Политолог Владимир ПАСТУХОВ: Конституция России 2.0 (часть 1)
Владимир ПАСТУХОВ - публицист, политолог и юрист. Доктор политических наук, кандидат юридических наук. Профессор St.Antony College, Oxford.
Область научных интересов: политическая философия, цивилизационные исследования, конституционный процесс, федерализм.
Автор книг "Три времени России", "Реставрация вместо реформации", "Украинская революция и русская контрреволюция".
Известный исследователь российской политики покинул Россию в 2008 г. и уехал в Лондон в связи с участием в качестве защитника в деле Hermitage.
Был научным директором Института права и публичной политики; руководителем программы Института корпоративного предпринимательства ГУ ВШЭ, советником председателя Конституционного Суда РФ; членом редколлегий журналов "Полис" и "Сравнительное конституционное обозрение".
Часть I
Как нам эффективно организовать конституционное импортозамещение
Принятие польской конституции королем Станиславом II Августом в Варшаве. Картина Яна Матейко «Конституция 3 мая 1791 года»
Политолог Владимир ПАСТУХОВ объясняет, почему составители будущей Конституции должны брать пример с Бориса Пастернака, а не с «гуглтранслейта»
Для большинства составителей конституций подготовка конституционного проекта является соревнованием мечты и желания. В действительности, однако, простор для конституционных фантазий не так велик, как этого многим бы хотелось. Конституция эффективна лишь в том случае, если она жестко вписана в определенный социальный и культурный контекст. Вне этого контекста конституция существует только как литературное произведение, но не как политический и правовой документ. Привязка конституционного проекта к конкретным условиям «места и времени» является главным проблемным пунктом любого конституционного начинания. Это всегда плохо получалось в России, где, по образному выражению Александра Солженицына, принято было лечить свои болезни чужим здоровьем. Русские конституционалисты, как правило, начинают «западом», а заканчивают «востоком», в то время как надо бы наоборот.
Конституция старика Хоттабыча
Однажды любимый книжный герой советских пионеров джин Хоттабыч решил преподнести своему юному другу Вольке подарок - телефон. Он подарил ему раритет из цельного куска мрамора, инкрустированного золотом, который выглядел точь-в-точь как настоящий телефон, но только не работал. Что-то похожее произошло чуть более 20 лет тому назад с российскими конституционалистами, которые подарили стране вполне «западную» на вид конституцию, которая всем хороша, кроме одного: она не работает.
Западный конституционализм есть часть общей европейской культуры, в том числе, но не только, - политической. Он включает в себя как свою органическую часть огромный пласт философских, социальных и политических смыслов с бесконечным числом культурных ассоциаций, наработанных за тысячи лет европейской истории. Это кажется настолько естественным, само собою разумеющимся, что на присутствие этого пласта смыслов и ассоциаций давно перестали обращать внимание. Он входит в западный конституционализм «по умолчанию», незаметно для постороннего, неискушенного в перипетиях европейской идеологии глаза.
Тем не менее, при интерпретации любого из кажущихся простыми и понятными положений западного конституционализма требуется совершать огромный объем мыслительной работы, вытаскивая на поверхность все эти скрытые смыслы и ассоциации, разворачивая в полном объеме весь этот «зазипованный» культурный контекст. В противном случае мы каждый раз при попытке повторить европейский опыт на русской почве будем оказываться в положении старика Хоттабыча, воспроизводящего роскошную форму, которая лишена разумного содержания.
Аутентичный конституционализм
Понятно, что развернуть этот культурный контекст в рамках одного небольшого эссе невозможно - для этого не хватит и нескольких жизней. Но обратить внимание на некоторые существенные моменты контекста, без которого западный конституционализм в принципе не может быть понят, вполне по силам. Это позволит, в свою очередь, лучше понять в дальнейшем, какие трансформации переживает конституционная идея, будучи помещенной в другой (в чем-то даже противоположный) культурный контекст.
Во-первых, при своем рождении европейский конституционализм был скорее либеральным, чем демократическим. Конечно, он апеллировал к народу как источнику государственного суверенитета, но что такое «народ», в старой Европе понимали по-своему. Отцы-основатели были весьма трезвы в оценке народных добродетелей и проводили строгую границу между толпой и гражданским обществом, только за последним признавая «народные» привилегии. Народовластие, которое так любят поминать «всуе» в России, никогда не мыслилось в Европе как власть массы. Народ в конституционном понимании есть совокупность граждан, а не совокупность жителей. Гражданственность есть особая связь человека с обществом, которая только и дает отдельному человеку возможность считаться частью народа в конституционном смысле слова. Прошли десятки, а в некоторых случаях - сотни лет, прежде чем западный конституционализм пополнился институтом всеобщего избирательного права, уравнявшего членов общества в политических правах. Все эти годы на Западе не прекращалась интенсивная работа по культурной перекодировке общества, подготовке его к демократическому конституционализму.
Во-вторых, с самого начала западный конституционализм был «государственническим». Конституционные идеи в Европе развивались одновременно с развитием современной европейской бюрократии (и одновременно с развитием современного капитализма). Поэтому с первых же шагов конституционализм позиционировался как доктрина установления общественного контроля над бюрократией, а не как доктрина ее устранения или замены чем-нибудь «лучшим», например, «народным самоуправлением».
В строгом смысле слова конституционализм как был, так и остается не учением о власти, а учением о контроле над властью. Создатели конституционного учения не подвергали сомнению ценность государственной власти (как в социальном, так и в политическом отношениях). Они рассматривали государство, государственную власть и ее высшее воплощение - государственную бюрократию - как цивилизационное достижение. Сильная и эффективная государственная власть есть свидетельство общественного прогресса. Поэтому конституционное учение было учением о замене слабой и неэффективной абсолютистской государственной модели Средних веков сильной и эффективной моделью национального государства Нового времени.
В-третьих, архаичная государственность с присущими ей примитивизмом, грубостью и невежеством была в существенной степени преодолена в Европе к тому моменту, когда там начали активно развиваться конституционные идеи. Конституционалисты имели перед собой в качестве «антитезы» не варварское государство, а феодальный абсолютизм, который, несмотря на всю заслуженную критику, в институциональном отношении был гораздо более развитым государственным строем, чем, например, современный российский. Знаменитый процесс Фуке, случившийся во Франции в XVII веке, имеющий во всех отношениях много сходства с делом ЮКОСа, продемонстрировал, однако, гораздо бóльшую независимость суда от государства и гораздо более высокий уровень юридической культуры судей, чем то, что более трех веков спустя пришлось наблюдать в России. Именно в утробе европейского феодального абсолютизма, вынесшего на себе основное бремя забот по переработке традиционалистского государства в организованную бюрократию, сформировались зачатки тех институтов, которые позже вошли в конституционную систему как ее неотъемлемая часть. Так или иначе, задачи борьбы с дикостью в ее самой непритязательной и непосредственной форме перед европейскими конституционалистами изначально не стояло. Этот вопрос был снят предыдущими поколениями.
Иоанн Безземельный в 1215 году подписывает Великую хартию вольностей, которая признана старейшей частью некодифицированной британской конституции. Гравюра Эдмунда Эванса
Производный конституционализм
На Западе конституционализм (как и многие другие попавшие сегодня под санкции товары) является натуральным продуктом. Во всех других местах, включая Россию, он появляется как продукт переработки. Переработка может быть качественной и некачественной - в ходе нее зачастую происходит не просто уничтожение авторской «прошивки», а полная подмена оригинального культурного контекста местным, «доморощенным» подтекстом. В итоге с конституционными идеями происходит то же, что и со знаменитыми «импортозамещательными» таблетками в миниатюре Михаила Жванецкого: «Точно по формуле СН3СОС2Н5 плюс метилхлотилгидрат на пару - не помогает, а точно такая же швейцарская сволочь эту бациллу берет… и, что собственно противно, названия у них одинаковые».
Чтобы понять, почему эта «конституционная сволочь» не работает, нужно как минимум разобраться, чем именно был заменен «родной» культурный софт. В случае России это особенно актуально: мало того, что здесь никогда не было западного культурного «софта» (это еще полбеды), но тут давно сложился свой собственный очень мощный и глубоко укорененный культурный контекст. Он враждебен западному контексту, потому что веками конкурировал и конфликтовал с ним, поэтому западный конституционализм в него нужно не вписывать, а втискивать.
Даже для самого схематичного отображения русского «антиконституционного культурного софта» потребуется напряженный труд многих поколений исследователей. Но можно попытаться бегло и избирательно обозначить несколько его значимых элементов.
Во-первых, русский культурный контекст, в отличие от западного, скорее демократичен, чем либерален. Для России характерен настоящий культ народа (что никак не помешало нахождению этого обожествляемого народа в рабском состоянии в течение многих веков). Как справедливо неоднократно отмечал Вадим Цымбурский, представления о суверенитете народа в России носят тотальный и даже тоталитарный характер. Это мистическая абстрактная сущность, наделенная свойством абсолютной исторической правоты. Здесь умудряются одновременно сосуществовать безграничная идеализация человека в теории и полное презрение к нему на практике. В свое время Гегель заметил, рассуждая о правовых категориях: те, кто полагают, будто высшая мудрость состоит в утверждении, что человек по своей натуре добр, будут немало удивлены, узнав, что не меньше мудрости заключено в утверждении, что человек по натуре зол. В отличие от Запада, в России природу человека всегда предпочитали публично ретушировать. В результате в основание всех русских конституционных построений был положен не реальный портрет, а утопический социальный фотошоп.
Во-вторых, русский «конституционный софт», в отличие от европейского, является преимущественно анархистским, антигосударственным. В России никогда не было цивилизованной бюрократии (попытку создать ее в рамках первого издания тоталитарной системы предприняла советская власть, но и та оказалась неудачной), и поэтому представление о ценности государства было здесь весьма неразвитым. К середине XIX века в интеллигентской среде стало доминировать мнение о том, что всякая государственная власть есть зло. Из этой среды оно перекочевало в конституционную доктрину. Поэтому внутренней интенцией русского конституционализма (если о нем можно говорить, как о чем-то определенном и самостоятельном) было всяческое преуменьшение роли государства и возвышение роли отдельной личности. Точкой, вокруг которой вращалась русская конституционная мысль, всегда оставались права человека, а не контроль над государственной машиной. То, на чем был зациклен западный конституционализм, в России все время оставалось в лучшем случае на периферии внимания.
В-третьих, патриархальный традиционализм так никогда и не был окончательно изжит из русской публичной сферы. Русское чиновничество, вся организация русского государственного быта оставались (и до сих пор остаются) бастионом невежества и ничем (то есть ни этически, ни политически) не ограниченной алчности. Между русским конституционализмом и русским варварством нет никакой прокладки, никакого промежуточного слоя, как было на Западе. В России конституционализм непосредственно противостоит архаике, которая для европейского конституционализма была на момент его зарождения уже преодоленной историей. Это неизбежно приводит к радикализации идей русского конституционализма, делает его более концептуальным, чем практическим.
Понятно, что с таким «софтом» первая российская посткоммунистическая конституция долго протянуть не могла. Если молодого вина не наливают в старые меха, то тем более не рекомендуется наливать в старые меха серную кислоту. Европейский конституционализм не был приспособлен к тому, чтобы в него вливали русскую анархистско-народническую смесь.
Первая и последняя страницы конституции Германской империи с подписью Вильгельма I (она была принята в 1871 году)
Конституционализм как архитектурный проект
Мало кто в России отдает себе отчет в том, каким грандиозным переворотом, прежде всего в духовной истории человечества, стало появление конституционализма. История государственности насчитывает более 10 тысяч лет (если смотреть на нее широко). Истории конституционализма - всего каких-то полтысячи лет (тоже если смотреть на него широко). В определенном отношении конституционализм есть отрицание всего ранее накопленного человечеством опыта - это величайшая и очень смелая революция, глубину которой придется еще очень долго постигать.
Все предыдущие государственные формы, известные человеку, появлялись непосредственно из практического опыта человечества. Вплоть до Нового времени государственность росла, как растут сталактиты и сталагмиты в темной пещере: незаметно, но неуклонно. Это был, если так можно выразиться, естественный рост, которому конституционализм положил конец. Конституционализм отличается от всех остальных форм государственного устройства уже одним только тем, что он является вымышленной формой, причем не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова.
Известно высказывание Карла Маркса о пчеле и архитекторе: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально».
Точно так же конституционализм сначала создает государство идеально и лишь потом на практике. Конституционное государство - это «умственное» государство, оно сначала возникает как философский проект, а лишь потом становится политической системой. Конституционализм возникает не естественным путем, как все предшествующие ему политические формы, а из осознанного желания выстроить политическую систему в соответствии с определенными принципами. Причем это уже не просто отрицание грубой и примитивной архаики (как я отмечал выше, эта работа была уже проделана в эпоху европейского возрождения, которого в России, к несчастью, не случилось до сих пор), а отрицание отрицания, или «снятие» в гегелевской терминологии, в рамках которого делается попытка восстановить целостность предмета.
Конституционализм решает две ключевые задачи: он окончательно и бесповоротно (на «втором уровне») прощается с традиционалистским (естественным) государством и создает вместо него «искусственную» всеобъемлющую бюрократическую машину, гораздо более мощную и эффективную. Эту социальную модернизацию по смелости можно сравнить только с созданием «политического киборга», когда к человеческой голове приделывается железное тело. Естественно, что, создав столь мощную машину, надо позаботиться о том, чтобы она не вышла из-под контроля - нет толку в мощной машине, если человек не способен ею управлять.
Конституционализм часто рассматривается очень узко либо как учение о правах человека, либо как учение о контроле над властью (что ближе к истине). Но не надо забывать, что и первое, и второе - это лишь производные функции конституционализма. В основе своей конституционализм - это политический конструктор, который позволяет создавать государства не по наитию, а по строго продуманному плану. И от качества этого плана, от его реалистичности и сбалансированности, в первую очередь зависит успех проекта.
«Сцена подписания конституции Соединенных Штатов». Картина Говарда Чендлера Кристи изображает конвент в Филадельфии 1787 года
«Техзадание» для русского конституционализма
В России в конституционализме не увидели главного: что это - учение о новом государстве, которое должно быть сильнее и эффективнее своих предшественников. Уже только следующим на очереди стоит вопрос о системе контроля над этим государством. Ему в затылок дышит вопрос о правах человека, без соблюдения которых этот контроль невозможно организовать. Но во главе угла стоит вопрос о сильном государстве, без которого современное общество существовать не может.
Все это значит, что по-настоящему к конституционному строительству Россия еще не приступала, и именно поэтому новую Конституцию придется делать практически с «чистого листа» (хотя в нее могут войти и наработки, и даже целые блоки из предыдущих конституционных проектов). Перефразируя Ленина, который, в свою очередь, перефразировал Энгельса, можно сказать, что все предыдущие конституции перелицовывали империи, новая конституция должна создать русское национальное государство.
В центре конституционной дискуссии, соответственно, должны быть совершенно другие вопросы, чем те, которые по привычке обсуждаются. Сегодня надо сосредоточиться не на той конституции, которая у России как бы была, но на самом деле не было, а на той Конституции, которой в России никогда не было, но должна была бы быть. В связи с этим, как мне кажется, надо учесть опыт прошлого и принять во внимание ряд условий, которые ранее были проигнорированы. При разработке новой российской Конституции следует стремиться к тому, чтобы она была:
- прагматичной, то есть она должна исходить из конкретных вызовов, с которыми Россия столкнулась здесь и сейчас, а не писаться на все времена и под любой народ;
- конкретной, то есть нужно максимально усложнить возможность ее нейтрализации - принятия конституционных законов, искажающих дух конституции;
- стимулирующей, то есть быть скроенной на вырост, чтобы подталкивать общественную и политическую эволюцию в определенном направлении, поскольку конституция является мощным инструментом культурной индоктринации, как сказал бы Андрей Кончаловский;
- легко интерпретируемой, то есть содержать в явном виде внятные принципы, позволяющие осуществлять качественное толкование конституционных норм (сегодня в конституции нет даже принципа законности и плюрализма, кстати).
Тексты статей 118 и 119 из Конституции СССР 1936 года
Трудности конституционного перевода
Английский историк Арнольд Тойнби утверждал, что при наличии цивилизации-лидера все ее ближние и дальние соседи, как правило, двояко реагируют на неизбежное со стороны лидера давление. Они либо начинают подражать лидеру, пытаясь скопировать и перенести на родную почву те технические и институциональные решения, которые, с их точки зрения, обеспечили цивилизационное превосходство, либо, наоборот, стремятся отгородиться от чуждого влияния, сделав упор на свои традиционные ценности. Оба решения Тойнби считал неверными, так как они не способствуют развитию собственных творческих сил следующей в фарватере за лидером культуры. Только ставка на ускорение развития собственного культурного потенциала, а не изоляция или слепое копирование, может позволить находящемуся под прессингом обществу сохраниться и решить свои проблемы.
То, что верно для цивилизаций в целом, верно для отношений России и Запада, в частности, и для конституционного строительства в России в особенности. Россия демонстрирует полярное отношение к европейским конституционным идеям: она либо полностью их отвергает, либо пытается механически применить европейский конституционный опыт, что по описанным выше причинам всегда обречено на провал. В действительности западная конституционная модель является всего лишь важным ориентиром, руководством к действию, но, разумеется, не догмой. Задача состоит не в том, чтобы импортировать эту модель в Россию, - она ни при каких обстоятельствах не приживется в этой, как говорил поэт начала прошлого века, «скудоумной местности», - а вырастить нечто подобное на собственной культурной почве, творчески адаптируя чужие идеи под свои специфические нужды и, возможно, даже развивая их. Но поставить так задачу - не значит, к сожалению, решить ее. Что такое творческая адаптация конституционных идей, каждый склонен понимать по-своему.
В некоторой степени эта сложность известна переводчикам поэзии, да и вообще переводчикам с иностранных языков. Прямой, дословный перевод, особенно сложных, насыщенных глубокими ассоциациями и яркими метафорами текстов, приводит либо к потере смыслов, либо только к частичной или искаженной их передаче. И, напротив, литературный перевод, который зачастую оказывается совершенно самостоятельным произведением искусства, передает дух оригинала с наибольшей точностью. России нужен не прямой, «дословный», а «литературный» перевод западных конституционных идей, пропущенный через свой собственный опыт, насыщенный собственным ассоциативным рядом.
Нужно докапываться до самых корней европейского конституционализма, до тех его глубинных уровней, где общечеловеческое уже доминирует над специфически цивилизационным. Нужно вычленять фундаментальные принципы в их наиболее общей и поэтому максимально гибкой форме, и затем уже думать о том, как реорганизовать русскую социальную и политическую реальность в соответствии с этими принципами. И не надо пугаться, если итоговый результат будет внешне сильно отличаться от того, что было взято за образец. В любом случае, Пастернак всегда ближе к оригиналу Шекспира, чем «гуглтранслейт».
Открытая Россия, 26.08.2015
https://openrussia.org/post/view/9206/
Примечание: выделение синим курсивом - автора, все остальные - мои.
Политолог Владимир ПАСТУХОВ: Конституция России 2.0 (часть 2)
http://loxovo.livejournal.com/6877530.html
Политолог Владимир ПАСТУХОВ: Конституция России 2.0 (часть 3) (ноя 2015)
http://loxovo.livejournal.com/7482027.html
Область научных интересов: политическая философия, цивилизационные исследования, конституционный процесс, федерализм.
Автор книг "Три времени России", "Реставрация вместо реформации", "Украинская революция и русская контрреволюция".
Известный исследователь российской политики покинул Россию в 2008 г. и уехал в Лондон в связи с участием в качестве защитника в деле Hermitage.
Был научным директором Института права и публичной политики; руководителем программы Института корпоративного предпринимательства ГУ ВШЭ, советником председателя Конституционного Суда РФ; членом редколлегий журналов "Полис" и "Сравнительное конституционное обозрение".
Часть I
Как нам эффективно организовать конституционное импортозамещение
Принятие польской конституции королем Станиславом II Августом в Варшаве. Картина Яна Матейко «Конституция 3 мая 1791 года»
Политолог Владимир ПАСТУХОВ объясняет, почему составители будущей Конституции должны брать пример с Бориса Пастернака, а не с «гуглтранслейта»
Для большинства составителей конституций подготовка конституционного проекта является соревнованием мечты и желания. В действительности, однако, простор для конституционных фантазий не так велик, как этого многим бы хотелось. Конституция эффективна лишь в том случае, если она жестко вписана в определенный социальный и культурный контекст. Вне этого контекста конституция существует только как литературное произведение, но не как политический и правовой документ. Привязка конституционного проекта к конкретным условиям «места и времени» является главным проблемным пунктом любого конституционного начинания. Это всегда плохо получалось в России, где, по образному выражению Александра Солженицына, принято было лечить свои болезни чужим здоровьем. Русские конституционалисты, как правило, начинают «западом», а заканчивают «востоком», в то время как надо бы наоборот.
Конституция старика Хоттабыча
Однажды любимый книжный герой советских пионеров джин Хоттабыч решил преподнести своему юному другу Вольке подарок - телефон. Он подарил ему раритет из цельного куска мрамора, инкрустированного золотом, который выглядел точь-в-точь как настоящий телефон, но только не работал. Что-то похожее произошло чуть более 20 лет тому назад с российскими конституционалистами, которые подарили стране вполне «западную» на вид конституцию, которая всем хороша, кроме одного: она не работает.
Западный конституционализм есть часть общей европейской культуры, в том числе, но не только, - политической. Он включает в себя как свою органическую часть огромный пласт философских, социальных и политических смыслов с бесконечным числом культурных ассоциаций, наработанных за тысячи лет европейской истории. Это кажется настолько естественным, само собою разумеющимся, что на присутствие этого пласта смыслов и ассоциаций давно перестали обращать внимание. Он входит в западный конституционализм «по умолчанию», незаметно для постороннего, неискушенного в перипетиях европейской идеологии глаза.
Тем не менее, при интерпретации любого из кажущихся простыми и понятными положений западного конституционализма требуется совершать огромный объем мыслительной работы, вытаскивая на поверхность все эти скрытые смыслы и ассоциации, разворачивая в полном объеме весь этот «зазипованный» культурный контекст. В противном случае мы каждый раз при попытке повторить европейский опыт на русской почве будем оказываться в положении старика Хоттабыча, воспроизводящего роскошную форму, которая лишена разумного содержания.
Аутентичный конституционализм
Понятно, что развернуть этот культурный контекст в рамках одного небольшого эссе невозможно - для этого не хватит и нескольких жизней. Но обратить внимание на некоторые существенные моменты контекста, без которого западный конституционализм в принципе не может быть понят, вполне по силам. Это позволит, в свою очередь, лучше понять в дальнейшем, какие трансформации переживает конституционная идея, будучи помещенной в другой (в чем-то даже противоположный) культурный контекст.
Во-первых, при своем рождении европейский конституционализм был скорее либеральным, чем демократическим. Конечно, он апеллировал к народу как источнику государственного суверенитета, но что такое «народ», в старой Европе понимали по-своему. Отцы-основатели были весьма трезвы в оценке народных добродетелей и проводили строгую границу между толпой и гражданским обществом, только за последним признавая «народные» привилегии. Народовластие, которое так любят поминать «всуе» в России, никогда не мыслилось в Европе как власть массы. Народ в конституционном понимании есть совокупность граждан, а не совокупность жителей. Гражданственность есть особая связь человека с обществом, которая только и дает отдельному человеку возможность считаться частью народа в конституционном смысле слова. Прошли десятки, а в некоторых случаях - сотни лет, прежде чем западный конституционализм пополнился институтом всеобщего избирательного права, уравнявшего членов общества в политических правах. Все эти годы на Западе не прекращалась интенсивная работа по культурной перекодировке общества, подготовке его к демократическому конституционализму.
Во-вторых, с самого начала западный конституционализм был «государственническим». Конституционные идеи в Европе развивались одновременно с развитием современной европейской бюрократии (и одновременно с развитием современного капитализма). Поэтому с первых же шагов конституционализм позиционировался как доктрина установления общественного контроля над бюрократией, а не как доктрина ее устранения или замены чем-нибудь «лучшим», например, «народным самоуправлением».
В строгом смысле слова конституционализм как был, так и остается не учением о власти, а учением о контроле над властью. Создатели конституционного учения не подвергали сомнению ценность государственной власти (как в социальном, так и в политическом отношениях). Они рассматривали государство, государственную власть и ее высшее воплощение - государственную бюрократию - как цивилизационное достижение. Сильная и эффективная государственная власть есть свидетельство общественного прогресса. Поэтому конституционное учение было учением о замене слабой и неэффективной абсолютистской государственной модели Средних веков сильной и эффективной моделью национального государства Нового времени.
В-третьих, архаичная государственность с присущими ей примитивизмом, грубостью и невежеством была в существенной степени преодолена в Европе к тому моменту, когда там начали активно развиваться конституционные идеи. Конституционалисты имели перед собой в качестве «антитезы» не варварское государство, а феодальный абсолютизм, который, несмотря на всю заслуженную критику, в институциональном отношении был гораздо более развитым государственным строем, чем, например, современный российский. Знаменитый процесс Фуке, случившийся во Франции в XVII веке, имеющий во всех отношениях много сходства с делом ЮКОСа, продемонстрировал, однако, гораздо бóльшую независимость суда от государства и гораздо более высокий уровень юридической культуры судей, чем то, что более трех веков спустя пришлось наблюдать в России. Именно в утробе европейского феодального абсолютизма, вынесшего на себе основное бремя забот по переработке традиционалистского государства в организованную бюрократию, сформировались зачатки тех институтов, которые позже вошли в конституционную систему как ее неотъемлемая часть. Так или иначе, задачи борьбы с дикостью в ее самой непритязательной и непосредственной форме перед европейскими конституционалистами изначально не стояло. Этот вопрос был снят предыдущими поколениями.
Иоанн Безземельный в 1215 году подписывает Великую хартию вольностей, которая признана старейшей частью некодифицированной британской конституции. Гравюра Эдмунда Эванса
Производный конституционализм
На Западе конституционализм (как и многие другие попавшие сегодня под санкции товары) является натуральным продуктом. Во всех других местах, включая Россию, он появляется как продукт переработки. Переработка может быть качественной и некачественной - в ходе нее зачастую происходит не просто уничтожение авторской «прошивки», а полная подмена оригинального культурного контекста местным, «доморощенным» подтекстом. В итоге с конституционными идеями происходит то же, что и со знаменитыми «импортозамещательными» таблетками в миниатюре Михаила Жванецкого: «Точно по формуле СН3СОС2Н5 плюс метилхлотилгидрат на пару - не помогает, а точно такая же швейцарская сволочь эту бациллу берет… и, что собственно противно, названия у них одинаковые».
Чтобы понять, почему эта «конституционная сволочь» не работает, нужно как минимум разобраться, чем именно был заменен «родной» культурный софт. В случае России это особенно актуально: мало того, что здесь никогда не было западного культурного «софта» (это еще полбеды), но тут давно сложился свой собственный очень мощный и глубоко укорененный культурный контекст. Он враждебен западному контексту, потому что веками конкурировал и конфликтовал с ним, поэтому западный конституционализм в него нужно не вписывать, а втискивать.
Даже для самого схематичного отображения русского «антиконституционного культурного софта» потребуется напряженный труд многих поколений исследователей. Но можно попытаться бегло и избирательно обозначить несколько его значимых элементов.
Во-первых, русский культурный контекст, в отличие от западного, скорее демократичен, чем либерален. Для России характерен настоящий культ народа (что никак не помешало нахождению этого обожествляемого народа в рабском состоянии в течение многих веков). Как справедливо неоднократно отмечал Вадим Цымбурский, представления о суверенитете народа в России носят тотальный и даже тоталитарный характер. Это мистическая абстрактная сущность, наделенная свойством абсолютной исторической правоты. Здесь умудряются одновременно сосуществовать безграничная идеализация человека в теории и полное презрение к нему на практике. В свое время Гегель заметил, рассуждая о правовых категориях: те, кто полагают, будто высшая мудрость состоит в утверждении, что человек по своей натуре добр, будут немало удивлены, узнав, что не меньше мудрости заключено в утверждении, что человек по натуре зол. В отличие от Запада, в России природу человека всегда предпочитали публично ретушировать. В результате в основание всех русских конституционных построений был положен не реальный портрет, а утопический социальный фотошоп.
Во-вторых, русский «конституционный софт», в отличие от европейского, является преимущественно анархистским, антигосударственным. В России никогда не было цивилизованной бюрократии (попытку создать ее в рамках первого издания тоталитарной системы предприняла советская власть, но и та оказалась неудачной), и поэтому представление о ценности государства было здесь весьма неразвитым. К середине XIX века в интеллигентской среде стало доминировать мнение о том, что всякая государственная власть есть зло. Из этой среды оно перекочевало в конституционную доктрину. Поэтому внутренней интенцией русского конституционализма (если о нем можно говорить, как о чем-то определенном и самостоятельном) было всяческое преуменьшение роли государства и возвышение роли отдельной личности. Точкой, вокруг которой вращалась русская конституционная мысль, всегда оставались права человека, а не контроль над государственной машиной. То, на чем был зациклен западный конституционализм, в России все время оставалось в лучшем случае на периферии внимания.
В-третьих, патриархальный традиционализм так никогда и не был окончательно изжит из русской публичной сферы. Русское чиновничество, вся организация русского государственного быта оставались (и до сих пор остаются) бастионом невежества и ничем (то есть ни этически, ни политически) не ограниченной алчности. Между русским конституционализмом и русским варварством нет никакой прокладки, никакого промежуточного слоя, как было на Западе. В России конституционализм непосредственно противостоит архаике, которая для европейского конституционализма была на момент его зарождения уже преодоленной историей. Это неизбежно приводит к радикализации идей русского конституционализма, делает его более концептуальным, чем практическим.
Понятно, что с таким «софтом» первая российская посткоммунистическая конституция долго протянуть не могла. Если молодого вина не наливают в старые меха, то тем более не рекомендуется наливать в старые меха серную кислоту. Европейский конституционализм не был приспособлен к тому, чтобы в него вливали русскую анархистско-народническую смесь.
Первая и последняя страницы конституции Германской империи с подписью Вильгельма I (она была принята в 1871 году)
Конституционализм как архитектурный проект
Мало кто в России отдает себе отчет в том, каким грандиозным переворотом, прежде всего в духовной истории человечества, стало появление конституционализма. История государственности насчитывает более 10 тысяч лет (если смотреть на нее широко). Истории конституционализма - всего каких-то полтысячи лет (тоже если смотреть на него широко). В определенном отношении конституционализм есть отрицание всего ранее накопленного человечеством опыта - это величайшая и очень смелая революция, глубину которой придется еще очень долго постигать.
Все предыдущие государственные формы, известные человеку, появлялись непосредственно из практического опыта человечества. Вплоть до Нового времени государственность росла, как растут сталактиты и сталагмиты в темной пещере: незаметно, но неуклонно. Это был, если так можно выразиться, естественный рост, которому конституционализм положил конец. Конституционализм отличается от всех остальных форм государственного устройства уже одним только тем, что он является вымышленной формой, причем не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова.
Известно высказывание Карла Маркса о пчеле и архитекторе: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально».
Точно так же конституционализм сначала создает государство идеально и лишь потом на практике. Конституционное государство - это «умственное» государство, оно сначала возникает как философский проект, а лишь потом становится политической системой. Конституционализм возникает не естественным путем, как все предшествующие ему политические формы, а из осознанного желания выстроить политическую систему в соответствии с определенными принципами. Причем это уже не просто отрицание грубой и примитивной архаики (как я отмечал выше, эта работа была уже проделана в эпоху европейского возрождения, которого в России, к несчастью, не случилось до сих пор), а отрицание отрицания, или «снятие» в гегелевской терминологии, в рамках которого делается попытка восстановить целостность предмета.
Конституционализм решает две ключевые задачи: он окончательно и бесповоротно (на «втором уровне») прощается с традиционалистским (естественным) государством и создает вместо него «искусственную» всеобъемлющую бюрократическую машину, гораздо более мощную и эффективную. Эту социальную модернизацию по смелости можно сравнить только с созданием «политического киборга», когда к человеческой голове приделывается железное тело. Естественно, что, создав столь мощную машину, надо позаботиться о том, чтобы она не вышла из-под контроля - нет толку в мощной машине, если человек не способен ею управлять.
Конституционализм часто рассматривается очень узко либо как учение о правах человека, либо как учение о контроле над властью (что ближе к истине). Но не надо забывать, что и первое, и второе - это лишь производные функции конституционализма. В основе своей конституционализм - это политический конструктор, который позволяет создавать государства не по наитию, а по строго продуманному плану. И от качества этого плана, от его реалистичности и сбалансированности, в первую очередь зависит успех проекта.
«Сцена подписания конституции Соединенных Штатов». Картина Говарда Чендлера Кристи изображает конвент в Филадельфии 1787 года
«Техзадание» для русского конституционализма
В России в конституционализме не увидели главного: что это - учение о новом государстве, которое должно быть сильнее и эффективнее своих предшественников. Уже только следующим на очереди стоит вопрос о системе контроля над этим государством. Ему в затылок дышит вопрос о правах человека, без соблюдения которых этот контроль невозможно организовать. Но во главе угла стоит вопрос о сильном государстве, без которого современное общество существовать не может.
Все это значит, что по-настоящему к конституционному строительству Россия еще не приступала, и именно поэтому новую Конституцию придется делать практически с «чистого листа» (хотя в нее могут войти и наработки, и даже целые блоки из предыдущих конституционных проектов). Перефразируя Ленина, который, в свою очередь, перефразировал Энгельса, можно сказать, что все предыдущие конституции перелицовывали империи, новая конституция должна создать русское национальное государство.
В центре конституционной дискуссии, соответственно, должны быть совершенно другие вопросы, чем те, которые по привычке обсуждаются. Сегодня надо сосредоточиться не на той конституции, которая у России как бы была, но на самом деле не было, а на той Конституции, которой в России никогда не было, но должна была бы быть. В связи с этим, как мне кажется, надо учесть опыт прошлого и принять во внимание ряд условий, которые ранее были проигнорированы. При разработке новой российской Конституции следует стремиться к тому, чтобы она была:
- прагматичной, то есть она должна исходить из конкретных вызовов, с которыми Россия столкнулась здесь и сейчас, а не писаться на все времена и под любой народ;
- конкретной, то есть нужно максимально усложнить возможность ее нейтрализации - принятия конституционных законов, искажающих дух конституции;
- стимулирующей, то есть быть скроенной на вырост, чтобы подталкивать общественную и политическую эволюцию в определенном направлении, поскольку конституция является мощным инструментом культурной индоктринации, как сказал бы Андрей Кончаловский;
- легко интерпретируемой, то есть содержать в явном виде внятные принципы, позволяющие осуществлять качественное толкование конституционных норм (сегодня в конституции нет даже принципа законности и плюрализма, кстати).
Тексты статей 118 и 119 из Конституции СССР 1936 года
Трудности конституционного перевода
Английский историк Арнольд Тойнби утверждал, что при наличии цивилизации-лидера все ее ближние и дальние соседи, как правило, двояко реагируют на неизбежное со стороны лидера давление. Они либо начинают подражать лидеру, пытаясь скопировать и перенести на родную почву те технические и институциональные решения, которые, с их точки зрения, обеспечили цивилизационное превосходство, либо, наоборот, стремятся отгородиться от чуждого влияния, сделав упор на свои традиционные ценности. Оба решения Тойнби считал неверными, так как они не способствуют развитию собственных творческих сил следующей в фарватере за лидером культуры. Только ставка на ускорение развития собственного культурного потенциала, а не изоляция или слепое копирование, может позволить находящемуся под прессингом обществу сохраниться и решить свои проблемы.
То, что верно для цивилизаций в целом, верно для отношений России и Запада, в частности, и для конституционного строительства в России в особенности. Россия демонстрирует полярное отношение к европейским конституционным идеям: она либо полностью их отвергает, либо пытается механически применить европейский конституционный опыт, что по описанным выше причинам всегда обречено на провал. В действительности западная конституционная модель является всего лишь важным ориентиром, руководством к действию, но, разумеется, не догмой. Задача состоит не в том, чтобы импортировать эту модель в Россию, - она ни при каких обстоятельствах не приживется в этой, как говорил поэт начала прошлого века, «скудоумной местности», - а вырастить нечто подобное на собственной культурной почве, творчески адаптируя чужие идеи под свои специфические нужды и, возможно, даже развивая их. Но поставить так задачу - не значит, к сожалению, решить ее. Что такое творческая адаптация конституционных идей, каждый склонен понимать по-своему.
В некоторой степени эта сложность известна переводчикам поэзии, да и вообще переводчикам с иностранных языков. Прямой, дословный перевод, особенно сложных, насыщенных глубокими ассоциациями и яркими метафорами текстов, приводит либо к потере смыслов, либо только к частичной или искаженной их передаче. И, напротив, литературный перевод, который зачастую оказывается совершенно самостоятельным произведением искусства, передает дух оригинала с наибольшей точностью. России нужен не прямой, «дословный», а «литературный» перевод западных конституционных идей, пропущенный через свой собственный опыт, насыщенный собственным ассоциативным рядом.
Нужно докапываться до самых корней европейского конституционализма, до тех его глубинных уровней, где общечеловеческое уже доминирует над специфически цивилизационным. Нужно вычленять фундаментальные принципы в их наиболее общей и поэтому максимально гибкой форме, и затем уже думать о том, как реорганизовать русскую социальную и политическую реальность в соответствии с этими принципами. И не надо пугаться, если итоговый результат будет внешне сильно отличаться от того, что было взято за образец. В любом случае, Пастернак всегда ближе к оригиналу Шекспира, чем «гуглтранслейт».
Открытая Россия, 26.08.2015
https://openrussia.org/post/view/9206/
Примечание: выделение синим курсивом - автора, все остальные - мои.
Политолог Владимир ПАСТУХОВ: Конституция России 2.0 (часть 2)
http://loxovo.livejournal.com/6877530.html
Политолог Владимир ПАСТУХОВ: Конституция России 2.0 (часть 3) (ноя 2015)
http://loxovo.livejournal.com/7482027.html