на конкурс
Два отрывка из глав книги "Мои счастливые дни". Книга еще в работе.
"...- Фриделе не бойся, только не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Ты только посмотри, а я буду стоять тут и не подойду даже к тебе, ты только не бойся Фриделе!" Я перевела взгляд на его лицо и поразилась тому какие испуганы были все черты на нем. Дальше он говорил мне что-то, объяснял, он говорил медленно и раздельно, не глядя на меня, постоянно обращаясь ко мне, даже взывая - Фриделе, ты понимаешь меня? Я не понимала ничего, его слова будто бы не проникали сквозь слой ваты окутавший все мое существо. Жалость и боль пульсировали во мне, мне было больно. Я терзалась от того что он был так жалок и чувство чужого унижения просачивалось в каждую мою клеточку. Я еще много дней потом боялась опять пережить подобное. Я ничего не сказала тете Ольге. Я никому ничего не сказала. И дальше ходила на уроки к пану Казимежу. Он больше не делал такого, он вообще стал отстраненным и замкнутым. Больше не шутил и не смеялся. Сдержанно разучивал со мной веселые менуэты и грустные рондо, и хвалил, когда я хорошо играла. Мне было грустно от того что что-то прекратилось. Я ощущала, что он больше не смотрит на меня, а только на свою собаку, в нем словно что-то надломилось. И мне казалось что виновата в этом я. Я не могла понять в чем именно, но вина душила меня каждый раз когда я видела его. В конце лета пан Казимеж уехал куда-то и больше я не видела его никогда. Я часто думала, что если бы я могла попросить у него прощения и он мог меня простить, думать о нем было бы легче...А один раз будучи уже девушкой лет 15, я увидела на улице толстую тетку, она вела на поводке собаку пана Казимежа, та была совсем дряхлая и ковыляла на своих коротких ногах. я догнала тетку, и пробормотав, что знаю эту собаку, присела на корточки и погладила ее по лбу, между лохматых ушей. Собака пыталась рассмотреть меня своими подслеповатыми глазами и нюхала мои пальцы. Собака пана Казимежа простила меня, а через нее и он простил, я поняла это. И я навсегда перестала винить себя в чем-то непонятном и тяжелом. Привкус вины остался только как память. Как светлая грусть.."
"...Однажды Терезка разбудила меня ночью. Она гладила меня по голове и плакала. Я проснулась и стала спрашивать что случилось, я испугалась. Терезка смеялась сквозь слезы и плакала опять и я просто обняла ее и укачивала и напевала песенку, которую мне пела мама в детстве “.. белая козочка, дай молочка моей доченьке, сладкого молочка моей маленькой...” Потом мы так и уснули вместе, крепко обнявшись. От Терезки пахло лимоном и железом и немного таким остреньким, потом, чем-то особенным личным, принадлежащим только ей. Я впитывала рассвет и эти запахи, у меня затекла рука и бок, но я не хотела шевелиться что бы не спугнуть это чудное и хрупкое состояние покоя и гармонии. Через несколько дней Терезка пропала. Она больше не приходила, не звонила и я видела ее только два раза, один раз мельком из трамвая, второй раз на похоронах общего знакомого. Тереза постарела...но глаза были такие же живые, и руки теплые. Она смотрела на меня и не подходила, а я почему то то же оробела и не подошла. Через неделю после того, как из моей жизни исчезла Тереза, я успела забеременеть, и полюбить пришедшего ко мне ребенка. К отцу этого ребенка я испытывала лишь добрую снисходительность. После ухода Терезы, я хотела только тишины и ласки...такой какую давала мне она, когда просто спала рядом или расчесывала мне мои медные волосы и напевала : “мур, моя Медяночка, пришла твоя кошечка, коготками расчешет она твои волосы и заплетет тугие косички..”
"... люби Фридка, люби глупышка, это единственно правильно и мудро!” Я позавидовал этим простым и точным словам, услышанным случайно. Теперь она уснула, а я боялся разжать руки, боялся что проснувшись не найду ее. Я смотрел на нее спящую вдруг, что-то оборвалось во мне. Я другой больше не мог выносить этой удушающей потребности разъять и завладеть. Я умирал. Тот я, прежний, больной, сходящий с ума от невозможности стать Богом для одной женщины. Я тот умер. А новый "я" еще не родился. И я не знал сможет ли он когда-то пройти все извилистые родовые пути и появиться на свет, и понять что ему делать дальше, как жить, как научаться любить по другому."
"...- Фриделе не бойся, только не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Ты только посмотри, а я буду стоять тут и не подойду даже к тебе, ты только не бойся Фриделе!" Я перевела взгляд на его лицо и поразилась тому какие испуганы были все черты на нем. Дальше он говорил мне что-то, объяснял, он говорил медленно и раздельно, не глядя на меня, постоянно обращаясь ко мне, даже взывая - Фриделе, ты понимаешь меня? Я не понимала ничего, его слова будто бы не проникали сквозь слой ваты окутавший все мое существо. Жалость и боль пульсировали во мне, мне было больно. Я терзалась от того что он был так жалок и чувство чужого унижения просачивалось в каждую мою клеточку. Я еще много дней потом боялась опять пережить подобное. Я ничего не сказала тете Ольге. Я никому ничего не сказала. И дальше ходила на уроки к пану Казимежу. Он больше не делал такого, он вообще стал отстраненным и замкнутым. Больше не шутил и не смеялся. Сдержанно разучивал со мной веселые менуэты и грустные рондо, и хвалил, когда я хорошо играла. Мне было грустно от того что что-то прекратилось. Я ощущала, что он больше не смотрит на меня, а только на свою собаку, в нем словно что-то надломилось. И мне казалось что виновата в этом я. Я не могла понять в чем именно, но вина душила меня каждый раз когда я видела его. В конце лета пан Казимеж уехал куда-то и больше я не видела его никогда. Я часто думала, что если бы я могла попросить у него прощения и он мог меня простить, думать о нем было бы легче...А один раз будучи уже девушкой лет 15, я увидела на улице толстую тетку, она вела на поводке собаку пана Казимежа, та была совсем дряхлая и ковыляла на своих коротких ногах. я догнала тетку, и пробормотав, что знаю эту собаку, присела на корточки и погладила ее по лбу, между лохматых ушей. Собака пыталась рассмотреть меня своими подслеповатыми глазами и нюхала мои пальцы. Собака пана Казимежа простила меня, а через нее и он простил, я поняла это. И я навсегда перестала винить себя в чем-то непонятном и тяжелом. Привкус вины остался только как память. Как светлая грусть.."
"...Однажды Терезка разбудила меня ночью. Она гладила меня по голове и плакала. Я проснулась и стала спрашивать что случилось, я испугалась. Терезка смеялась сквозь слезы и плакала опять и я просто обняла ее и укачивала и напевала песенку, которую мне пела мама в детстве “.. белая козочка, дай молочка моей доченьке, сладкого молочка моей маленькой...” Потом мы так и уснули вместе, крепко обнявшись. От Терезки пахло лимоном и железом и немного таким остреньким, потом, чем-то особенным личным, принадлежащим только ей. Я впитывала рассвет и эти запахи, у меня затекла рука и бок, но я не хотела шевелиться что бы не спугнуть это чудное и хрупкое состояние покоя и гармонии. Через несколько дней Терезка пропала. Она больше не приходила, не звонила и я видела ее только два раза, один раз мельком из трамвая, второй раз на похоронах общего знакомого. Тереза постарела...но глаза были такие же живые, и руки теплые. Она смотрела на меня и не подходила, а я почему то то же оробела и не подошла. Через неделю после того, как из моей жизни исчезла Тереза, я успела забеременеть, и полюбить пришедшего ко мне ребенка. К отцу этого ребенка я испытывала лишь добрую снисходительность. После ухода Терезы, я хотела только тишины и ласки...такой какую давала мне она, когда просто спала рядом или расчесывала мне мои медные волосы и напевала : “мур, моя Медяночка, пришла твоя кошечка, коготками расчешет она твои волосы и заплетет тугие косички..”
"... люби Фридка, люби глупышка, это единственно правильно и мудро!” Я позавидовал этим простым и точным словам, услышанным случайно. Теперь она уснула, а я боялся разжать руки, боялся что проснувшись не найду ее. Я смотрел на нее спящую вдруг, что-то оборвалось во мне. Я другой больше не мог выносить этой удушающей потребности разъять и завладеть. Я умирал. Тот я, прежний, больной, сходящий с ума от невозможности стать Богом для одной женщины. Я тот умер. А новый "я" еще не родился. И я не знал сможет ли он когда-то пройти все извилистые родовые пути и появиться на свет, и понять что ему делать дальше, как жить, как научаться любить по другому."