таки есть. Поэтому мне очень интересно, что сейчас происходит с российской семьей. Мне кажется, тенденция хорошая, и я стараюсь, по мере возможности, в это вкладываться, помогать процессам исцеления.
Окончание:
http://loxovo.livejournal.com/7326474.html