Петр Гнедич. Старый Петербург
I.
Я помню Старый Петербург с начала 60-годов.
Отец мой занимал хлопотливую должность по хозяйственному департаменту министерства путей сообщения и короткие зимние дни сплошь проводил в разъездах по городу, в посещениях других министерств, сената, складов, магазинов. Когда я подрос, он часто брал меня с собою, и я подолгу сидел в санях, ожидая его выхода и наблюдая уличную жизнь. И всегда каждая поездка ознаменовывалась для меня каким-нибудь выпуклым событием. То покормит меня отец какими-то пирогами с капустой у пирожника в Гостином дворе; то покатает на оленях по льду Невы, возле эскимосскаго чума; то покажет паровозы на Царскосельском вокзале. Едем мы через Исаакиевскую площадь, он скажет:
- Вот видишь: этот собор открыли три года назад. Сегодня некогда, a в следующий раз я поведу тебя внутрь и покажу мозаики: там образа собраны из разноцветных камешков.
Едем через Аничков мост по Невскому, он говорить:
- Видишь, четыре группы - коней с возничими? Прежде был здесь такой же мост с башнями, как Чернышев и Обуховский: все были такие мосты через Фонтанку. А потом стали они узки для нынешняго движения, их и переделали. А по углам поставлены бронзовые кони для украшений.
Показывал он мне памятники и Петру, и Крылову, и Николаю, и Александру.
- Это, говорит, работа Фальконета, это - Клодта, это - Монферрана.
А я спрашиваю:
- Это, папа, все не русские делали?
А он подергивает плечом и отвечает:
- Не русские. А вот этот театр строил Росси, а дворец - Растрелли, а этот мост - Кербез...
И я запоминаю: Кербез, Клодт, Росси... Все не русские...
II.
По улицам идет ряд ухабов. Нынешняя зима напомнила мне времена детства. Извозчики все отрепанные, неряшливые, с желтыми нумерами, болтающимися на спине - на спинках экипажей тогда нумера не ставились. Дуги на лошадях были высокия, сбруя - с ненужным количеством посеребренных блях. У ломовиков эти бляхи огромныя, величиной с тарелку, медныя, и придавали лошадям ассирийский вид. Летний обычный экипаж у извозчиков - "гитара" - был нечто в роде гладильной доски, на которой сидели верхом, и которая была подвешана к четырем стоячим рессорам. Такия "линейки" долгое время имелиcь в поместьях, да имеются в глуши и посейчас. Их закладывают тройкой и ездят на них в лес за грибами. Такия линейки в недавнее время ездили по Петербургу с хором из певческой капеллы или с учениками балетнаго училища. В Петербурге с боков их устраивались приступочки, на которыя упирались ноги. А в деревнях ноги болтались безпомощно в воздухе, и когда экипаж накренялся на один бок, ехавшие испуганно хватались друг за друга и за кожаную спинку сиденья, чтоб не кувырнуться на землю. На таких же нелепых экипажах ездили тогда и пожарные - летом на колесах, а зимой на полозьях, при чем их везла тройка с красной дугой и колокольчиком.
Ямщицкия и курьерския тройки и пары с пристяжной были тогда на улицах явлением обычным. Четверни уже пропадали. Четверней ездил только митрополит Исидор, да богатыя купеческия свадьбы справлялись при участии золотых карет, запряженных серыми лошадьми в яблоках, при чем форейтор и кучер имели на синих кафтанах и поярковых шляпах крупныя бумажныя розы. С пристяжкой ездили еще многие франты. Такую моду поддерживал обер-полицмейстер Трепов, имевший обыкновение ездить, стоя в дрожках, держась за ручки, приделанныя к облучку, обитыя малиновым бархатом. Потом, когда, после выстрела Засулич, он сгинул с петербургскаго горизонта, пропала мода и на запряжки с пристяжкой. Но ямския тройки царили еще долго. Их выжили вонючие автомобили, и лихие ямщики превратились в не менее лихих шоферов.
По улицам тянулись ряды ломовиков. Огромные, широкозадые битюги мерно шагали под полуторастапудовыми возами, и звонили бубенцами, качая в такт шагам черноглазыми головами. Сами ломовики все были атлеты, носившие в кладовыя на спинах по два мешка кофе по 12 пудов каждый и съедали по караваю хлеба в день. Телеги их были обиты железом, звенели цепями и грохотали по огромным булыжникам мостовой так, что, когда летом растворяли окна на улицу, то в комнатах не было слышно ни слова.
Барыни шли в широчайших кринолинах, со шляпками на затылках, в митенках вместо перчаток и со складными зонтиками, у которых были ручки из кости. Зимою оне ходили в капорах и салопах. Салопы были атласные и бархатные. Иногда ротонды были краснаго шотландскаго клетчатаго рисунка и украшались большими кисточками. Городовые были в серых шинелях, с тесаками у пояса и в киверах с горящим пламенем на макушке. Хожалые с аллебардами уже вышли из моды, и я их не помню.
III.
Петербургския улицы того времени были похожи на улицы глухих губернских городов в базарные дни. Только чиновников здесь было больше. Два раза в день - в девять утра и в три дня - они бежали длинной вереницей, виляя фалдочками своих синих фраков и белея кокардами на форменных фуражках. Со служащими в министерствах обходились в те времена сурово, - с чиновников снимали сапоги, писарей били по лицу, курьеров секли на конюшне, где стояли для разъездов лошади. Под вечер те же чиновники ходили в баню, надевая шинель поверх халата, если было студено, и щеголяя в халате и форменной фуражке, если это было лето. Назад они шли красные, с веником, связкой баранок и мятными пряниками, что продавались неизменно у входа в бани. Вообще мучная снедь находила тогда многочисленных потребителей. Продавали на перекрестках блины, пироги, крендели, оладьи, сайки, калачи, иногда приготовленные скверно на сале или патоке, иногда испеченные превосходно - особливо сайки, крендели и бублики. Продавали на улицах и сласти: вареныя груши, рожки, яблоки, мед, мороженое, даже конфеты, - последния особенно в дачных местностях, где ютились состоятельные обыватели. С утра раздавались громкие призывные крики разносчиков. Продавали рыбу, зелень, мясо, сыры, швабры, гребенки, игрушки, щетки, лук, ягоды, арбузы, дыни, яйца, масло, тесемки, очки, туфли, конверты; покупали старое платье, кости, тряпки, банки, всякий хлам; по дороги крали, что плохо лежало. Кошатники приносили кошкам печенку, запрятывали в мешок красивых котят, а собачники подманивали щенков, продавали их, зашивая иногда дворняжек в пуделиную шкуру. Фонарщики везли за собою ящик с заправленными лампами, которыя вставляли в фонари, так как газ не был еще проведен во все улицы. Водовозы, расплескивая из бочек воду, везли мутное пойло из Фонтанки и Мойки для потребления обывателей. На улицах хрипели шарманки, давали представления акробаты, фокусники, гнусаво кричал "Петрушка".
IV.
Не только о трамваях, но и о "конках" тогда не было и помина. Собственно говоря, то, что у нас называлось "конкой", и был, в тесном значении этого слова, трамвай. Tram - обозначает желобчатый рельс. А так как Way - значит дорога, то трамвай обозначает рельсовый путь. У нас привилось это название тогда, когда вместо лошадей стали применять, как двигательную силу для вагонов, электричество.
До 1863 года по Петербургу ходили только громоздкие омнибусы, в которых безбожно встряхивало и взбалтывало пассажиров. Омнибусы эти ходили по Невскому, по Садовой, на Остров, к Смольному, в Лесной, и представляли собою допотопный вид. Стекла в этих омнибусах дребезжали, сам кузов визжал и трещал, колеса грохотали, кондуктор свистел, а на загородных линиях трубил в рог. Во время "рейса" происходили зачастую скандалы, особливо, если попадались пьяные пассажиры (xудесныя сцены этого рода читатели найдут в альманахе "Физиология Петербурга", что издал когда-то Некрасов). Лошади в таких омнибусах ("обнимусах", как говорило простонародье) были тощие Россинанты, тащившие тяжелый рыдван, переполненный пассажирами, шагом.
Кондуктор был весь в сальных пятнах и отрепьях. Кучер - вечно пьян и тоже одет нищим. Такие омнибусы совершали пятиверстные концы в течение часа, но брали за это удовольствие всего гривенник, потому неприхотливые обыватели были довольны и усердно их набивали собою. Эти ноевы ковчеги шли в тон к иным уголкам и местностям Петербурга. Особенно к Сенной площади.
Когда гремели огромныя колеса этих дилижансов по среднему вонючему Сенному рынку, лучшаго фона не было для архаической закладки. На Сенной пестрый, шумный рынок непременно натыкались те, кто въезжал в столицу из провинции, так как он находился на пересечении двух улиц: Обуховскаго проспекта, что вел от Московской заставы к центру города, и Большой Садовой - самой длинной улицы Петербурга, что начиналась в "Коломне", у церкви Покрова, и тянулась на протяжении четырех верст, до самаго Летняго сада, связывая самую аристократическую часть города с пролетариатом, ютившимся на "Козьем болоте", которое, впрочем, со времен Екатерины уже высохло, и где козы колонистов (коломенцов) уже не паслись.
V.
Сенная меняла свои вид и сущность по времени года. Теперь там cyxия строгия железныя постройки, с претензией на американский пошиб. Но, Боже мой, что это была за помойная яма полстолетия назад!
Садовая делила эту площадь на две половины. Северная представляла, собственно, торговлю сеном, для чего стояли у гауптвахты огромные весы, на которых вешали сено вместе с телегой. Симметрию гауптвахте, по другую сторону Садовой, составляла церковь Спаса с голубыми куполами в виде опрокинутых цветов колокольчика. Сюда, к этой церкви, прискакал во время холернаго бунта Николай I и, сбросив пыльную шинель в дорожную коляску, держал перед народом речь, как это и изображено на одном из горельефов его памятника. Жуковский весьма романтично описал это событие. Читая его, думаешь, что избиение докторов, ломка больничных кроватей, роспуск холерных больных по улицам и подвалам явились чувствительной мелодрамой, а не одной из печальных страниц истории нашей столицы. Кинувшиеся на колени перед царем мужички изображены на горельефе скорее похожими на статистов опернаго хора, чем на полупьяную озверелую толпу, какой она была на самом деле в этот удушливый кошмарный летний день, среди миазмов городской рыночной клоаки.
И в обыкновенные дни - в дни мирной торговли - свежаго человека сшибала с ног омерзительная вонь от протухшаго мяса и гниющих овощей Сенной. Деревянные, наскоро, неряшливо сколоченные ларьки, все выклеенные лубочными картинками, грубо размалеванными красной, желтой и синей краской, стояли на южной стороне площади, среди жидкой грязи, скопившейся под деревянными мостками переходов. Иногда лужи обращались в кровяныя озера: это мясники сливали туда кровь, капавшую из теплых туш только-что зарезанных волов, привезенных с бойни, что была в полутораверсте от Сенной. На окровавленных деревянных откосах ларей лежали теплые куски мяса и жира животных, еще за два часа живших, двигавшихся, покорно подставлявших под нож и молот людей свою мохнатую голову с недоумевающими глазами. Тучи мух носились над этим мясом. В отделениях зеленной торговли давали свой острый специфический аромат зеленый лук, головки чесноку и кочни начавшей уже портиться капусты. А сзади, ближе к Полторацкому трактиру, - который, помнится, с особой тщательностью описан в "Трущобах" Всеволодом Крестовским, - дымился испарениями обжорный ряд. Тут уже пахло протухшей рыбой, ржавыми селедками, гнилой печенкой, прогорклый салом, на котором подпекались жесткие пироги, гречневики, оладьи, блины, ватрушки; торговцы продавали сбитень, кислый квас, толокно. А публика ругалась, дралась, пела, играла на балалайках и гармониках, свистела, кричала и кишела, как груда живых раков, приготовленных для варки.
VI.
Зимой Сенная площадь принимала совершенно иной вид. Зелень пропадала, и вместо нея появлялись целыя горы замороженной рыбы. Сотни свиней, опаленных, с отрубленными копытами и мутными полузакрытыми глазами, стояли, прислоненныя к ларькам, как какие-то гробы. Куры, индейки, гуси, тетерьки, зайцы, олени, козы, лебеди, глухари целыми бастионами громоздились друг на друга, печально свесив свои перерезанныя окровавленныя головы. Лужи затягивались ледяной корою, чтобы при оттепели пахнуть еще отвратительнее и мерзее. А пока по скользким мосткам ходили старушки в шерстяных салопах с кошачьими воротниками и вышитыми мешками, висевшими ниже их муфт. Рано утром появлялись здесь повара, кухарки, чиновники, чиновницы; они увозили домой провизию на извозчиках. Тогда было блаженное время: за пятиалтынный или за двугривенный можно было проехать конец более чем почтенный.
Но какую разницу с Сенной площадью составляла Адмиралтейская площадь! На Сенной стоял вечный галдеж. Адмиралтейская была нема и пустынна. Александровскаго сада тогда не было и в помине. Огромное пространство напоминало аравийскую пустыню. По площади носились безпрерывные смерчи пыли, Бог знает откуда бравшейся; они крутились, обходили вокруг тощенькаго бульвара, тянувшагося вокруг длиннаго фасада Адмиралтейства, окрашеннаго в гробовую "вохру". На одном конце бульвара стояла, весело улыбаясь и в крещенский мороз и в июльскую жару, босоногая Флора, а на другом конце - Геркулес, скривив свою бычачью выю и напоминая своей мускулатурой мешок из мокраго холста, набитый яблоками. По площади уныло дребезжали дрожки редкаго проезжаго, с музыкой проходили солдаты, или из Зимняго дворца прокатывался парадный экипаж с бравыми казаками на запятках. Здесь было все сухо, чинно, безконечно-просторно. Вообще отличительными признаками Петербурга являлась широта его площадей и Невы. Нигде в мире нет ни такой ширины реки в столичном городе ни таких пространств в центре столицы, как Марсово поле. Сравнительно недавно Семеновский плац представлял собою необозримое место. Когда в 1812 году пожар уничтожил Апраксин рынок, весь огромный четырехугольник его торговли перешел на этот плац. Теперь возвели здесь огромное здание гипподрома. Виндавская дорога отрезала часть плаца под свой рельсовый путь; казармы Семеновскаго полка захватили тоже часть пространства, - и недалеко время, когда он обратится в густо населенную часть города.
VII.
Здесь, на Семеновском плацу, впервые на территории России побежал паровоз. Это было восемь-десять лет назад. Западная Европа покрывалась уже железною сетью рельсовых путей, а у нас все еще думали - строить железнодорожныя линии или нет, есть ли от них польза?
Отличительной чертой русскаго характера является нерешительность. Иностранцы поэтому становятся во главе предприятий, требующих энергии и риска. Русские рисковать не любят. Поэтому во главе всяких компаний и акционерных обществ стояли всегда англичане, немцы, французы, бельгийцы. Даже в печатном деле целый ряд нерусских фамилий дает длинную фалангу иностранных предпринимателей: Бауман, Вольф, Битепаж, Плюшар, Девриен, Гоппе, Маркс, Генкель, Вильборг. Академики, работавшие по вопросу русской грамматики, были далеко не русскаго происхождения, и даже Востоков - предтеча Грота - был уроженец острова Эзеля, и настоящая его фамилия была Остенек, а Востоков - только псевдоним.
Так было и с железными дорогами. Не только сомневались в их пользе, но и в возможности пользоваться ими. Смета в пятьдесят миллионов рублей, - цифра, в которую обошлось бы проведение линии между Петербургом и Москвой, - ужасала администрацию. Министр финансов Канкрин особенно противился такому расходу и не видел источника, откуда Россия могла бы взять такую "громадную" сумму. В виде опыта, на частный риск, с помощью выпуска акций, решено было построить короткую линию - от Петербурга до Павловска через Царское. Этот опыт был предпринят в первой половине тридцатых годов.
VIII.
Чех Герстнер стал во главе предприятия. По его замыслу, вокзал Царскосельской дороги должен был быть расположен на набережной Фонтанки, между Гороховой и Введенским каналом, и вдоль этого канала должны были быть проложены рельсы, пересечь Загородный проспект, Обводный канал и, заворотив несколько на запад, бежать прямой линией на храм Аполлона, что помещается против Павловскаго дворца. Тогда церковь Введения была не огромная, каменная, построенная позднее Тоном по шаблону индейских пагод, с луковичными главами, - а маленькая деревянная, рисунка которой я не встречал. Отчуждение зданий, лежащих по этой линии, затруднений не представляло. Но все же место для вокзала было назначено на Загородном проспекте, чтобы эту важную городскую артерию не прерывать вечным спусканием шлагбаумов для прохода поездов, так как о высоких виадуках и насыпях тогда не смели и думать.
Сначала открыли движение конной тягой. Это было хорошо по отношении окрестнаго крестьянства. Оно было подготовлено к "работе чорта", видя, как по рельсам деревенская лошадь везла груз в четыреста пудов, да еще рысью. Когда в 1836 году открыли движение при помощи настоящих паровозов и стали пробегать двадцативерстное разстояние между Царским и Петербургом менее чем в полчаса, это уже не показалось нечистым делом. Ездили в открытых двухъярусных вагонах. Пыль и копоть не смущали франтов, они доезжали до храма Аполлона все же по европейскому способу передвижения, и миниатюрные паровозики системы Стефенсона казались всем коврами-самолетами. Конечно, такое путешествие было куда лучше, чем возмутительное передвижение на городских ваньках по исполинским булыжникам мостовых.
Дешевизна платы проезда, - второй класс до Царскаго и обратно стоил всего 50 копеек, - нисколько не повлияла на то, чтоб обыватели поехали в первом классе. Вагоны перваго разряда ходили пустые. Зато третий класс был набит-битком. Если бы тогда был четвертый класс, или возили, стоя на открытых платформах, и оне были бы переполнены. Ведь на маленьких невских пароходах, что бегали на Острова на моей памяти, в шестидесятых годах, носовая половина была лишена скамеек, и чиновники со службы ехали на свои дачи стоя. Открытые вагоны тоже вывелись из употребления далеко не сразу, и в семидесятых годах петергофская дорога пускала их в обращение, особенно в праздники.
IX.
Дешевизна жизни столицы пятьдесят лет назад была прямо-таки сказочная, по сравнению с нынешними ценами. За двенадцать копеек можно было сытно пообедать. Не говоря уже о двух или трех копейках, торг шел по полушки и четверть копейки. Да и полушки были такия здоровыя и толстыя, какие впоследствие были трехкопеечники. Но и удобств было мало. Водопроводы прошли по улицам только в начале шестидесятых годов. Когда провели трубы в дома, сначала краны появились только во дворе; вода бежала в огромные чаны, и уже оттуда дворники разносили ее ведрами по квартирам и наполняли ею кадки в кухнях. Ванн при квартирах нигде не было. Лестницы были сплошь облиты водою и помоями, замерзавшими зимою. По вечерам эти лестницы не освещались, и на них было полное раздолье только кошкам, увеличивающим их ароматы. На площадки лестниц выходили "чуланы", и от них разливался невообразимый смрад. Стекла на окнах лестниц промывались только к Пасхе, и пауки застилали своими паутинами их амбразуры. Через разбитыя стекла влетали голуби и жили стадами в "вестибюлях".
На парадных швейцаров не было. Сперва скупо мигали масляныя лампы, потом завелись керосиновыя. Ковров на лестнице нигде не было, даже половики считались ненужной роскошью. Тротуары и мостовыя не скалывались и не посыпались песком, - словом, делалось то, чему мы были свидетелями минувшей зимой.
Шторы и занавески на окнах были принадлежностью только очень достаточных обывателей. Даже в нижних этажах жильцы нисколько не стеснялись, что прохожие созерцают их семейную жизнь. И поэтому нередко можно было видеть кучки любопытных, наблюдавших более или менее интимныя семейныя сцены. Патриархальность жизни доходила до того, что из торговых бань представители мелкаго купечества и приказчиков выбегали голые и катались в снегу на глазах прохожих, и потом снова убегали париться. Потом полиция запретила это "невежество".
X.
Общий вид Петербурга в последния семь десятилетий значительно изменился, но в главных своих основных пунктах остался неизменным. Как ни портили его постройки, возведенныя в конце прошлаго столетия и в начале нынешняго, все же основная, капитальная его красота осталась нетронутой. Таковы ворота Новой Голландии, постройки Растрелли, Росси, Воронихина, Деламота, Гваренги, Фельтена, Захарова, Старова, Монферрана. Немного уголков столицы сохранило еще прежний характер. Такова набережная по левому берегу Фонтанки от Обухова до Измайловскаго моста, с домами Тарасова и Римской Коллегии. Тот же берег, от моста, что у Летняго сада до Симеоновскаго, - полон старинными домами, которые помнят начало XIX века, а многие и конец XVIII. Только деревья у Михайловскаго замка подросли, да павильонная постройка цирка Чинизелли изменила характер старины.
Зато Невский стал неузнаваем, особенно солнечная его сторона. Голландская, Католическая, Армянская и Лютеранская церкви - старыя здания, остальное все принадлежит новому времени. Правая сторона (от Адмиралтейства) сохранилась больше. Дом Елисеева, на углу Морской, еще говорит о монументальных постройках века Екатерины. Дом Строганова у Полицейского моста веет не только снаружи, но и внутри величавостью старых лет, когда "все были важны, в сорок пуд" и на поклоны не кивали даже тупеем. Потом идет Казанский собор, башня городской думы. Потом Гостиный двор, облицованный со стороны Невскаго при градоначальнике Грессере в стиле Возрождения. Далее Публичная Библиотека, Александринский театр с пустыми нишами от неведомо куда пропавших статуй, изображенных на всех иллюстрациях сороковых годов. Рядом с ним Аничков дворец постройки Гваренги, Росси и Соколова. От Аничкова моста до ворот дворца шли аркады. Там были магазины. Аркады эти были превращены только в 80-х годах в жилое помещение, и напрасно художник, писавший панно старых петербургских видов на одной из последних художественных выставок, полагает, что и в сороковых годах Аничков дворец имел такой же вид и такую же окраску, как теперь.
XI.
Но Невский от Аничкова моста до Знамения не имел ничего общаго с той улицей, что тянется теперь. По левой стороне шли сплошные трехъэтажные и двухъэтажные дома, с шорными и экипажными лавками. Направо тянулись заборы и благоухали огороды. Пушкинская улица пробита недавно, и крайней городской артерией была Николаевская, называвшаяся в то время Грязной. Когда в феврале 1917 года совершился революционный переворот, кто-то предложил переменить название Николаевской - в "улицу 27 февраля": - ведь есть же в Париже "улица 4-го сентября", в память провозглашения третьей республики. Но у нас играло главную роль то, что самое название улицы совпадало с именем царя Николая. Увы! Это соображение неосновательно, так как улица получила наименование от единоверческой церкви имени чудотворца Николая, что построена на углу Кузнечнаго переулка. Так переименования улицы и не произошло.
Я сказал уже, что в конце XIX и в начале XX века Петербург систематически портился постройками, совершенно несоответствующими характеру столицы. Особенно к числу их следует отнести храм, поставленный на месте цареубийства 1-го марта, Он совершенно не подходит к окружающей местности и представляет собою с внешней стороны жалкое подобие московских старых храмов. Усилившееся движение по железным дорогам выдвинуло на очередь вопрос о грандизном центральном вокзале на Знаменской площади, вместо непоместительнаго и скучнаго стараго. Но наша несчастная война надолго затормозила этот вопрос, и неизвестно, когда мы получим это здание, необходимое при огромном движении товаров и пассажиров внутрь страны.
Особенно испорчен город сотнями фасадов жилых домов, построенных в 70-90 годах и покрытых сплошь базарной лепкой. Художники-архитектора не довольствовались гармонией каменных масс при облицовке фасада и громоздили ряд завитушек и орнаментов, зачастую не носящих следов никакого стиля и удовлетворяющих только наивному базарному вкусу домовладевльцев. Старый Петербург, с вросшими в землю деревянными, наполовину каменными постройками, исчез безследно не только в центре города, но и на окраинах.
XII.
"Новый Петербург" вырос теперь на Каменноостровском проспекте - этой великолепной "avenue", что тянется от Троицкаго моста через Петербургскую сторону, Аптекарский остров и перебрасывается на Каменный. Здесь появились огромные жилые дома и роскошные особняки. Правда, жилые дома построены с внутренней стороны - со стороны удобств - плоховато, и квартиранты жалуются на неприглядную и далеко небезопасную жизнь: - в иных домах по нескольку раз в год горят чердаки и дымоходы. Но наружный вид у большинства домов блистательный. Перспектива этого новаго проспекта великолепна, и если со временем Марсово поле сольется с Летним садом, и место ночных и даже дневных грабежей будет обращено в цветущий сад, он явится одним из лучших уголков мировых столиц.
Есть другой проект, который будет ли приведен в исполнение, нет ли, - трудно теперь сказать. От Николаевскаго моста, - этого перваго арочнаго моста через Неву, - предполагается провести широкий проспект, мимо церкви Благовещения, Мариинскаго театра, через площадь Николы Морского и так далее до Варшавскаго вокзала, а набережную Обводнаго канала облицевать гранитной набережной. Последнее давно пора сделать, а то изрытые бока этой клоаки напоминают речонку среди фабричной слободки какого-нибудь захудалаго городка.
Вообще переустройство Петербурга двинулось на север, а южная его полоса остается в своем зачаточном состоянии. Двадцативерстное пространство между городом и Царским, сорокаверстное - до Гатчины далеко не настолько заселено, как это ожидалось. Напротив того, - патриархальная Петербургская сторона и Острова потеряли свой прежний характер и все гуще заселяются и застраиваются. Теперь строительная горячка переносится на Гутуевский Остров и на Голодай, и, может-быть, недалеко время, когда со стороны моря столица будет представлять более культурный вид, чем теперь, с низенькими, приземистами зданиями буянов, складов и пакгаузов.
XIII.
Петербург во многом отстал от Лондона, Парижа и Берлина. Лондон имеет такие огромные масштабы зданий и мостов, что, после его парламента, после Тауэр-Бриджа, Вестминстерского аббатства, сооружения Петербурга кажутся миниатюрными. С красотой перспектив улиц и площадей Парижа - древней Лютеции - ничто сравниться не может. Берлин своей трогательной чистотой и олеографической красочностью хотя и походит на только-что отремонтированный бир-галле, но может для нас служить образцом порядка и удобства. Амстердам сумел сохранить свою старую физиономию, и, проходя по улицам этого города, чувствуешь эпоху Петра так полно и ясно, как не дает этого ни один уголок Петербурга. Но все же и у нас есть в нашей невской столице места неотразимой красоты. Таков Казанский собор ранним утром, такова Академия Художеств и ея сфинксы, такова Новая Голландия. Таковы великолепныя невския набережныя в прозрачныя опаловыя летния ночи, когда "одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Таковы шпили крепостного собора и адмиралтейства, горящие в часы заката и восхода солнца, как пламенные мечи архангела над грешным городом.
Старый Петербург ушел в вечность. Тех типов, что увековечил в своих акварелях Щедровский, тех видов, что закрепили на полотне Воробьев, Алексеев, Брюллов, Тон и Беггров - уже нет. Все это осталось далеким воспоминанием прошлаго. На смену колымаг явились неуклюжие автомобили; на смену ломовиков - грузовики; на смену "обнимусов" - трамваи. Жалеть ли о прежних, этих архаических сторонах нашей жизни? Они прошли - и Господь с ними! Надо, чтоб новая жизнь сложилась логичнее, чище, лучше, чем она слагалась до сих пор.
Текст и картинки из журнала "Нива", 1918 год.