ДОНБАСС - СЕПАРАТИСТЫ - РЕПОРТАЖ: Марина АХМЕДОВА: Слеза ребенка больше ничего не стоит
Во что верят и за что воюют Стрелок, Бес и другие
Корреспонденту РР удалось повстречать в Донецкой и Луганской областях некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть было не попасть в плен к Безлеру, дважды попасть под обстрел Градов, увидеть пленных украинских офицеров, действующего украинского командира, который готов наступать и бомбить города. Они все знают, что убивать за абстрактную идею - нельзя, но все равно делают это.
К зданию обладминистрации, где размещен Дом Правительства ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного - рыжая борода, широким кончиком лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут дежурство люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка - мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но скрывается за дверью быстро. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.
На одном из верхних этажей Дома, в лестничном пролете дежурство несут еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и каждую минуту нервно смотрит в телефон.
- Недоступен, - произносит она.
Сидящий рядом тоже заглядывает в ее телефон через плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием - «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.
Сверху спускается ополченец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.
- Читали, что правосеки пишут? - спрашивает он. - Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли, - оглядывает товарищей, те похохатывают. - Правосеки теперь мстят коровам за то, что луганское стадо несанкционированно перешло границу Российской Федерации.
Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза - давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, находящегося глубоко в себе и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется - становится пустой и расслабленной.
* * *
Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие и, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.
- А куда нам бежать? - басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. - Здесь родились, здесь и умрем.
Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку, и в миг после этого была отброшена взрывной волной на кухню.
Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С той стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были унесены вниз, свешивается карниз, а за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.
Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе - тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят ополченцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.
Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, вперед и, наконец, открываются отсеки подвала, погруженные в темноту, настолько густую, что кажется - подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде - люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не ударится о стену и не наступить на человека.
- Чем вам можно помочь? - спрашиваю темноту.
- Вы ничем нам не поможете, - раздается из нее женский голос.
- Если бы могли, то уже помогли бы, - поддерживает его второй.
- Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, - робко произносит третья, словно открывая свою заветную мечту.
- Крыму помогли, и нам помогайте, - слышится скрипучий стариковский голос. - И нас освобождайте.
- Душат нас! Душат! - жалуется подвал. - За что стреляют? За что убивают? За то, что мы работали?
- Это что там за ораторы появились? - приходит из соседнего отсека недовольный женский голос.
На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил до того.
- А кому какое дело? - возмущается пожилой голос. - Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!
- Да, молчите! - скрипит тот же старик. - Мы же - сепаратисты!
- Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.
- Вы ели? - спрашиваю их.
- Когда? - спрашивают в ответ. - Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.
- Вот так и живем… - вздыхает подвал.
Ополченец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, дает машине знак развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина въезжает в тихий проулок частных домов. Его замыкает тупик. Машина едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между домов. Но выезда нет - на ее пути встают дома, заборы и тупики. Она останавливается возле бараков, сараев и глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. Нона стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще к ближе к этому солнечному тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа - неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная оградка, за которой желтеют подсолнухи. Нона продолжает стрелять, и, наконец, наступает тишина - натянутая и тревожная, которая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Дверь одного из бараков открывается.
- А вы кто? - спрашивает женский голос, заставив всех вздрогнуть.
Показывается полная женщина в сарафане. У нее на груди - деревянный крест. Спрашиваем у нее дорогу.
- Поедете туда, - она показывает в ту сторону, где машину попросили развернуться. - За школой, там дорога на дачи. Грунтовая. Только по ней, иначе вы никуда не выедете. У нас все уехали. Очень страшно, - продолжает она. - Ужас - не то слово. А куда нам деваться? У меня муж-инвалид прикован к постели. Вы поняли, как ехать? С Богом.
Мы садимся в машину, она еще стоит у сарая, глядя вслед. Крестит машину несколько раз. Через короткое расстояние нас снова останавливают те же дежурные. Просим пропустить машину.
- Хорошо, езжайте. Только медленно, - на этот раз соглашаются они.
Нона, только что сделавшая свою работу, стоит там же - задрав нос к небу. Рядом с ней толпятся хмурые мужчины в камуфляже. Они поглядывают вверх - туда, откуда Ноне должен ответить Град, запущенный противоположной стороной.
* * *
Штаб ополчения Горловки. Темные диваны стоят лицом к столу. Сзади - лестничный пролет. На ступеньках сидят двое в камуфляже. Еще несколько - у противоположного окна. На одной стене - написанный краской портрет Ленина. На другой - Высоцкого с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме». На столе - телевизор и фигурка рыбы, выложенная монетами. В кресле сидит молодой ополченец с рыжей бородой. Он представляется Шаманом. Рыбка - его рук дело.
- Вы не могли бы навести порчу на Порошенко, - обращается он ко мне, едва я успеваю появиться в холле. - Я по вашим глазам вижу, что вы можете.
Он убегает наверх и быстро возвращается с фотографией, переснятой с какой-то уличной картинки - тени людей, протягивая вверх слабые руки, пытаются выбраться из темной бездны, которая - ад. На обратной стороне он подписывает ее - «От Шамана - Марине». Ставит число. Передает мне.
Появляется Игорь Безлер. Проходит по коридору. Останавливается. У него приспущенные уголки глаз. Рыжие усы закрывают верхнюю губу. В холле становится холодно. Бойцы затихают. Он оглядывает нашу компанию, приподняв подбородок, словно учуивая, чем от нас пахнет. От самого Безлера пахнет холодной яростью.
- Отведите ее пока к пленным, - бросает он.
Сопровождать меня вызывается Шаман.
- Твоя задача - охранять командира! - останавливает его один из бойцов, а потом, махнув рукой, разрешает идти со мной.
Спускаемся по холодной лестнице, проходим по узкому коридору, заставленному стеной мешков с песком. У стены стоит фотография погибшего. Дальше коридор открывается узкими комнатами. Мы входим в одну из них. Тут две кровати и два матраса, лежащих на полу. Высокая тумба, на которой стоит телевизор. На одной кровати сидят мужчина и женщина лет тридцати. На другой - двое мужчин средних лет. Еще один - молодой с землистого цвета кожей и тусклыми глазами - скрючился на полу, прислонившись спиной к стене. При нашем появлении они едва заметно вскидываются.
Шаман садится на стул посередине и кладет автомат на колени. Мы с женщиной обмениваемся тревожными взглядами. Я сажусь между ней и мужчиной. Он - военнопленный, Роман Засуха. Она - его жена, которой Игорь Безлер разрешил находиться в плену вместе с мужем. Один из тех, кто сидит на противоположной кровати - местный журналист грузинского происхождения, второй - седой одутловатый человек - швед, взятый ополчением в плен где-то неподалеку. Он сидит, разглядывая свои отечные голые ступни.
- Зачем вы сюда приехали? - спрашиваю шведа на английском, и Шаман недовольно ведет ухом в мою сторону.
- Это секрет, - отвечает швед. - Я пока не могу сказать.
Они говорят почти одновременно, демонстрируя Шаману готовность давать интервью. Журналист, поглядывая на него, и, кажется, пытаясь его задобрить, рассказывает о том, как они с женой помогали местным детдомовцам, беря их на воспитание. А Роман говорит, что их мобилизовали на учение, а не на войну, он не принимал участия в боевых действиях. Его и еще группу военных взяли в плен, когда они возвращались с учений домой.
- Как вы себя тут чувствуете? - спрашиваю женщину.
- А вы? - она поднимает на меня глаза, под которыми залегли глубокие тени.
- Мне тут некомфортно, - негромко говорю я, следя за тем как твердеет лицо Шамана.
- Яка привезли, - всовывается в комнату кто-то.
Пленный журналист встает.
- Привезли тело моего друга, - говорит он. - Я пойду с ним попрощаюсь.
Я выхожу вместе с ним. Раздувая ноздри, Шаман идет за мной. Возле стены из мешков, к которой прикреплен красный флаг с серпом и молотом, он меня останавливает.
- Дальше нельзя, - резко говорит он.
Из-за мешков мне видна только грузовая машина с открытыми дверцами и гроб, стоящий в ней. Журналист, растирая заплаканные глаза, возвращается.
- Вы дружите с ополченцами? - тихо спрашиваю его.
- Яка я знал еще мальчишкой, - говорит он. - Он был хорошим мальчиком. И потом, когда он ушел в ополчение, мы с ним дружили.
- Разве можно дружить с теми, кто держит вас в плену? - еще тише спрашиваю его.
- Вы ошибаетесь, - одними губами отвечает он. - Мы здесь чувствуем себя свободно.
Возвращаюсь по коридору. Атмосфера здесь поменялась. Теперь в штабе холодно, пахнет смертью и тихо бьется сердце. За открытой дверью одной из комнат на матрасе лежит еще один пленный - у него загипсована нога. С пола он смотрит телевизор, держа пульт в руке. Со стены на него смотрит маленькая иконка с изображением Пантелеймона Целителя.
С Романом мы отходим в другой конец комнаты, где я спрашиваю, что можно сделать, чтобы ему помочь. В руке у меня - включенный диктофон. В этот момент перед нами появляется Игорь Безлер, словно материализовавшийся из воздуха.
- Вам их жалко? - обращается он ко мне.
- Да. Они страдают. Если бы вы были на их месте, я бы пожалела и вас, - отвечаю ему.
- Я жалости не приемлю, - резко отвечает он. - Жалость унижает. Только сочувствие и сострадание.
- Хорошо. Я бы проявила к вам сочувствие и сострадание.
- Украинских военных мы берем в плен, - рявкает он. - А наемников допрашиваем и расстреливаем на месте. Почему я должен их жалеть? - его глаза белеют. - А вы знаете, что они делают с нашими людьми? Они - фашисты. Почему я должен церемониться с ними?
- Может, потому что они - люди?
- Они отрезали моему бойцу голову и насрали в его шлем! А ты мне давишь на жалость?
- У нее диктофон! - выкрикивает Шаман. Теперь он стоит с побелевшим лицом, с его висков катится пот.
- Стереть запись! - приказывает Безлер. - Забрать у нее диктофон.
- Там нужные мне записи, - я опускаю руку, в которой держу диктофон.
- Разбить! - приказывает Безлер.
Шаман выдергивает у меня из руки диктофон и, закусив губу, швыряет его со всей силы на пол. Роман белеет. Его губа дергается, на глаза наворачиваются слезы.
- Все будет хорошо, - говорю ему.
- Убрать ее отсюда! - приказывает Безлер.
В сопровождении двух бойцов я выхожу из штаба. Пересекаю двор. Подхожу к машине. Потрясая автоматом, за мной бежит Шаман.
- Ее приказано вернуть, - задыхаясь, говорит он. - Командир приказал ее вернуть.
Поворачиваем назад. Шаман наклоняется к моему уху.
- Отдай мне мою открытку, - нервно и одновременно с угрозой говорит он. - Быстро… Быстро! Отдай!
Медленно опускаю руку в сумку.
- Быстрее…, - нервничает он. Нетерпеливо выхватывает из моей руки свой «ад».
Возвращаемся в коридор. Атмосфера поменялась снова. Теперь на меня отовсюду смотрят напряженные люди, готовые исполнить любой приказ своего командира. И те, кто еще полчаса назад наливал мне чай и рассказывал о жизни, стараются держать дистанцию, чтобы на них не пала тень знакомства со мной. Сам Безлер сидит на стуле в комнате пленных. Роман поднимает на меня бледное лицо.
- Я тебя сейчас посажу в подвал, - говорит он, увидев меня. - И не надо мне тут на жалость давить.
- Я вам ни на что не давлю, - отвечаю ему.
- Я тебя сейчас расстреляю. Обыскать ее, - приказывает он.
Я подхожу к нему близко и долго смотрю ему в глаза.
- Отпустите ее, - говорит он, - но сначала обыщите.
Меня обыскивает девушка, которая шепотом спрашивает меня - «А это вы Марина Ахмедова? Ой… Это же Марина Ахмедова…».
- Да-да… - цедит один из ополченцев. - Журналист и писатель.
- Вы не обижайтесь на меня, - оборачиваясь назад, чтоб никто не слышал, говорит девушка. - Мы ничего у вас не возьмем. Я тут тоже была в плену. Игорь Николаевич - очень справедливый человек.
* * *
Дом Правительства. За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж. Своего имени не называет.
- В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все три - плохие, - говорит он. - Отойти - одно из плохих решений. Но еще хуже было - войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, то защищаться в мегополисе значительно легче.
- А потери среди мирного населения? - спрашиваю его.
- Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, - говорит он. - Киевские политики - моральные уроды.
- Но вы же говорите, что вы - защитники…
- То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.
- Сейчас ополчение, из того, что видела я, представляется мне разрозненным, - говорю я. - Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?
- Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе человек. Есть еще Безлер - Бес. Удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он - не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.
- Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера, - говорю я. - Они его боятся до смерти и любят - тоже до смерти.
- Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий - он уничтожал полевых командиров гражданской войны. То же самое предстоит и нам - жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход - либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.
- И вы думаете, что он подчинится?
- Я думаю, его заставят сделать это. Тем более, он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… - говорит он и ненадолго умолкает.
- Но у вас ведь общий враг, - произношу я. - И Безлер воюет на вашей стороне.
- А кто сказал, что это - игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, правосеков и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея - антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других - тех, кто не принимает единого лидера управления. Но все происходит незаметно - без открытых боестолкновений. Ведь всех нас сплачивает ненависть к фашистам и авторитет нашего лидера - Стрелкова Игоря. После Одессы нас уже не остановить, - заканчивает он.
- В Одессе о пожаре уже забыли, - говорю я. - Там люди живут мирной жизнью.
- Ничего, - усмехается он, - мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше - Киев, Приднестровье, Балканы, Аляска… Игорь Стрелков - очень добрый человек. Он - мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.
- Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?
- Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.
* * *
Марьинка. Пустые улицы. На асфальте - воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины - все на запоре.
На дверях городской школы висит картонка - бомбоубежище. Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол, под окна, словно желая защитить от снарядов.
Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но самих людей нет. Тут пусто.
Я выхожу из школы. Справа, за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой - «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11-го класса. 31.05.2014г». С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.
- Что вы тут делаете? - одновременно спрашиваем друг друга.
- Говори громче, меня взрывом оглушило! - прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. - Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! - он машет рукой. - Они с двенадцати часов дня обстреливать начинают.
- А вы? - спрашиваю я. - Почему вы не уходите?
- Я? - удивляется он. - А кому я нужен? От судьбы не убежишь.
Хромая, он возвращается к своему дому. Я еще стою недолго у школы, дожидаясь, пока он уйдет. Сзади рвется второй снаряд. По воздуху в ровной траектории парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.
* * *
Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик. Здесь только могильные плиты встают из обгорелой солнцем травы. Выкрашенные бледной краской оградки. Ни одного искусственного цветка. Но и тут слышно, как вдали стреляют тяжелые орудия.
- Зря вы назвали меня по телефону по имени, - говорит офицер, когда я сажусь на скамейку рядом. - Встаньте…
Я встаю. Он ищет что-то в карманах. Протирает скамейку листом бумаги.
- Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.
- Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… - начинаю я.
- И в чем вопрос?
- Это силы АТО бомбят города? - спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.
- Это сложный вопрос, - наконец, отвечает он, и чтобы сэкономить время говорит почти скороговоркой. - Я попробую дать ответ. Это - неоднозначная ситуация. Армию разваливали 23 года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это - несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты - они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста у жителей городов.
- Как война будет развиваться дальше?
- Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам - отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка, и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема - это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема - номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, - выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.
Ветер сбрасывает листок бумаги за ограду. Военный оборачивается и возвращается. Поднимает листок. Протягивает мне.
- Сожгите, - говорит. - Не надо здесь ничего оставлять. Вы поняли - не порвите, а сожгите… - стоит еще недолго. - Я сажаю перед собой пленных сепаратистов, - неожиданно продолжает он, - и говорю - «Выберите из себя старшего, чтобы решить поставленную перед вами задачу». Нет… сидят, смотрят друг на друга. Через час им хватает коллективного разума, чтобы спросить - «А какую задачу?». «В столовую за обедом сходить!», - военный крутит головой, словно не может поверить в реальность происходящего. - Я уже два месяца провожу над ними такой эксперимент. Что за люди? Никто не хочет взять на себя ответственность.
Я остаюсь сидеть на лавке, перед металлическим столиком, на котором разводы от пыли и дождя. Разворачиваю грязный лист - на нем ни строчки. Ветерок шелестит в траве. Мне в лицо смотрит могильная плита, на которой написано - «Помним. Любим. Скорбим».
Русский репортер, 30 июля 2014
http://rusrep.ru/article/2014/07/30/sleza
Корреспонденту РР удалось повстречать в Донецкой и Луганской областях некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть было не попасть в плен к Безлеру, дважды попасть под обстрел Градов, увидеть пленных украинских офицеров, действующего украинского командира, который готов наступать и бомбить города. Они все знают, что убивать за абстрактную идею - нельзя, но все равно делают это.
К зданию обладминистрации, где размещен Дом Правительства ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного - рыжая борода, широким кончиком лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут дежурство люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка - мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но скрывается за дверью быстро. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.
На одном из верхних этажей Дома, в лестничном пролете дежурство несут еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и каждую минуту нервно смотрит в телефон.
- Недоступен, - произносит она.
Сидящий рядом тоже заглядывает в ее телефон через плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием - «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.
Сверху спускается ополченец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.
- Читали, что правосеки пишут? - спрашивает он. - Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли, - оглядывает товарищей, те похохатывают. - Правосеки теперь мстят коровам за то, что луганское стадо несанкционированно перешло границу Российской Федерации.
Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза - давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, находящегося глубоко в себе и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется - становится пустой и расслабленной.
* * *
Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие и, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.
- А куда нам бежать? - басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. - Здесь родились, здесь и умрем.
Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку, и в миг после этого была отброшена взрывной волной на кухню.
Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С той стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были унесены вниз, свешивается карниз, а за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.
Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе - тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят ополченцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.
Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, вперед и, наконец, открываются отсеки подвала, погруженные в темноту, настолько густую, что кажется - подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде - люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не ударится о стену и не наступить на человека.
- Чем вам можно помочь? - спрашиваю темноту.
- Вы ничем нам не поможете, - раздается из нее женский голос.
- Если бы могли, то уже помогли бы, - поддерживает его второй.
- Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, - робко произносит третья, словно открывая свою заветную мечту.
- Крыму помогли, и нам помогайте, - слышится скрипучий стариковский голос. - И нас освобождайте.
- Душат нас! Душат! - жалуется подвал. - За что стреляют? За что убивают? За то, что мы работали?
- Это что там за ораторы появились? - приходит из соседнего отсека недовольный женский голос.
На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил до того.
- А кому какое дело? - возмущается пожилой голос. - Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!
- Да, молчите! - скрипит тот же старик. - Мы же - сепаратисты!
- Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.
- Вы ели? - спрашиваю их.
- Когда? - спрашивают в ответ. - Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.
- Вот так и живем… - вздыхает подвал.
Ополченец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, дает машине знак развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина въезжает в тихий проулок частных домов. Его замыкает тупик. Машина едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между домов. Но выезда нет - на ее пути встают дома, заборы и тупики. Она останавливается возле бараков, сараев и глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. Нона стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще к ближе к этому солнечному тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа - неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная оградка, за которой желтеют подсолнухи. Нона продолжает стрелять, и, наконец, наступает тишина - натянутая и тревожная, которая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Дверь одного из бараков открывается.
- А вы кто? - спрашивает женский голос, заставив всех вздрогнуть.
Показывается полная женщина в сарафане. У нее на груди - деревянный крест. Спрашиваем у нее дорогу.
- Поедете туда, - она показывает в ту сторону, где машину попросили развернуться. - За школой, там дорога на дачи. Грунтовая. Только по ней, иначе вы никуда не выедете. У нас все уехали. Очень страшно, - продолжает она. - Ужас - не то слово. А куда нам деваться? У меня муж-инвалид прикован к постели. Вы поняли, как ехать? С Богом.
Мы садимся в машину, она еще стоит у сарая, глядя вслед. Крестит машину несколько раз. Через короткое расстояние нас снова останавливают те же дежурные. Просим пропустить машину.
- Хорошо, езжайте. Только медленно, - на этот раз соглашаются они.
Нона, только что сделавшая свою работу, стоит там же - задрав нос к небу. Рядом с ней толпятся хмурые мужчины в камуфляже. Они поглядывают вверх - туда, откуда Ноне должен ответить Град, запущенный противоположной стороной.
* * *
Штаб ополчения Горловки. Темные диваны стоят лицом к столу. Сзади - лестничный пролет. На ступеньках сидят двое в камуфляже. Еще несколько - у противоположного окна. На одной стене - написанный краской портрет Ленина. На другой - Высоцкого с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме». На столе - телевизор и фигурка рыбы, выложенная монетами. В кресле сидит молодой ополченец с рыжей бородой. Он представляется Шаманом. Рыбка - его рук дело.
- Вы не могли бы навести порчу на Порошенко, - обращается он ко мне, едва я успеваю появиться в холле. - Я по вашим глазам вижу, что вы можете.
Он убегает наверх и быстро возвращается с фотографией, переснятой с какой-то уличной картинки - тени людей, протягивая вверх слабые руки, пытаются выбраться из темной бездны, которая - ад. На обратной стороне он подписывает ее - «От Шамана - Марине». Ставит число. Передает мне.
Появляется Игорь Безлер. Проходит по коридору. Останавливается. У него приспущенные уголки глаз. Рыжие усы закрывают верхнюю губу. В холле становится холодно. Бойцы затихают. Он оглядывает нашу компанию, приподняв подбородок, словно учуивая, чем от нас пахнет. От самого Безлера пахнет холодной яростью.
- Отведите ее пока к пленным, - бросает он.
Сопровождать меня вызывается Шаман.
- Твоя задача - охранять командира! - останавливает его один из бойцов, а потом, махнув рукой, разрешает идти со мной.
Спускаемся по холодной лестнице, проходим по узкому коридору, заставленному стеной мешков с песком. У стены стоит фотография погибшего. Дальше коридор открывается узкими комнатами. Мы входим в одну из них. Тут две кровати и два матраса, лежащих на полу. Высокая тумба, на которой стоит телевизор. На одной кровати сидят мужчина и женщина лет тридцати. На другой - двое мужчин средних лет. Еще один - молодой с землистого цвета кожей и тусклыми глазами - скрючился на полу, прислонившись спиной к стене. При нашем появлении они едва заметно вскидываются.
Шаман садится на стул посередине и кладет автомат на колени. Мы с женщиной обмениваемся тревожными взглядами. Я сажусь между ней и мужчиной. Он - военнопленный, Роман Засуха. Она - его жена, которой Игорь Безлер разрешил находиться в плену вместе с мужем. Один из тех, кто сидит на противоположной кровати - местный журналист грузинского происхождения, второй - седой одутловатый человек - швед, взятый ополчением в плен где-то неподалеку. Он сидит, разглядывая свои отечные голые ступни.
- Зачем вы сюда приехали? - спрашиваю шведа на английском, и Шаман недовольно ведет ухом в мою сторону.
- Это секрет, - отвечает швед. - Я пока не могу сказать.
Они говорят почти одновременно, демонстрируя Шаману готовность давать интервью. Журналист, поглядывая на него, и, кажется, пытаясь его задобрить, рассказывает о том, как они с женой помогали местным детдомовцам, беря их на воспитание. А Роман говорит, что их мобилизовали на учение, а не на войну, он не принимал участия в боевых действиях. Его и еще группу военных взяли в плен, когда они возвращались с учений домой.
- Как вы себя тут чувствуете? - спрашиваю женщину.
- А вы? - она поднимает на меня глаза, под которыми залегли глубокие тени.
- Мне тут некомфортно, - негромко говорю я, следя за тем как твердеет лицо Шамана.
- Яка привезли, - всовывается в комнату кто-то.
Пленный журналист встает.
- Привезли тело моего друга, - говорит он. - Я пойду с ним попрощаюсь.
Я выхожу вместе с ним. Раздувая ноздри, Шаман идет за мной. Возле стены из мешков, к которой прикреплен красный флаг с серпом и молотом, он меня останавливает.
- Дальше нельзя, - резко говорит он.
Из-за мешков мне видна только грузовая машина с открытыми дверцами и гроб, стоящий в ней. Журналист, растирая заплаканные глаза, возвращается.
- Вы дружите с ополченцами? - тихо спрашиваю его.
- Яка я знал еще мальчишкой, - говорит он. - Он был хорошим мальчиком. И потом, когда он ушел в ополчение, мы с ним дружили.
- Разве можно дружить с теми, кто держит вас в плену? - еще тише спрашиваю его.
- Вы ошибаетесь, - одними губами отвечает он. - Мы здесь чувствуем себя свободно.
Возвращаюсь по коридору. Атмосфера здесь поменялась. Теперь в штабе холодно, пахнет смертью и тихо бьется сердце. За открытой дверью одной из комнат на матрасе лежит еще один пленный - у него загипсована нога. С пола он смотрит телевизор, держа пульт в руке. Со стены на него смотрит маленькая иконка с изображением Пантелеймона Целителя.
С Романом мы отходим в другой конец комнаты, где я спрашиваю, что можно сделать, чтобы ему помочь. В руке у меня - включенный диктофон. В этот момент перед нами появляется Игорь Безлер, словно материализовавшийся из воздуха.
- Вам их жалко? - обращается он ко мне.
- Да. Они страдают. Если бы вы были на их месте, я бы пожалела и вас, - отвечаю ему.
- Я жалости не приемлю, - резко отвечает он. - Жалость унижает. Только сочувствие и сострадание.
- Хорошо. Я бы проявила к вам сочувствие и сострадание.
- Украинских военных мы берем в плен, - рявкает он. - А наемников допрашиваем и расстреливаем на месте. Почему я должен их жалеть? - его глаза белеют. - А вы знаете, что они делают с нашими людьми? Они - фашисты. Почему я должен церемониться с ними?
- Может, потому что они - люди?
- Они отрезали моему бойцу голову и насрали в его шлем! А ты мне давишь на жалость?
- У нее диктофон! - выкрикивает Шаман. Теперь он стоит с побелевшим лицом, с его висков катится пот.
- Стереть запись! - приказывает Безлер. - Забрать у нее диктофон.
- Там нужные мне записи, - я опускаю руку, в которой держу диктофон.
- Разбить! - приказывает Безлер.
Шаман выдергивает у меня из руки диктофон и, закусив губу, швыряет его со всей силы на пол. Роман белеет. Его губа дергается, на глаза наворачиваются слезы.
- Все будет хорошо, - говорю ему.
- Убрать ее отсюда! - приказывает Безлер.
В сопровождении двух бойцов я выхожу из штаба. Пересекаю двор. Подхожу к машине. Потрясая автоматом, за мной бежит Шаман.
- Ее приказано вернуть, - задыхаясь, говорит он. - Командир приказал ее вернуть.
Поворачиваем назад. Шаман наклоняется к моему уху.
- Отдай мне мою открытку, - нервно и одновременно с угрозой говорит он. - Быстро… Быстро! Отдай!
Медленно опускаю руку в сумку.
- Быстрее…, - нервничает он. Нетерпеливо выхватывает из моей руки свой «ад».
Возвращаемся в коридор. Атмосфера поменялась снова. Теперь на меня отовсюду смотрят напряженные люди, готовые исполнить любой приказ своего командира. И те, кто еще полчаса назад наливал мне чай и рассказывал о жизни, стараются держать дистанцию, чтобы на них не пала тень знакомства со мной. Сам Безлер сидит на стуле в комнате пленных. Роман поднимает на меня бледное лицо.
- Я тебя сейчас посажу в подвал, - говорит он, увидев меня. - И не надо мне тут на жалость давить.
- Я вам ни на что не давлю, - отвечаю ему.
- Я тебя сейчас расстреляю. Обыскать ее, - приказывает он.
Я подхожу к нему близко и долго смотрю ему в глаза.
- Отпустите ее, - говорит он, - но сначала обыщите.
Меня обыскивает девушка, которая шепотом спрашивает меня - «А это вы Марина Ахмедова? Ой… Это же Марина Ахмедова…».
- Да-да… - цедит один из ополченцев. - Журналист и писатель.
- Вы не обижайтесь на меня, - оборачиваясь назад, чтоб никто не слышал, говорит девушка. - Мы ничего у вас не возьмем. Я тут тоже была в плену. Игорь Николаевич - очень справедливый человек.
* * *
Дом Правительства. За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж. Своего имени не называет.
- В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все три - плохие, - говорит он. - Отойти - одно из плохих решений. Но еще хуже было - войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, то защищаться в мегополисе значительно легче.
- А потери среди мирного населения? - спрашиваю его.
- Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, - говорит он. - Киевские политики - моральные уроды.
- Но вы же говорите, что вы - защитники…
- То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.
- Сейчас ополчение, из того, что видела я, представляется мне разрозненным, - говорю я. - Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?
- Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе человек. Есть еще Безлер - Бес. Удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он - не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.
- Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера, - говорю я. - Они его боятся до смерти и любят - тоже до смерти.
- Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий - он уничтожал полевых командиров гражданской войны. То же самое предстоит и нам - жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход - либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.
- И вы думаете, что он подчинится?
- Я думаю, его заставят сделать это. Тем более, он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… - говорит он и ненадолго умолкает.
- Но у вас ведь общий враг, - произношу я. - И Безлер воюет на вашей стороне.
- А кто сказал, что это - игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, правосеков и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея - антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других - тех, кто не принимает единого лидера управления. Но все происходит незаметно - без открытых боестолкновений. Ведь всех нас сплачивает ненависть к фашистам и авторитет нашего лидера - Стрелкова Игоря. После Одессы нас уже не остановить, - заканчивает он.
- В Одессе о пожаре уже забыли, - говорю я. - Там люди живут мирной жизнью.
- Ничего, - усмехается он, - мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше - Киев, Приднестровье, Балканы, Аляска… Игорь Стрелков - очень добрый человек. Он - мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.
- Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?
- Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.
* * *
Марьинка. Пустые улицы. На асфальте - воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины - все на запоре.
На дверях городской школы висит картонка - бомбоубежище. Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол, под окна, словно желая защитить от снарядов.
Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но самих людей нет. Тут пусто.
Я выхожу из школы. Справа, за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой - «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11-го класса. 31.05.2014г». С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.
- Что вы тут делаете? - одновременно спрашиваем друг друга.
- Говори громче, меня взрывом оглушило! - прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. - Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! - он машет рукой. - Они с двенадцати часов дня обстреливать начинают.
- А вы? - спрашиваю я. - Почему вы не уходите?
- Я? - удивляется он. - А кому я нужен? От судьбы не убежишь.
Хромая, он возвращается к своему дому. Я еще стою недолго у школы, дожидаясь, пока он уйдет. Сзади рвется второй снаряд. По воздуху в ровной траектории парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.
* * *
Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик. Здесь только могильные плиты встают из обгорелой солнцем травы. Выкрашенные бледной краской оградки. Ни одного искусственного цветка. Но и тут слышно, как вдали стреляют тяжелые орудия.
- Зря вы назвали меня по телефону по имени, - говорит офицер, когда я сажусь на скамейку рядом. - Встаньте…
Я встаю. Он ищет что-то в карманах. Протирает скамейку листом бумаги.
- Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.
- Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… - начинаю я.
- И в чем вопрос?
- Это силы АТО бомбят города? - спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.
- Это сложный вопрос, - наконец, отвечает он, и чтобы сэкономить время говорит почти скороговоркой. - Я попробую дать ответ. Это - неоднозначная ситуация. Армию разваливали 23 года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это - несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты - они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста у жителей городов.
- Как война будет развиваться дальше?
- Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам - отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка, и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема - это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема - номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, - выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.
Ветер сбрасывает листок бумаги за ограду. Военный оборачивается и возвращается. Поднимает листок. Протягивает мне.
- Сожгите, - говорит. - Не надо здесь ничего оставлять. Вы поняли - не порвите, а сожгите… - стоит еще недолго. - Я сажаю перед собой пленных сепаратистов, - неожиданно продолжает он, - и говорю - «Выберите из себя старшего, чтобы решить поставленную перед вами задачу». Нет… сидят, смотрят друг на друга. Через час им хватает коллективного разума, чтобы спросить - «А какую задачу?». «В столовую за обедом сходить!», - военный крутит головой, словно не может поверить в реальность происходящего. - Я уже два месяца провожу над ними такой эксперимент. Что за люди? Никто не хочет взять на себя ответственность.
Я остаюсь сидеть на лавке, перед металлическим столиком, на котором разводы от пыли и дождя. Разворачиваю грязный лист - на нем ни строчки. Ветерок шелестит в траве. Мне в лицо смотрит могильная плита, на которой написано - «Помним. Любим. Скорбим».
Русский репортер, 30 июля 2014
http://rusrep.ru/article/2014/07/30/sleza