Очередная глава
На сей раз - очень важная. По крайней мере, для героя. Хотя это - возвращение назад, а надо двигаться вперед, вперед, вперед! И заканчивать этот опыт.
Свобода
Из тюрьмы меня освободили в понедельник, 9 мая 1949 года. Должны были еще в апреле, но бумаги застряли в комиссии по досрочному освобождению. Дело обычное. Нет ничего проще, чем украсть у человека неделю или две вольной жизни. Зато у меня был заверенный во всем правилам аттестат с печатями Свободной гимназии при столичном университете.
Большое спасибо социал-демократам, которые обосновались в министерстве просвещения - они наконец-то поняли, что все разговоры об образовании как средстве борьбы с преступностью ничего не стоят, если в аттестате заключенных будет стоять тюремный штемпель. Это ведь на всю жизнь, в отличие от судимости. Вот мы и выходили на волю выпускниками всяческих училищ и школ, или даже гимназий.
Отец привез мне новенький темно-серый костюм, что было очень кстати. За два с лишним года я сильно раздался в плечах, и старая одежда, извлеченная из железного шкафа, ни за что бы ни на меня не налезла. Да хоть бы и налезла - пахла она так, что хотелось ее немедленно выкинуть.
По дороге отец рассказывал о родственниках - дядях, тетях, моих двоюродных и троюродных братьях. Я поддерживал беседу, задавая нужные вопросы, хмыкал и посмеивался (как мне казалось, очень по-взрослому), и очень боялся услышать самые простые слова: "Что ты теперь собираешься делать?". Тем, кто задолго до освобождения начинал строить планы, я мог лишь завидовать. Они знали, куда и с кем пойдут, чем будут заниматься. Конечно, все эти планы могли пойти прахом в первый же день, но у меня никаких планов не было.
Дом ничуть не изменился. Ни одной новой вещи. Я зашел в свою комнату - все на своих местах, если не считать стопки одежды на кровати. В книжном шкафу - гимназические учебники, книги из серии "Пушешествия и приключения", большой и малый атласы мира, военные журналы на нижней полке... В первые тюремные месяцы я часто вспоминал эти журналы. Мне хотелось их сжечь. Но теперь я равнодушно глянул на обложку "Оружейного обозрения" за февраль 1947 года и принялся разбирать новую одежду. Отложил в сторону тонкий пуловер, вельветовые брюки с узким кожаным ремешком и темно-синюю рубаху и пошел в ванную. Отвернул кран до отказа, намылил жесткую губку... Мыло пахло так, что его хотелось съесть. Я и забыл, какое это наслаждение - горячий душ дома, когда дверь заперта, а рядом с тобой никого нет! Вместо потрескавшейся желтой плитки под ногами была гладкая, белоснежная ванна. И если бы мне захотелось наполнить эту ванну и понежиться полчаса в мыльной воде, никто бы не стал мне мешать. Так бы я и сделал, но боялся заснуть. Стоять в ванне и поливать себя из хромированного шланга - это уже счастье. А когда показалось, что я смыл с себя тюрьму, настала очередь маленьких радостей - мохнатое полотенце, кисточка для бритья, лезвие в прозрачном конверте, железный гребешок. В Образцовом исправительном заведении для несовершеннолетних правонарушителей полотенца были тонкими и жесткими, гребешки разрешалось держать только целлулоидные, а брил меня меня парикмахер - раз в три дня, не совсем чистым и не очень острым лезвием, иногда без пены. О пульверизаторе с кельнской водой не стоило и мечтать.
Пока я мылся, пришла экономка. С кухни доносился запах тушеного мяса, звенела посуда, отец хлопал дверцами буфета. Я знал, что на столе будет праздничная посуда - синие с золотом тарелки, бокалы резного стекла, салфетки в серебряных кольцах, все то, о чем целых два года лучше было не вспоминать.Я зашел на кухню, поздоровался с Паулой, нашей экономкой. Та сначала только кивнула - как видно, у нее на мой счет были серьезные сомнения, - но тут же обняла, расцеловала и сообщила, что я подрос, возмужал, да и цвет лица у меня хороший. А я впервые задумался: сколько же лет этой доброй женщине, которая готовит для нас и убирает наш дом с тех пор как умерла мама? Наверное, никак не меньше семидесяти.
За столом я всячески показывал, что в неволе не оголодал и не забыл хорошие манеры. Даже отказался от добавки, хотя с удовольствием съел бы три тарелки мяса с молодой картошкой, да еще вымазал бы хлебом всю подливку. А от бокала красного вина отказываться не стал. И поддерживал беседу с отцом, который явно пришел в хорошее расположение духа, потому что снова рассказывал о своих маленьких пациентах и их смешных родителях. Правда, вставлять нужные слова и многозначительно хмыкать становилось все труднее - вино ударило в голову, а вишневый торт в сочетании с ароматом отцовской сигары одурманили меня окончательно.
- Пора тебе отдохнуть, мальчик, - сказал отец, откладывая в сторону салфетку. - А вечером сходим куда-нибудь.
- Куда?
- А куда тебе хочется? В кино, может быть?
- Отлично, пойдем в кино.
Через полминуты я рухнул на кровать - не раздеваясь, поверх покрывала. И тут же заснул. Проспал часа два и никаких снов, к счастью, не видел. Зато пробуждение было похоже на мои тюремные сны. Я столько раз видел свою комнату, тонкую трещину на потолке, угол книжного шкафа... Обычно такое снилось мне за несколько секунд до подъема. Но теперь я действительно проснулся дома. И заметил, что трещина стала не такой уж тонкой.
В столовой кто-то негромко разговаривал. Отец дремал в кресле у приемника. Передавали старый радиоспектакль.
- Привет, папа. Как ты себя чувствуешь?
- Да... Кто?! Господи, это, сынок.
Наверное, и ему всякое снилось за эти два года.
- А где Паула?
- Я ее отпустил. Пускай отдыхает. Если в кино проголодаемся, ужин у нас с тобой есть.
- Куда пойдем?
- В "Астор", на "Человека-невидимку", если ты не против. Через полчаса можно выходить.
- Гхм... Новый "Человек-невидимка"?
- Да, вторую неделю идет. Помню, старый тебе очень нравился.
- Отличный был фильм!
Отец улыбнулся.
- Посмотрим. Может, этот будет не хуже. Хочешь чаю?
Еще одна маленькая радость: открыть квадратную жестянку с надписью "Поцелуй гималайского бриза" серебром по черному, насыпать в стеклянную колбу три ложки пахучих завитков и, дождавшись свистка с плиты, залить эту колбу кипятком. А потом наблюдать, как вода в прозрачном чайнике окрашивается в цвет старой бронзы. Почему-то считалось, что у нас дома я лучше всех завариваю чай, хотя в шоттовском стекле его заварить может любой дурак.
Перед выходом я сбегал в комнату и принес оттуда дерматиновую сумку - подарок управления исправительных заведений. Достал серый конверт и протянул отцу.
- Это чек, папа. Выходное пособие, триста крон.
- Спасибо, спрячь. Я открыл счет на твое имя, откладывал каждый месяц по полсотни. У тебя есть деньги, сынок. Тратить не торопись, пригодятся, а чек завтра положишь в банк. Можешь сразу взять там наличные, купишь себе что-нибудь.
Просто сказка! Теперь я был богачом - у меня без всяких усилий появилось почти три тысячи крон. Но почему-то это меня совершенно не обрадовало. И покупать ничего не хотелось. Успею!
Мы вышли на улицу. До "Астора" было недалеко, всего три квартала. Голова слегка кружилась, то ли от вина, то ли просто от того, что можно было идти по прямой, а не по кругу. И сверху на меня никто не смотрел. А если и смотрел, то не сторожил.
Отец взял билеты в партер. Если бы я пришел в кино с друзьями, непременно забрался бы на балкон и уселся там в первом ряду - по понедельникам две трети мест в "Асторе" оставались пустыми, можно было садиться куда угодно. Но я пришел с отцом, и мы сели в седьмом ряду партера, согласно купленным билетам.
Перед фильмом показывали хронику. Сперва военную: могучие авианосцы утюжат Тихий Океан, бравые томми маршируют по отбитой у японцев Малайе, заросшие австралийцы водружают свой звездный флаг у кратера вулкана, голландцы вместе с германским экспедиционным корпусом восстанавливают укрепления на Борнео. И, конечно, наши герои-летчики на новых истребителях, а моторы у истребителей - "Роллс-Ройс". Трепещи, Японская Империя!
У этой хроники было одно достинство - все кадры отсняты самое большее неделю назад. В тюрьму, если и привозили катушки с "Панорамой событий", то не меньше чем месячной давности. Впрочем, там любой киносеанс был событием, мы были бы рады и хронике Великой войны. А что до содержания, то после просмотра этих бодрых сюжетов трудно было понять, почему японцы до сих пор удерживают весь Индокитай, здоровенный кусок Бирмы и десятка два, если не три, островов, главным образом ост-индских.
Потом пошли местные сюжеты - иранский посол вручал президенту верительные грамоты, депутаты парламента веселились на празднике молодого вина, министр транспорта держал речь на открытии нового шлюза, загребский театр давал гастроли. В общем, ничего интересного.
Зажегся свет, в зал вошли три запоздавших зрителя, строгий голос из репродуктора сообщил, что показ фильма начнется немедленно. Лампы в треугольных колпаках медленно погасли (как же я любил эти секунды, когда свет уходит из стекла!) и зазвучала героическая, тревожная музыка.
Потом я часто думал - что бы случилось, если б отцу пришло в голову пойти со мной в другой кинотеатр? В "Хроносе" наверняка показывали какую-нибудь комедию, в "Рексе" - драму из великосветской жизни. Но отцу хотелось сделать мне приятное, и он выбрал "Человека-невидимку", новую экранизацию старой-престарой книжки. Странный фильм, где почти все происходило в замедленном темпе, а крупные планы надолго застывали на экране. Гриффина играл Рональд Ховард, сравнительно молодой актер, о котором я прежде ничего не слышал. Играл так, что с первых же минут мне стало ясно: этот человек смертельно одинок, у него нет будущего.
Нет, мрачные мысли одолели меня не сразу. Фильм мне понравился, и одинокий Гриффин был совсем не виноват в том, что началось со мной на следующее утро. Да и утро было не таким уж мрачным: я отлично выспался, встал вместе с отцом в половину седьмого, без четверти восемь проводил его до машины...
Отец уехал лечить детей, а я остался дома и развернул утреннюю газету. Отдел объявлений в "Телеграфе" был явно не про мою честь - там искали администраторов с дипломом магистра или как минимум бакалавра, так что пришлось выйти на улицу. Вместо старого киоска с резными ставнями на углу стояла новомодная оранжевая будка. Но в овальном окне виднелось знакомое лицо.
- Доброе утро, Карл!
- Здравствуй, Марк. Ты уже отсидел? Так быстро? Или сбежал?
Я кивнул. Взял с прилавка "Курьер", две забитые объявлениями городские газеты, отсчитал мелочь и ушел, не поблагодарив. Дома потратил часа два, высматривая подходящие объявления и отчеркивая их карандашом. Но ни по одному телефону не позвонил. А потом улегся на диван с книжкой про охоту на бенгальских тигров, которую последний раз читал в пятом классе. Найти работу было нужно. Работа была. Но теперь мне не хотелось выходить на улицу. А вдруг встречу еще каких-нибудь знакомых? А если мне попадется кто-то из нашей школьной компании? О чем мы будем говорить? Или они даже не поздороваются со мной?
В тот день я так больше и не вышел из дома. Появление Паулы настроения не прибавило - когда я предложил помочь ей развесить белье, она отмахнулась и сказала: "Не надо. Ты, поди, устал там, теперь отдыхай". Хоть я и знал, что она желает мне добра, но все равно расстроился.
К вечеру вернулся отец. Одобрительно глянул на газетные объявления. Посоветовал не торопиться с выбором работы, вспомнил, что кто-то из его знакомых держит фотоателье и ему может понадобиться ученик. Я только кивал. Не хотелось объяснять, что ни в фотографию, ни в столярную мастерскую я работать не пойду, потому что и то и другое - тюрьма.
К концу недели у меня выработался четкий распорядок дня. Я вставал в пол-седьмого, готовил нам с отцом завтрак и до одиннадцати часов слушал радио, крутил пластинки, читал детские книжки. Или наводил блеск на кухонные краны и дверные ручки (мне еще никто не объяснил, что это первый признак помешательства). В одиннадцать выходил из дома, зная почти наверняка, что все мои знакомые - точнее, бывшие знакомые, - работают или сидят на занятиях. Дожидался трамвая и ехал до конечной остановки, за которой начинался парк. В сумке у меня были пара яблок, какой-нибудь роман из отцовской библиотеки и двухцветный химический карандаш. Газеты я покупал у трамвайного кольца, снова обводил объявления и убеждал себя в том, что следующее утро надо обязательно начать со звонков. Но день за чтением проходил быстро, я возвращался домой, а утром никуда не звонил.
В пятницу мне пришло в голову изменить программу - я сел в другой трамвай и сошел на набережной, у щита с надписью "Причал прогулочных пароходов №3". Народу на причале оказалось неожиданно много, но знакомых среди них не было. Были девушки - завитые провинциальные красавицы в клетчатых жакетах и широких юбках в косую полоску. Был прилавок с газетами. Я покосился на заголовки и не стал покупать. За четыре дня мне стало ясно, что делать. А если и оставались какие-то сомнения, они начисто пропали на борту пароходика, когда одна из девушек попыталась завязать со мной разговор. Я был бы не прочь познакомиться с ней поближе, но врать не хотелось. Хотя запросто можно было придумать какой-нибудь интернат, заменить надзирателей на отцов-иезуитов... Она же из провинции, всему поверит! Но я оборвал разговор, и барышня, надув красивые губы, вернулась к подругам.
Еще два дня пытки свободой прошли спокойно. В субботу мы съездили к старшей сестре отца, и к бабушке, маминой маме. Тетя, надо отдать ей должное, не стала задавать мне никаких вопросов, а с бабушкой все было еще проще: она вообще не знала, где я провел последние два года. "Учился? Молодец! Получил аттестат? Поздравляю!" Она подарила мне золотую монету с императорским профилем, так что я стал еще богаче. В воскресенье отец взял меня в наш загородный дом, где мы оба до позднего вечера занимались разборкой, сортировкой и уничтожением всякого хлама. И договорились завтра же вызвать маляров. Тут мне стало слегка неловко, потому что я твердо знал: красить и белить этот дом будут без меня.
В понедельник, ровно через семь дней после освобождения, я вышел из дома не в одиннадцать утра, а в десять. И поехал к квадратной площади Густава, которую со всех сторон обступали флагштоки и псевдоантичные портики - канцелярия коменданта города, штаб военного округа, приемная военного министра, резиденция военного губернатора. Запись добровольцев в армию, если верить большому объявлению во всех газетах, велась у коменданта.
Дежурный, перетянутый белыми ремнями, объяснил, куда идти. Заветный кабинет был в конце длинного коридора. Откидные стулья пустовали - в армию никто не рвался, по крайней мере в этот день. Низкорослый капитан пожал мне руку, предложил сесть и долго изучал мои бумаги. Потом отложил в сторону справку об освобождении, вывел в разграфленной тетради полдюжины строчек и сказал:
- Решили начать новую жизнь? Правильно, молодой человек! Армия - самое лучшее место для этого. Вот адрес призывного пункта. Явитесь завтра в восемь утра. Вот список вещей и документов. Вещи можете не брать, документы - обязательно. А то никуда не возьмут. Не смотрите так, я пошутил. Личное дело сейчас заведу и перешлю на призывной. Все, на сегодня вы свободны.
Осталось самое трудное - объяснить отцу, почему я ухожу. У меня в голове сложилась целая лекция с остроумными аргументами и сногсшибательными примерами. Но когда отец вышел из машины и я подбежал к нему, все приготовленные слова рассыпались, смешались, превратились в бессмысленный набор букв.
Убеждать отца - дурацкая затея. Но умный доктор Тома все понял. Он и без моих объяснений знал, что у тех, кто идет в армию добровольцем, автоматически снимается судимость. И ему было прекрасно известно, что мои шансы попасть на войну равны нулю, даже если я буду каждый день писать прошения начальнику Генштаба, военному министру и президенту. Не я успокаивал отца, а он меня, глядя снизу вверх: "Марк, мальчик мой, сынок, у тебя будут отпуска, сможешь приезжать ко мне..." И пока Паула плакала на кухне, мы с отцом пили коньяк - за здоровье друг друга.
А наутро у меня действительно началась новая жизнь.
С другими частями проекта можно ознакомиться, воспользовавшись тэгом plot
Свобода
Из тюрьмы меня освободили в понедельник, 9 мая 1949 года. Должны были еще в апреле, но бумаги застряли в комиссии по досрочному освобождению. Дело обычное. Нет ничего проще, чем украсть у человека неделю или две вольной жизни. Зато у меня был заверенный во всем правилам аттестат с печатями Свободной гимназии при столичном университете.
Большое спасибо социал-демократам, которые обосновались в министерстве просвещения - они наконец-то поняли, что все разговоры об образовании как средстве борьбы с преступностью ничего не стоят, если в аттестате заключенных будет стоять тюремный штемпель. Это ведь на всю жизнь, в отличие от судимости. Вот мы и выходили на волю выпускниками всяческих училищ и школ, или даже гимназий.
Отец привез мне новенький темно-серый костюм, что было очень кстати. За два с лишним года я сильно раздался в плечах, и старая одежда, извлеченная из железного шкафа, ни за что бы ни на меня не налезла. Да хоть бы и налезла - пахла она так, что хотелось ее немедленно выкинуть.
По дороге отец рассказывал о родственниках - дядях, тетях, моих двоюродных и троюродных братьях. Я поддерживал беседу, задавая нужные вопросы, хмыкал и посмеивался (как мне казалось, очень по-взрослому), и очень боялся услышать самые простые слова: "Что ты теперь собираешься делать?". Тем, кто задолго до освобождения начинал строить планы, я мог лишь завидовать. Они знали, куда и с кем пойдут, чем будут заниматься. Конечно, все эти планы могли пойти прахом в первый же день, но у меня никаких планов не было.
Дом ничуть не изменился. Ни одной новой вещи. Я зашел в свою комнату - все на своих местах, если не считать стопки одежды на кровати. В книжном шкафу - гимназические учебники, книги из серии "Пушешествия и приключения", большой и малый атласы мира, военные журналы на нижней полке... В первые тюремные месяцы я часто вспоминал эти журналы. Мне хотелось их сжечь. Но теперь я равнодушно глянул на обложку "Оружейного обозрения" за февраль 1947 года и принялся разбирать новую одежду. Отложил в сторону тонкий пуловер, вельветовые брюки с узким кожаным ремешком и темно-синюю рубаху и пошел в ванную. Отвернул кран до отказа, намылил жесткую губку... Мыло пахло так, что его хотелось съесть. Я и забыл, какое это наслаждение - горячий душ дома, когда дверь заперта, а рядом с тобой никого нет! Вместо потрескавшейся желтой плитки под ногами была гладкая, белоснежная ванна. И если бы мне захотелось наполнить эту ванну и понежиться полчаса в мыльной воде, никто бы не стал мне мешать. Так бы я и сделал, но боялся заснуть. Стоять в ванне и поливать себя из хромированного шланга - это уже счастье. А когда показалось, что я смыл с себя тюрьму, настала очередь маленьких радостей - мохнатое полотенце, кисточка для бритья, лезвие в прозрачном конверте, железный гребешок. В Образцовом исправительном заведении для несовершеннолетних правонарушителей полотенца были тонкими и жесткими, гребешки разрешалось держать только целлулоидные, а брил меня меня парикмахер - раз в три дня, не совсем чистым и не очень острым лезвием, иногда без пены. О пульверизаторе с кельнской водой не стоило и мечтать.
Пока я мылся, пришла экономка. С кухни доносился запах тушеного мяса, звенела посуда, отец хлопал дверцами буфета. Я знал, что на столе будет праздничная посуда - синие с золотом тарелки, бокалы резного стекла, салфетки в серебряных кольцах, все то, о чем целых два года лучше было не вспоминать.Я зашел на кухню, поздоровался с Паулой, нашей экономкой. Та сначала только кивнула - как видно, у нее на мой счет были серьезные сомнения, - но тут же обняла, расцеловала и сообщила, что я подрос, возмужал, да и цвет лица у меня хороший. А я впервые задумался: сколько же лет этой доброй женщине, которая готовит для нас и убирает наш дом с тех пор как умерла мама? Наверное, никак не меньше семидесяти.
За столом я всячески показывал, что в неволе не оголодал и не забыл хорошие манеры. Даже отказался от добавки, хотя с удовольствием съел бы три тарелки мяса с молодой картошкой, да еще вымазал бы хлебом всю подливку. А от бокала красного вина отказываться не стал. И поддерживал беседу с отцом, который явно пришел в хорошее расположение духа, потому что снова рассказывал о своих маленьких пациентах и их смешных родителях. Правда, вставлять нужные слова и многозначительно хмыкать становилось все труднее - вино ударило в голову, а вишневый торт в сочетании с ароматом отцовской сигары одурманили меня окончательно.
- Пора тебе отдохнуть, мальчик, - сказал отец, откладывая в сторону салфетку. - А вечером сходим куда-нибудь.
- Куда?
- А куда тебе хочется? В кино, может быть?
- Отлично, пойдем в кино.
Через полминуты я рухнул на кровать - не раздеваясь, поверх покрывала. И тут же заснул. Проспал часа два и никаких снов, к счастью, не видел. Зато пробуждение было похоже на мои тюремные сны. Я столько раз видел свою комнату, тонкую трещину на потолке, угол книжного шкафа... Обычно такое снилось мне за несколько секунд до подъема. Но теперь я действительно проснулся дома. И заметил, что трещина стала не такой уж тонкой.
В столовой кто-то негромко разговаривал. Отец дремал в кресле у приемника. Передавали старый радиоспектакль.
- Привет, папа. Как ты себя чувствуешь?
- Да... Кто?! Господи, это, сынок.
Наверное, и ему всякое снилось за эти два года.
- А где Паула?
- Я ее отпустил. Пускай отдыхает. Если в кино проголодаемся, ужин у нас с тобой есть.
- Куда пойдем?
- В "Астор", на "Человека-невидимку", если ты не против. Через полчаса можно выходить.
- Гхм... Новый "Человек-невидимка"?
- Да, вторую неделю идет. Помню, старый тебе очень нравился.
- Отличный был фильм!
Отец улыбнулся.
- Посмотрим. Может, этот будет не хуже. Хочешь чаю?
Еще одна маленькая радость: открыть квадратную жестянку с надписью "Поцелуй гималайского бриза" серебром по черному, насыпать в стеклянную колбу три ложки пахучих завитков и, дождавшись свистка с плиты, залить эту колбу кипятком. А потом наблюдать, как вода в прозрачном чайнике окрашивается в цвет старой бронзы. Почему-то считалось, что у нас дома я лучше всех завариваю чай, хотя в шоттовском стекле его заварить может любой дурак.
Перед выходом я сбегал в комнату и принес оттуда дерматиновую сумку - подарок управления исправительных заведений. Достал серый конверт и протянул отцу.
- Это чек, папа. Выходное пособие, триста крон.
- Спасибо, спрячь. Я открыл счет на твое имя, откладывал каждый месяц по полсотни. У тебя есть деньги, сынок. Тратить не торопись, пригодятся, а чек завтра положишь в банк. Можешь сразу взять там наличные, купишь себе что-нибудь.
Просто сказка! Теперь я был богачом - у меня без всяких усилий появилось почти три тысячи крон. Но почему-то это меня совершенно не обрадовало. И покупать ничего не хотелось. Успею!
Мы вышли на улицу. До "Астора" было недалеко, всего три квартала. Голова слегка кружилась, то ли от вина, то ли просто от того, что можно было идти по прямой, а не по кругу. И сверху на меня никто не смотрел. А если и смотрел, то не сторожил.
Отец взял билеты в партер. Если бы я пришел в кино с друзьями, непременно забрался бы на балкон и уселся там в первом ряду - по понедельникам две трети мест в "Асторе" оставались пустыми, можно было садиться куда угодно. Но я пришел с отцом, и мы сели в седьмом ряду партера, согласно купленным билетам.
Перед фильмом показывали хронику. Сперва военную: могучие авианосцы утюжат Тихий Океан, бравые томми маршируют по отбитой у японцев Малайе, заросшие австралийцы водружают свой звездный флаг у кратера вулкана, голландцы вместе с германским экспедиционным корпусом восстанавливают укрепления на Борнео. И, конечно, наши герои-летчики на новых истребителях, а моторы у истребителей - "Роллс-Ройс". Трепещи, Японская Империя!
У этой хроники было одно достинство - все кадры отсняты самое большее неделю назад. В тюрьму, если и привозили катушки с "Панорамой событий", то не меньше чем месячной давности. Впрочем, там любой киносеанс был событием, мы были бы рады и хронике Великой войны. А что до содержания, то после просмотра этих бодрых сюжетов трудно было понять, почему японцы до сих пор удерживают весь Индокитай, здоровенный кусок Бирмы и десятка два, если не три, островов, главным образом ост-индских.
Потом пошли местные сюжеты - иранский посол вручал президенту верительные грамоты, депутаты парламента веселились на празднике молодого вина, министр транспорта держал речь на открытии нового шлюза, загребский театр давал гастроли. В общем, ничего интересного.
Зажегся свет, в зал вошли три запоздавших зрителя, строгий голос из репродуктора сообщил, что показ фильма начнется немедленно. Лампы в треугольных колпаках медленно погасли (как же я любил эти секунды, когда свет уходит из стекла!) и зазвучала героическая, тревожная музыка.
Потом я часто думал - что бы случилось, если б отцу пришло в голову пойти со мной в другой кинотеатр? В "Хроносе" наверняка показывали какую-нибудь комедию, в "Рексе" - драму из великосветской жизни. Но отцу хотелось сделать мне приятное, и он выбрал "Человека-невидимку", новую экранизацию старой-престарой книжки. Странный фильм, где почти все происходило в замедленном темпе, а крупные планы надолго застывали на экране. Гриффина играл Рональд Ховард, сравнительно молодой актер, о котором я прежде ничего не слышал. Играл так, что с первых же минут мне стало ясно: этот человек смертельно одинок, у него нет будущего.
Нет, мрачные мысли одолели меня не сразу. Фильм мне понравился, и одинокий Гриффин был совсем не виноват в том, что началось со мной на следующее утро. Да и утро было не таким уж мрачным: я отлично выспался, встал вместе с отцом в половину седьмого, без четверти восемь проводил его до машины...
Отец уехал лечить детей, а я остался дома и развернул утреннюю газету. Отдел объявлений в "Телеграфе" был явно не про мою честь - там искали администраторов с дипломом магистра или как минимум бакалавра, так что пришлось выйти на улицу. Вместо старого киоска с резными ставнями на углу стояла новомодная оранжевая будка. Но в овальном окне виднелось знакомое лицо.
- Доброе утро, Карл!
- Здравствуй, Марк. Ты уже отсидел? Так быстро? Или сбежал?
Я кивнул. Взял с прилавка "Курьер", две забитые объявлениями городские газеты, отсчитал мелочь и ушел, не поблагодарив. Дома потратил часа два, высматривая подходящие объявления и отчеркивая их карандашом. Но ни по одному телефону не позвонил. А потом улегся на диван с книжкой про охоту на бенгальских тигров, которую последний раз читал в пятом классе. Найти работу было нужно. Работа была. Но теперь мне не хотелось выходить на улицу. А вдруг встречу еще каких-нибудь знакомых? А если мне попадется кто-то из нашей школьной компании? О чем мы будем говорить? Или они даже не поздороваются со мной?
В тот день я так больше и не вышел из дома. Появление Паулы настроения не прибавило - когда я предложил помочь ей развесить белье, она отмахнулась и сказала: "Не надо. Ты, поди, устал там, теперь отдыхай". Хоть я и знал, что она желает мне добра, но все равно расстроился.
К вечеру вернулся отец. Одобрительно глянул на газетные объявления. Посоветовал не торопиться с выбором работы, вспомнил, что кто-то из его знакомых держит фотоателье и ему может понадобиться ученик. Я только кивал. Не хотелось объяснять, что ни в фотографию, ни в столярную мастерскую я работать не пойду, потому что и то и другое - тюрьма.
К концу недели у меня выработался четкий распорядок дня. Я вставал в пол-седьмого, готовил нам с отцом завтрак и до одиннадцати часов слушал радио, крутил пластинки, читал детские книжки. Или наводил блеск на кухонные краны и дверные ручки (мне еще никто не объяснил, что это первый признак помешательства). В одиннадцать выходил из дома, зная почти наверняка, что все мои знакомые - точнее, бывшие знакомые, - работают или сидят на занятиях. Дожидался трамвая и ехал до конечной остановки, за которой начинался парк. В сумке у меня были пара яблок, какой-нибудь роман из отцовской библиотеки и двухцветный химический карандаш. Газеты я покупал у трамвайного кольца, снова обводил объявления и убеждал себя в том, что следующее утро надо обязательно начать со звонков. Но день за чтением проходил быстро, я возвращался домой, а утром никуда не звонил.
В пятницу мне пришло в голову изменить программу - я сел в другой трамвай и сошел на набережной, у щита с надписью "Причал прогулочных пароходов №3". Народу на причале оказалось неожиданно много, но знакомых среди них не было. Были девушки - завитые провинциальные красавицы в клетчатых жакетах и широких юбках в косую полоску. Был прилавок с газетами. Я покосился на заголовки и не стал покупать. За четыре дня мне стало ясно, что делать. А если и оставались какие-то сомнения, они начисто пропали на борту пароходика, когда одна из девушек попыталась завязать со мной разговор. Я был бы не прочь познакомиться с ней поближе, но врать не хотелось. Хотя запросто можно было придумать какой-нибудь интернат, заменить надзирателей на отцов-иезуитов... Она же из провинции, всему поверит! Но я оборвал разговор, и барышня, надув красивые губы, вернулась к подругам.
Еще два дня пытки свободой прошли спокойно. В субботу мы съездили к старшей сестре отца, и к бабушке, маминой маме. Тетя, надо отдать ей должное, не стала задавать мне никаких вопросов, а с бабушкой все было еще проще: она вообще не знала, где я провел последние два года. "Учился? Молодец! Получил аттестат? Поздравляю!" Она подарила мне золотую монету с императорским профилем, так что я стал еще богаче. В воскресенье отец взял меня в наш загородный дом, где мы оба до позднего вечера занимались разборкой, сортировкой и уничтожением всякого хлама. И договорились завтра же вызвать маляров. Тут мне стало слегка неловко, потому что я твердо знал: красить и белить этот дом будут без меня.
В понедельник, ровно через семь дней после освобождения, я вышел из дома не в одиннадцать утра, а в десять. И поехал к квадратной площади Густава, которую со всех сторон обступали флагштоки и псевдоантичные портики - канцелярия коменданта города, штаб военного округа, приемная военного министра, резиденция военного губернатора. Запись добровольцев в армию, если верить большому объявлению во всех газетах, велась у коменданта.
Дежурный, перетянутый белыми ремнями, объяснил, куда идти. Заветный кабинет был в конце длинного коридора. Откидные стулья пустовали - в армию никто не рвался, по крайней мере в этот день. Низкорослый капитан пожал мне руку, предложил сесть и долго изучал мои бумаги. Потом отложил в сторону справку об освобождении, вывел в разграфленной тетради полдюжины строчек и сказал:
- Решили начать новую жизнь? Правильно, молодой человек! Армия - самое лучшее место для этого. Вот адрес призывного пункта. Явитесь завтра в восемь утра. Вот список вещей и документов. Вещи можете не брать, документы - обязательно. А то никуда не возьмут. Не смотрите так, я пошутил. Личное дело сейчас заведу и перешлю на призывной. Все, на сегодня вы свободны.
Осталось самое трудное - объяснить отцу, почему я ухожу. У меня в голове сложилась целая лекция с остроумными аргументами и сногсшибательными примерами. Но когда отец вышел из машины и я подбежал к нему, все приготовленные слова рассыпались, смешались, превратились в бессмысленный набор букв.
Убеждать отца - дурацкая затея. Но умный доктор Тома все понял. Он и без моих объяснений знал, что у тех, кто идет в армию добровольцем, автоматически снимается судимость. И ему было прекрасно известно, что мои шансы попасть на войну равны нулю, даже если я буду каждый день писать прошения начальнику Генштаба, военному министру и президенту. Не я успокаивал отца, а он меня, глядя снизу вверх: "Марк, мальчик мой, сынок, у тебя будут отпуска, сможешь приезжать ко мне..." И пока Паула плакала на кухне, мы с отцом пили коньяк - за здоровье друг друга.
А наутро у меня действительно началась новая жизнь.
С другими частями проекта можно ознакомиться, воспользовавшись тэгом plot