Доктор Поляков, главный детский онколог Минздрава и заместитель директора онкоцентра сказал на пресс-конференции 3 февраля слова, вызвавшие бурю общественного возмущения. Доктор сказал, что если отечественная медицина признала ребенка инкурабельным, значит он реально инкурабельный. Сказал, что не знает ни одного случая, когда неизлечимый ребенок поехал бы за границу и выздоровел. Сказал, что благотворительные фонды, которые собирают деньги на лечение таким детям, дискредитируют отечественную медицину.
Эти слова вызвали реакцию общественного возмущения, потому что противоречат очевидности. Всякий, кто лечился в России и лечился в западной Европе или Америке, понимает, что отечественная медицина, мягко скажем, отстает. Для того, чтобы нагнать отставание, надо признать отставание. Петр Великий не был бы великим, если бы утверждал, будто наши поморские ладьи лучше голландских кораблей. Он потому великий, что послал людей в Голландию учиться и построил российский флот не хуже голланского. Это простой обывательский здравый смысл, которому слова доктора Полякова противоречили. Но давайте попробуем копнуть чуть глубже, если мы и вправду хотим не просто оскорбиться словами главного детского онколога, а поправить что-то в нашем здравоохранении.
Когда доктор Поляков говорит, что не знает ни одного ребенка, которого отечественная медицина признала бы инкурабельным, а он поехал бы за границу и выздоровел, доктор, видимо, судит по комиссии Минздрава, которая отправляет детей лечиться за границу и в которой доктор заседает. Вероятно, там и вправду так. Но дело в том, что добраться до этой комиссии крайне трудно. Нужно получить направление на лечение за границу в одном из федеральных медицинских центров, а врачи федеральных медицинских центров крайне неохотно дают направления на лечение за рубежом. Не знаю уж почему, то ли от слишком большой самонадеянности, то ли их запугали в Минздраве.
«Русфонд», в котором я имею честь работать, в прошлом году отправил лечиться за границу 202 ребенка. Из них 43 с онкологическими диагнозами. Шестеро умерли. То есть мы знаем 37 детей, которые болели раком, поехали лечиться за границу и выздоровели или находятся в стойкой ремиссии. Мой друг доктор-онкогематолог Алексей Масчан навскидку по именам назвал мне двух своих пациентов, которым он не мог помочь, а они поехали за границу и выздоровели. Если бы повспоминал, назвал бы несколько десятков. Я лично, уважая право людей забыть прошедшую болезнь, никогда не звоню людям, на лечение которых собирал деньги. Но родители четверых детей, которые поехали лечиться за границу и выздоровели, звонят мне регулярно, рассказывают, как чадо пошло в школу, как занимается гимнастикой, как победило на городской олимпиаде.
Это нисколько не дискредитирует отечественную медицину. Это радует.
Отечественную медицину дискредитирует другое. На прошлом Гайдаровском форуме вице-премьер Ольга Голодец сказала, что российская медицина хороша, несмотря на то, что на нее расходуется 3,5% ВВП, тогда как в Соединенных Штатах - 15%. Вице-премьер, правда, забыла уточнить, что ВВП Соединенных Штатов в семь раз больше, чем ВВП России. То есть в России на медицину расходуется даже не в пять раз меньше денег, чем в Америке, а в тридцать раз меньше. Вот это действительно дискредитирует российскую медицину.
У нас есть прекрасные врачи и есть прекрасные современные медицинские центры. Онкологические - в Москве, Петербурге, Екатеринбурге… Но в Екатеринбургском центре, который построен для того, чтобы делать трансплантации костного мозга, трансплантаций не делается. Для петербургского центра имени Раисы Горбачевой «Русфонд» покупает киты для гаплоидентичной трансплантации, антибиотики, противогрибковые препараты. На московский ФНКЦ работает целый фонд «Подари жизнь», собирающий огромные деньги. А с онкоцентром, где доктор Поляков работает заместителем директора, сотрудничают целых три благотворительных фонда. И это доказывает, что благотворительные фонды не дискредитируют вовсе отечественную медицину, а помогают ей существовать, львиную долю собранных средств вкладывая в России, а вовсе не за границей.
У нас есть прекрасные медицинские центры. Кардиологические - в Москве, в Петербурге, в Томске, в Пензе. Современные, недавно построенные, хорошо оборудованные (где-то государством, как в Пензе, а где-то и «Русфондом», как в Томске). Но им не хватает послеоперационных лекарств, и «Русфонд» покупает им окклюдеры.
У нас есть прекрасные медицинские центры, но их мало. По данным профессора Румянцева, коек для трансплантации костного мозга в России в пять раз меньше потребности.
А еще не хватает врачей и медсестер. Три четверти врачей не знают английского языка. А если врач не знает английского языка, это значит, что он не читает научных журналов, не участвует в международных конференциях, то есть отстает, отстает, отстает от стремительно развивающейся медицинской науки. Достаточно сказать, что американский госпиталь Сент-Джуд тратит на научную литературу миллион долларов в год. А прогрессивнейший московский ФНКЦ имени Димы Рогачева тоже тратит на научную литературу миллион - но рублей. Вот что дискредитирует отечественную медицину.
Во время своей пресс-конференции доктор Поляков сказал, что вместо того, чтоб отправлять детей за границу, надо в России строить новые медицинские центры и вкладываться в образование врачей. Да! Тысячу раз да! Но что делать тем детям, которые тяжело болеют сейчас и не могут ждать, пока построятся прекрасные современные клиники и обучатся прекрасные современные врачи? К тому же ни один благотворительный фонд, ни все благотворительные фонды вместе не могут понастроить на всю страну медицинских центров и наладить в стране медицинское образование. Такие задачи посильны только государству.
А благотворительные фонды нужны для того, чтобы в ожидании светлого будущего латать дыры, чтобы эти дыры не слишком сильно нашу медицину дискредитировали.
Валерий ПАНЮШКИН - журналист и литератор. По образованию театровед и исследователь флорентийских праздников XV века. Спецкор "Ведомостей". Лауреат премии "Золотое перо России". Автор книг "Незаметная вещь", "Михаил Ходорковский. Узник тишины", "Газпром. Новое русское оружие". Регулярно пишет статьи о благотворительности и участвует в благотворительных программах, связанных с лечением детского рака, СПИДа, а также в программах паллиативной помощи; помогает Российскому фонду помощи и пишет сценарии для концертов "Подари жизнь".
http://ru.wikipedia.org/wiki/Панюшкин,_Валерий_Валерьевичhttp://www.snob.ru/profile/5394 Сноб, 04.02.2014
http://www.snob.ru/selected/entry/71364 Юлия ГУСАРОВА: Почему мы боимся лечить детей в России
«Если отечественная медицина признала ребенка неизлечимым, значит он реально неизлечим». Это сказал главный детский онколог Минздрава РФ Владимир Поляков, и я знаю его лично. Когда в трубке моей капельницы лекарство вдруг начало оседать кристаллами и хлопьями, меня, четырнадцатилетнюю, подвели именно к Полякову. Он распорядился лекарство вместе с капельницей выбросить, дать другое - это был случай из ряда вон, а Владимир Георгиевич оказался недалеко от моей палаты. Его лицо я запомнила: в 2003 году он еще не был главным детским онкологом и не был таким седым. Помнит ли он меня?
11 лет назад отечественная медицина решила, что я не жилец. Я узнала об этом несколько лет спустя, окончательно покинув палату детского отделения РОНЦ. Я узнала об этом в пылу ссоры с мамой, требуя перестать постоянно напоминать мне о моих проблемах со здоровьем, дескать, они и так всегда при мне.
Тогда, в 2003 году, я толком не понимала, от чего меня лечили. Опухоль размером с детский мяч, вырезанная откуда-то из середины тела, вызывала недоумение у врачей. «Такие образования обычно только у стариков бывают, но чтобы у детей, да еще и таких огромных размеров - как она вообще в тебе поместилась? Ты ничего не чувствовала?»
Я ничего не чувствовала.
«"Зла" таких размеров не бывает, это определенно "добро". Стекла повторно не пробовали проверить?».
Стекла - это ящик Пандоры, который до сих пор лежит где-то на шкафу в квартире родителей и который мы с мамой поклялись никогда больше не открывать. На эти стекла нанесены частицы опухоли для гистологического анализа, и именно они подтверждали, что у меня «зло». Опухоль обнаружилась совершенно случайно, когда я оступилась, упала с лестницы и от болевого шока перестала осознавать происходящее кругом. Помню только, что в больнице, куда меня привезла «скорая», выяснилось, что кости целы, но потом прозвучало требовательное «Резать!», я ответила: «Резать так резать» - и уснула, а проснулась в реанимации спустя двое суток с зашитым животом.
По рассказам мамы мне повезло: операцию делало одно «светило», оказавшееся в больнице случайно - пригласили на какой-то консилиум - и старая женщина-хирург по имени Любовь. Имя я запомнила, потому что потом несколько лет по утрам упоминала имя этой рабы Божией в молитве о здравии по утрам. Привычка молиться держалась долго: что еще остается семье ребенка, которому предсказали скорую смерть?
Год, проведенный под капельницей, память выдает кусками, видимо, щадя разум. Компьютера, интернета, связей и денег у нас не было, поэтому разговоры о лечении в Германии или Израиле, которые «дискредитируют российскую медицину», в моей семье даже не начинались - мы думали, что это все не про нашу честь. Информация о благотворительных фондах в то время передавалась больше из уст в уста, и до нашего отделения не доходила, зато родители делились друг с другом неофициальными прайс-листами услуг анестезиологов на операции, советовались, сколько положить в конверт старшей медсестре и сестре-хозяйке при кратковременной выписке между курсами химиотерапии, чтобы эта выписка длилась положенные для восстановления организма две недели, а не пару месяцев.
Ходила легенда, что мама одной девочки из Новосибирска платила двадцать тысяч, чтобы в двухместный бокс для ее дочери во время их отсутствия никого не селили. А меж тем на место в обычной палате стабильно были очереди.
Пузырьки с препаратами каждые два часа круглосуточно меняла моя мама, которая, как и родители других детей, жила в онкоцентре нелегально и спала у моей кровати на раскладушке. Ночью она при помощи фонарика и тиканья наручных часов регулировала скорость капельницы и за неделю научилась делать так, что флакон вливался в меня ровно один час, три, шесть или восемь. Она же постоянно подсчитывала разницу между объемами жидкости, которые поступали в мой организм и покидали его, строила график температуры.
Каждый день ровно в 8 утра по отделению разносился клич медсестры: «Родииителиии! Говориим температуруу!». Родители посменно драили сортир и коридор, возили своих больных на каталках в другие корпуса, готовили на местной кухне еду, от запаха которой детей не рвало. Мама Тани из Ростова, одной моей соседки по палате, варила макароны, рядом с ней мама Оли из Якутска строгала какую-то рыбу, мама Адибы из Ташкента жарила плов, а мама Ламары из Батуми делала лепешки, которые назывались «питух».
Кроме химиотерапевтических препаратов в качестве лечения я получала святую воду и сорокаусты в исполнении монахинь Зачатьевского монастыря; меня водили в местную больничную часовню на причастие и соборование. Пару раз ночью я видела, как на краю моей койки сидел мужчина в длинной хламиде, похожий на Серафима Саровского - приняв это за знак, я старалась причастия не пропускать. В какой-то момент отец признал единственным авторитетом скандальную Надежду Антоненко и начал крестовый поход против всей «скверны» в нашем доме: рвал фотографии, выбрасывал статуэтки, сувениры, бижутерию. Мои игрушки были сложены в огромную кучу на пустыре и сожжены - в каждой безделушке мог таиться раковый демон, которого только Антоненко могла увидеть своим рентгеновским взглядом. Каждое ювелирное изделие было сделано из кровавого металла, который навлекал на людей болезни и скорби.
Потом появился мужчина с говорящим именем Беслан и вместе с ним бутылки и пузырьки с загадочной водой, которую надо было размешивать против часовой стрелки, пить до и после еды и каждый час закапывать в нос. Живая вода стоила, как золото. И так было с каждым из нас, висящих над пропастью и каждый день вкушающих свой последний завтрак, обед и ужин - и через десять минут выблевывающих всю еду. Детское отделение РОНЦ напоминало цыганский табор, в котором родители со всех концов России и стран СНГ постоянно жили на сумках и на узлах, не знали ни о каких протоколах лечения, стремились общаться друг с другом и с врачами по понятиям. Возможно, потому что врачи сохраняли между собой и сумасшедшими родителями значительную дистанцию и старались не тратить время на объяснения сложных взаимодействий организма и препарата.
Именно такой образ отечественной медицины, образ воняющей пловом и блевом тряпичной химеры, который благодаря стараниям того табора родителей больных детей распространился в виде сказаний и преданий по всем уголкам России и стран СНГ, заставляет нас сегодняшних, интернетизированных, информационно подкованных и идейных испытывать перед ней животный страх, бежать со всех ног куда угодно, и чем дальше, тем лучше. Туда, где медсестры похожи на фотомоделей, на тумбочках у каждой койки стоят букетики эдельвейсов, а от постельного белья исходит аромат ванили.
Поскольку я все еще здесь, хотя по прогнозам врачей уж десять лет как должна была гнить на тогда еще не занятом Домодедовском кладбище, и, главное, поскольку я так и не знаю, что именно сохранило мне жизнь - лечение по протоколу, святая вода, животворящие капли в нос или очистительное пламя костра Антоненко, а может быть, неправильный диагноз - я не буду жестока к государственным мужам в белых халатах.
Если вы, дорогие мужи, хотите, чтобы обезумевшим родителям не дарили ложных надежд в Израиле или в Германии, душите химеру здесь. Остальные пожелания, кажется, понятны без моих слов.
Сноб, 04.02.2014
http://www.snob.ru/profile/27263/blog/71382