Хозяйка Серебряного переулка
24 августа исполнилось 130 лет со дня рождения детской писательницы и драматурга Александры Яковлевны Бруштейн, наиболее известной по трилогии "Дорога уходит в даль".
Подробнее об этих романах и об их значении для сегодняшнего времени я писала не так давно.
Таким образом, мы хорошо знаем детские и юношеские годы Александры Яковлевны. Но ведь она дожила до 84 лет. И "Дорогу..." написала после 70-ти!
В эти годы она жила уже в Москве, в Серебряном переулке близ Арбата. На книгах писали адрес автора, чтобы ему можно было написать: "Арбат, Серебряный пер., д.5,кв.7., Бруштейн Александра Яковлевна, Тел. Г1-45-19".
Мне, конечно, захотелось посмотреть на этот дом.
Конечно, Арбат в то время был совсем не таким. Это сейчас он пешеходный и туристический.
Арбат, вид улицы от дома 38 в сторону Смоленской площади, 1966 год. Взято отсюда.
Ровно напротив Серебряного - Староконюшенный переулок с известным домом Пороховщикова. Но в этот раз мы туда не пойдем.
Мы же ведь решили идти в Серебряный.
Вот он, этот дом, указанный в адресе автора - Серебряный переулок, 5.
Я, признаться, всю информацию брала в интернете. И нашла пост parma_astar, которая ходила к дому гораздо раньше меня и даже пообщалась с его жительницей: "Правда, женщина её лично не знала, переехала сюда, когда А.Я. уже ушла. Квартира её - на третьем этаже, с угловым балконом на обе стороны, четырёхкомнатная".
http://parma-astar.livejournal.com/1976.html
Полагаясь на эту информацию, предполагаю, что балкон и подъезд вот эти:
Несмотря на то, что в адресе автора дан даже номер квартиры, снаружи угадать подъезд достаточно проблематично. На входах там сейчас вывески офисов, а не номера квартир. Какие-то двери совсем неприметные, другие наоборот очень пафосные. Я уже сталкивалась с тем, что иногда старые входы совсем заделывались и даже закладывались кирпичом, прорезались и открывались новые - или основными становились черные ходы.
Вот единственная нумерация по квартирам над подъездом во дворе в сторону Нового Арбата.
Писательница Любовь Кабо вспоминает: "...Я оказалась в одном из староарбатских переулков - в Серебряном, - в солидном, не слишком старом московском доме, с крутой лестницей, со множеством цветов на каждой площадке, что, как мы понимаем, несколько необычно, и с глубоким деревянным креслом на одной из них. Поднимаясь по этой лестнице впервые, я еще не знала, что и кресло, и цветы - это уже была Александра Яковлевна. Так же, как и медная дощечка на двери - «Профессор Сергей Александрович Бруштейн», - это тоже была она, ее живая память об умершем муже.
В передней истерически и бессильно лаяли две курносые, безобразные собачонки, пронзительно кричал попугай, - гвалту было немало! И попугай, и зряшные эти собачонки - это уже не была Александра Яковлевна. Принадлежало это все ее дочери, Надежде Сергеевне Надеждиной, руководительнице ансамбля «Березка».
Александра Яковлевна, как правило, дожидалась гостей у себя, отдыхая от своего слухового аппарата и чуть сгорбившись в большом кресле. Перед нею, когда она ожидала гостей, уже стояли разложенные по тарелкам гастрономические изыски, домработница Шура приносила чай; Александра Яковлевна бросалась угощать немедленно и с такой настойчивостью, словно ей предстояло - и она знала это, - спасти оголодавшего человека от немедленной смерти".
Драматург Исай Кузнецов о встрече с Александрой Яковлевной у нее дома рассказывает так:
"Прочистила нам мозги Александра Яковлевна Бруштейн.
Александру Яковлевну я знал еще по Ленинградскому ТЮЗу, где шли её пьесы - она была классиком детской драматургии. И одним из самых прелестных людей, с которыми меня когда-либо сводила жизнь.
Евгений Шварц, отнюдь не склонный к восторженности по поводу многих персонажей своей "Записной книжки”, об Александре Яковлевне пишет почти с восхищением. “Александру Яковлевну Бруштейн нужно видеть, для того чтобы понять. Тогда постигаешь силу её любви к театру, к литературе, наслаждаешься темпераментом и весёлостью её любви... Всегда подтянутая, собранная, вглядывающаяся в собеседника своими карими быстрыми глазами через очки, появлялась она в театре - и сразу её окружали. И насмешливый и весёлый картавый говор её сразу оживлял и освежал...”
Я сказал, что знал Александру Яковлевну по ТЮЗу. Не совсем так. Помню только стоящую на сцене после очередной премьеры, рядом со своим соавтором и режиссёром Борисом Зоном, с цветами в руках, улыбающуюся восторженному залу, обрушивающему на них шквал аплодисментов. Высокая, статная, приветливая, уже тогда со слуховым аппаратом в руках, ещё нисколько не седая, она была как-то по особому привлекательна и в моих глазах затмевала всегда изящного Бориса Зона в привычной для него тёмной блузе с бабочкой.
Вскоре после премьеры, по окончании одного из спектаклей, нас познакомил с ней Колесаев. Она, дружелюбно улыбнувшись, поздравила нас с успехом и предложила встретиться и поговорить подробней. Пригласила к себе.
Мы с Авой были польщены и шли к ней, в Серебряный переулок, уверенные в том, что получим очередную порцию похвал, к которым успели привыкнуть.
Мы сидели в её кабинете, и она с доброжелательной улыбкой рассматривала нас через толстые стёкла своих очков.
- Мальчики, - сказала она сочувственно, - она и впоследствии всегда называла нас мальчиками. - Мальчики, - повторила она, вздохнув, - вы написали очень плохую пьесу.
Наверно, вид у нас был обескураженный - не того мы ожидали.
- Но вы не огорчайтесь, - сказала она, поправляя свой слуховой аппарат. - Пьеса ваша будет иметь успех, её будут ставить всюду, и вы получите много денег. Потому что вы, конечно, драматурги, всё у вас сделано драматургически крепко. А пьеса - плохая... Но это ведь ваша первая пьеса... - Она улыбнулась и в утешение добавила: - Скажу вам по секрету: моя первая пьеса была гораздо хуже вашей.
Не помню, как она аргументировала своё отношение к пьесе. Скорее всего, тем, что Франции мы не знаем, что всё очень приблизительно, в соответствии с газетными штампами.
Самое удивительное было то, что мы не то что не обиделись, но даже не огорчились! Почему? Трудно сказать. Ушли довольные. Ведь надо - же! Нам сказали, что мы написали плохую пьесу, а ушли мы в самом прекрасном настроении! Может быть потому, что сам ее тон был сердечным и доброжелательным, а её прямота говорила о симпатии к нам, вере в нас. А может потому, что в глубине души мы сами начинали понимать несовершенство и приблизительность нашей пьесы. Действительно, что мы знали о Франции, о тех же “отважных”?
Пьесу поставил ряд театров, в том числе и ленинградский ТЮЗ, в газетах были прекрасные рецензии Караганова, Инны Соловьёвой и Нателлы Лордкипанидзе. Её напечатали отдельным изданием в “Детгизе”. Театр даже выдвинул её на Сталинскую премию. Однако Сергей Михалков, председательствовавший на каком-то обсуждении, сказал, что авторы молоды, а потому не следует торопиться. Все с этим охотно согласились. Да и мы нисколько по этому поводу не переживали.
Это был успех. Первый наш успех.
И всё-таки права Александра Яковлевна. Пьеса, как мы поняли со временем, была, конечно, наивной и, в конечном счете, фальшивой, в русле тогдашней пропаганды. Перечитывать “Вперёд, отважные!” никакой охоты не было ни у меня, ни у Авы".
http://magazines.russ.ru/studio/2010/14/ku25-pr.html
Но, пожалуй, самые яркие воспоминания оставила писательница Вера Панова. Я приведу достаточно обширную цитату. Мне даже хотелось сфотографировать и другие улицы, упоминающиеся в ее рассказе, но они достаточно известны, и вам не составит труда их вообразить.
"Но мне еще надо разыскать Александру Яковлевну Бруштейн, писавшую мне в Шишаки после моего письма к Сталину. Я нахожу Серебряный переулок (это очень близко от Борисоглебского). Страшно волнуюсь, нажимая звонок на двери, где висит эмалевая дощечка с именем профессора Бруштейна. Гадаю: кто ей этот профессор - муж? Отец? Почему-то ожидаю увидеть молодую женщину, причесанную у парикмахера и прекрасно одетую. Но меня ведут к седой добела старушке в морщинках, в сильных очках (оказывается, она очень плохо видит) и со слуховым аппаратом (она очень плохо слышит). Но эти еле видящие глаза полны такой доброты и ума, что сердце мое переполняется доверием и симпатией.
Александра Бруштейн
Она заставляет меня рассказать все о себе. Говорит, что у меня талант, спрашивает, что я делаю сейчас. Наш разговор все время прерывают: то кто-то к ней пришел, то ее зовут к телефону. Между прочим, приходит Надежда Яковлевна Абезгуз, которую она рекомендует как своего секретаря. Позже я узнала, что Надежда Яковлевна несет здесь секретарские обязанности из чистого обожания и преклонения перед А. Я. Бруштейн. Что это обожание разделяет с нею множество людей, которым Александра Яковлевна, детский писатель и драматург, помогает своими советами.
Рассказывала мне Надежда Яковлевна и о плохом здоровье "бабушки", как она называла Александру Яковлевну, в частности о том, что знаменитый профессор В. П. Филатов делал ей операцию на глазах и что вскоре предстоит еще одна такая операция. И меня поразило, что столь больной человек так весело смеется, острит, сыплет анекдотами. Я всегда любила посмеяться, и эта веселость "бабушки" Бруштейн привязала меня к ней необыкновенно быстро и прочно. День, когда я ее не видела и не говорила с ней, казался мне пустым. Боюсь, что в этот период я ее изрядно замучила своими визитами и телефонными звонками. Впрочем, не одна я мучила. Она всегда была окружена такими, как я. С радостью я видела, что и она ко мне вроде как бы привязывается и уверенно ждет от меня чего-то.
Иногда я замечала, что меня как бы экзаменуют. То просят почитать вслух газету и наблюдают, как я произношу иностранные имена и географические названия. То искусно выпытывают, читала ли я то или другое и как отношусь к прочитанному. Эти экзамены меня не обижали, даже льстили мне. Я хотела не ударить лицом в грязь и невольно умнела в присутствии "бабушки".
Приближался новый, 1940 год. Незадолго до него "бабушка" вдруг сказала:
- Верочка (она давно меня так звала), вам, должно быть, хочется заработать денег.
- Еще бы! - сказала я.
- Есть одна работа, - продолжала "бабушка", - довольно противная, но можно заработать три тысячи.
Три тысячи! Это показалось мне несбыточным. В тот же миг я решила постараться сделать эту работу и, если получу эти три тысячи, немедля отвезти их маме и мальчикам, явиться к ним с подарками и всякими вкусностями, что выглядело совершенно невозможным в ту пору моей жизни.
"Бабушка" объяснила: есть в Москве такое учреждение - Центральный дом художественной самодеятельности при ВЦСПС. Сокращенно это называется ЦДХС ВЦСПС. Сейчас наступает пора детских елок, массовых детских праздников. Дому требуется сценарий такого праздника. Они используют этот сценарий в домах культуры и во дворцах пионеров, а кроме того, напечатают - при условии, если сценарий будет хорошего качества. Цену назначили - три тысячи. Но только, сказала "бабушка", им надо срочно, сценарий должен быть готов через два дня.
- Два дня! - воскликнула я.
- Вы сделаете, - сказала она. - Вы сделаете чудно.
Актриса Клавдия (Капитолина) Пугачева и Александра Бруштейн.
Я усомнилась - меня пугал срок, - но сообразила, что ведь между двумя днями еще имеется ночь, а ночью я работать привыкла, и, сообразив, согласилась.
Моя добрейшая Л. Е. Бовэ, узнав о полученном мною сверхсрочном заказе, постаралась создать мне все условия для работы. Большой обеденный стол был отдан в мое распоряжение, и я засела за елочный сценарий.
Я писала лихорадочно. Откуда бралась выдумка? За эти два дня и одну ночь я сочинила несколько сценок, несколько стихотворений и целую маленькую пьесу по мотивам народных сказок. Вдруг вспомнились и сказки, и газетные материалы, которые можно было использовать, и случайно узнанные где-то милые вещи ("Майкина остановка"). Отдельные кусочки складывались в нечто целое - в сценарий. И так как я где-то в душе уже поняла тогда, что не боги обжигают горшки, я готова была заранее торжествовать победу.
Конечно, первый блин вышел комом. Конечно, сценарий вышел недостаточно массовым, он вышел камерным, обнаружил мое незнание законов самодеятельности. Я шагнула в эту сферу из замкнутого, отъединенного мира, и понадобилось вмешательство "бабушки" и ее приятельницы А. А. Кудашевой, чтобы это исправить. На исправление мне оставалась еще одна ночь, но мне этого хватило. Под белой висячей лампой в комнате Любови Евстафьевны Бовэ я до утра заканчивала работу, и, когда закончила, правая рука моя болела от плеча до кончиков пальцев.
Утром одним из первых поездов метро я летела на Арбат, к "бабушке".
- Верочка, - сказала она, прочитав исправленный вариант, - если вы возьмете с них за это меньше пяти тысяч, я с вами больше не знакома, так и знайте.
- Не знаю, - сказала я, - боюсь, что не сумею.
- Извольте суметь, - отрезала она.
На другой день я должна была читать в ЦДХС ВЦСПС мой елочный сценарий.
Я приехала туда и впервые заседала в качестве автора у зеленого стола в окружении дам делового вида. Сперва оробела, увидев, что "бабушки" среди них нет (а она обещала быть непременно). В расстройстве я даже покинула заседание и вышла на улицу и сразу увидела "бабушку", спешившую ко мне со стороны улицы Герцена (ныне Большая Никитская улица - С.) в своей меховой шубке и громадных очках (ЦДХС на улице Станиславского (ныне Леонтьевский переулок - подробнее о здании, где он располагался, можно прочитать здесь - С.)). Я радостно бросилась к ней, теперь все, показалось мне, должно пойти хорошо.
Я не ошиблась: и читала я хорошо (а как трудно впервые читать вслух собственную вещь, литераторы знают), и слушали меня все эти женщины прекрасно, и похвалам не было конца. Увы, я еще не знала, с каким литературным материалом в этих стенах обычно имеют дело, и принимала похвалы за чистую монету.
Все это было прекрасно, но после обсуждения меня оставили с глазу на глаз со строгой женщиной - директором ЦДХС, и передо мной лег лист договора, и нужно было решать вопрос об оплате. Я очень боялась "бабушки" и ее угрозы отречься от меня, но торговаться не умела, и стыдно казалось мне это. С первых слов директриса дала понять, что о пяти тысячах не может быть и речи. Я, со своей стороны, дала понять, что не может быть речи о трех тысячах. На этом обе мы стали железно, причем обе знали, что мое упорство совершенно бесплодно, ибо куда я могла пойти с моим елочным сценарием, кому он был нужен, кроме ЦДХС? Я боялась, что директриса вдруг возьмет и скажет мне все это, добавив, что я могу забирать мою писанину и идти домой. Но она этого не сказала, и после некоторого толчения воды в ступе мы, наконец, сошлись на четырех тысячах, причем две я должна была получить немедленно, а две ЦДХС обязался перевести мне в Шишаки.
"Бабушка" была недовольна моей сговорчивостью, я же, получив такую уйму денег - две тысячи, была, напротив, бесконечно довольна и ушла с ощущением, что, кажется, отныне мои дела пойдут получше".
http://www.litmir.net/br/?b=69387&p=109
Вот такой виделась Александра Яковлевна Бруштейн в своей квартире в Серебряном переулке современникам. А вот так выглядел Серебряный переулок в 1973 году, через пять лет после смерти писательницы.
Угол Арбата и Серебряного переулка.
Квартира осталась ее дочери Надежде Сергеевне Надеждиной, создательнице ансамбля народного танца "Березка".
Портрет Надежды Надеждиной, художник Владимир Лебедев, 1927 год.
В наше время дом очутился вовсе не в тихих переулках, а среди бурной городской жизни. Здание напротив не то сносят, не то реставрируют, вокруг ездят строительные машины - неуютно.
Но, хотя мы не можем зайти в гости к Александре Яковлевне и увидеть переулок таким, каким видела его каждый день она, благодаря таким ярким и многочисленным воспоминаниям восхищавшихся ею людей мы можем очень достоверно себе это представить.
Любовь Кабо поражается: "Господи, как она была некрасива - крупный, чуть приплюснутый нос, слабые стариковские губы, эта дряблая кожа, эти выцветшие от времени глаза... Она прекрасная была, была красавица! Даже в слепеньких, выцветших глазах словно поселялось по нескольку чертей сразу - будь то разговор наедине или большая компания разнородных людей, наслаждавшихся неожиданно выпавшей им удачей, - встречей с нею,.. а уж она-то жила, она кокетничала, чудо наше!.. Иногда она любила при случае ошеломить крепким словцом. Получалось у нее это удивительно элегантно, как и все, что она говорила и делала... <...> Очень трудно о ней вспоминать. Слишком крупный человек - и разный, не всегда такой, каким казался с первого взгляда, великолепный в страстях своих, и в великодушии, господствующем над страстями".
А сама Александра Яковлевна в "Дороге..." вспоминала свою институтскую преподавательницу танцевания: "Сорок лет спустя, в Ленинграде, уже после Октябрьской революции - я увидела в трамвае маленькую старушку в аккуратной плюшевой шубке с посветлевшим от времени, словно поседевшим, собольим воротничком. Головка ее была беленькая уже не от пудры, а от старости. Но все так же прямо держалась эта головка на стебельке шеи, все так же безмятежно смотрели слегка выцветшие глаза, и даже увядшие губки были сложены все так же капризно. "Маргаритка! - узнала я ее. - Махровая бело-розовая маргаритка..."
- Здравствуйте, Ольга Дмитриевна... Вы меня не помните? Я - ваша бывшая ученица. Узнаете?
Она всмотрелась в меня:
- Как же... как же... Ну конечно, узнаю! Я вас очень любила - вы прелестно танцевали. <...>
Я вспоминала ее еще частенько после этой неожиданной встречи. Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший облик махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы - что годы! - нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживаем вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей, а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило ее... Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизни она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то, значит, ни для кого и ни для чего..."
На собственном своем юбилейном вечере (80 лет!) Александра Бруштейн сказала: "«... Когда сегодня здесь говорили, я все думала - о ком это они говорят? В чем дело? Кто это? Какая замечательная старушка! Умная, талантливая, чудесный характер... И чего-чего только в этой старушке нет. Я слушала с интересом... Товарищи! Я, конечно, трудяга, я много работала, мне дано было много лет... Но сделанного мною могло быть больше и могло быть сделано лучше. Это факт, это я знаю совершенно точно... Смешно, когда человек в 80 лет говорит, что в будущем он исправится. А мне не смешно. Я думаю, что будущее есть у каждого человека, пока он живет и пока он хочет что-то сделать... Я сейчас всем друзьям и товарищам, которые находятся в зале и которых здесь нет, даю торжественное обещание: пока я жива, пока я дышу, пока у меня варит голова, пока не остыло сердце, - одним словом, пока во мне старится “квартира”, а не “жилец”, - до самого последнего дня, последнего вздоха...»
Подробнее об этих романах и об их значении для сегодняшнего времени я писала не так давно.
Таким образом, мы хорошо знаем детские и юношеские годы Александры Яковлевны. Но ведь она дожила до 84 лет. И "Дорогу..." написала после 70-ти!
В эти годы она жила уже в Москве, в Серебряном переулке близ Арбата. На книгах писали адрес автора, чтобы ему можно было написать: "Арбат, Серебряный пер., д.5,кв.7., Бруштейн Александра Яковлевна, Тел. Г1-45-19".
Мне, конечно, захотелось посмотреть на этот дом.
Конечно, Арбат в то время был совсем не таким. Это сейчас он пешеходный и туристический.
Арбат, вид улицы от дома 38 в сторону Смоленской площади, 1966 год. Взято отсюда.
Ровно напротив Серебряного - Староконюшенный переулок с известным домом Пороховщикова. Но в этот раз мы туда не пойдем.
Мы же ведь решили идти в Серебряный.
Вот он, этот дом, указанный в адресе автора - Серебряный переулок, 5.
Я, признаться, всю информацию брала в интернете. И нашла пост parma_astar, которая ходила к дому гораздо раньше меня и даже пообщалась с его жительницей: "Правда, женщина её лично не знала, переехала сюда, когда А.Я. уже ушла. Квартира её - на третьем этаже, с угловым балконом на обе стороны, четырёхкомнатная".
http://parma-astar.livejournal.com/1976.html
Полагаясь на эту информацию, предполагаю, что балкон и подъезд вот эти:
Несмотря на то, что в адресе автора дан даже номер квартиры, снаружи угадать подъезд достаточно проблематично. На входах там сейчас вывески офисов, а не номера квартир. Какие-то двери совсем неприметные, другие наоборот очень пафосные. Я уже сталкивалась с тем, что иногда старые входы совсем заделывались и даже закладывались кирпичом, прорезались и открывались новые - или основными становились черные ходы.
Вот единственная нумерация по квартирам над подъездом во дворе в сторону Нового Арбата.
Писательница Любовь Кабо вспоминает: "...Я оказалась в одном из староарбатских переулков - в Серебряном, - в солидном, не слишком старом московском доме, с крутой лестницей, со множеством цветов на каждой площадке, что, как мы понимаем, несколько необычно, и с глубоким деревянным креслом на одной из них. Поднимаясь по этой лестнице впервые, я еще не знала, что и кресло, и цветы - это уже была Александра Яковлевна. Так же, как и медная дощечка на двери - «Профессор Сергей Александрович Бруштейн», - это тоже была она, ее живая память об умершем муже.
В передней истерически и бессильно лаяли две курносые, безобразные собачонки, пронзительно кричал попугай, - гвалту было немало! И попугай, и зряшные эти собачонки - это уже не была Александра Яковлевна. Принадлежало это все ее дочери, Надежде Сергеевне Надеждиной, руководительнице ансамбля «Березка».
Александра Яковлевна, как правило, дожидалась гостей у себя, отдыхая от своего слухового аппарата и чуть сгорбившись в большом кресле. Перед нею, когда она ожидала гостей, уже стояли разложенные по тарелкам гастрономические изыски, домработница Шура приносила чай; Александра Яковлевна бросалась угощать немедленно и с такой настойчивостью, словно ей предстояло - и она знала это, - спасти оголодавшего человека от немедленной смерти".
Драматург Исай Кузнецов о встрече с Александрой Яковлевной у нее дома рассказывает так:
"Прочистила нам мозги Александра Яковлевна Бруштейн.
Александру Яковлевну я знал еще по Ленинградскому ТЮЗу, где шли её пьесы - она была классиком детской драматургии. И одним из самых прелестных людей, с которыми меня когда-либо сводила жизнь.
Евгений Шварц, отнюдь не склонный к восторженности по поводу многих персонажей своей "Записной книжки”, об Александре Яковлевне пишет почти с восхищением. “Александру Яковлевну Бруштейн нужно видеть, для того чтобы понять. Тогда постигаешь силу её любви к театру, к литературе, наслаждаешься темпераментом и весёлостью её любви... Всегда подтянутая, собранная, вглядывающаяся в собеседника своими карими быстрыми глазами через очки, появлялась она в театре - и сразу её окружали. И насмешливый и весёлый картавый говор её сразу оживлял и освежал...”
Я сказал, что знал Александру Яковлевну по ТЮЗу. Не совсем так. Помню только стоящую на сцене после очередной премьеры, рядом со своим соавтором и режиссёром Борисом Зоном, с цветами в руках, улыбающуюся восторженному залу, обрушивающему на них шквал аплодисментов. Высокая, статная, приветливая, уже тогда со слуховым аппаратом в руках, ещё нисколько не седая, она была как-то по особому привлекательна и в моих глазах затмевала всегда изящного Бориса Зона в привычной для него тёмной блузе с бабочкой.
Вскоре после премьеры, по окончании одного из спектаклей, нас познакомил с ней Колесаев. Она, дружелюбно улыбнувшись, поздравила нас с успехом и предложила встретиться и поговорить подробней. Пригласила к себе.
Мы с Авой были польщены и шли к ней, в Серебряный переулок, уверенные в том, что получим очередную порцию похвал, к которым успели привыкнуть.
Мы сидели в её кабинете, и она с доброжелательной улыбкой рассматривала нас через толстые стёкла своих очков.
- Мальчики, - сказала она сочувственно, - она и впоследствии всегда называла нас мальчиками. - Мальчики, - повторила она, вздохнув, - вы написали очень плохую пьесу.
Наверно, вид у нас был обескураженный - не того мы ожидали.
- Но вы не огорчайтесь, - сказала она, поправляя свой слуховой аппарат. - Пьеса ваша будет иметь успех, её будут ставить всюду, и вы получите много денег. Потому что вы, конечно, драматурги, всё у вас сделано драматургически крепко. А пьеса - плохая... Но это ведь ваша первая пьеса... - Она улыбнулась и в утешение добавила: - Скажу вам по секрету: моя первая пьеса была гораздо хуже вашей.
Не помню, как она аргументировала своё отношение к пьесе. Скорее всего, тем, что Франции мы не знаем, что всё очень приблизительно, в соответствии с газетными штампами.
Самое удивительное было то, что мы не то что не обиделись, но даже не огорчились! Почему? Трудно сказать. Ушли довольные. Ведь надо - же! Нам сказали, что мы написали плохую пьесу, а ушли мы в самом прекрасном настроении! Может быть потому, что сам ее тон был сердечным и доброжелательным, а её прямота говорила о симпатии к нам, вере в нас. А может потому, что в глубине души мы сами начинали понимать несовершенство и приблизительность нашей пьесы. Действительно, что мы знали о Франции, о тех же “отважных”?
Пьесу поставил ряд театров, в том числе и ленинградский ТЮЗ, в газетах были прекрасные рецензии Караганова, Инны Соловьёвой и Нателлы Лордкипанидзе. Её напечатали отдельным изданием в “Детгизе”. Театр даже выдвинул её на Сталинскую премию. Однако Сергей Михалков, председательствовавший на каком-то обсуждении, сказал, что авторы молоды, а потому не следует торопиться. Все с этим охотно согласились. Да и мы нисколько по этому поводу не переживали.
Это был успех. Первый наш успех.
И всё-таки права Александра Яковлевна. Пьеса, как мы поняли со временем, была, конечно, наивной и, в конечном счете, фальшивой, в русле тогдашней пропаганды. Перечитывать “Вперёд, отважные!” никакой охоты не было ни у меня, ни у Авы".
http://magazines.russ.ru/studio/2010/14/ku25-pr.html
Но, пожалуй, самые яркие воспоминания оставила писательница Вера Панова. Я приведу достаточно обширную цитату. Мне даже хотелось сфотографировать и другие улицы, упоминающиеся в ее рассказе, но они достаточно известны, и вам не составит труда их вообразить.
"Но мне еще надо разыскать Александру Яковлевну Бруштейн, писавшую мне в Шишаки после моего письма к Сталину. Я нахожу Серебряный переулок (это очень близко от Борисоглебского). Страшно волнуюсь, нажимая звонок на двери, где висит эмалевая дощечка с именем профессора Бруштейна. Гадаю: кто ей этот профессор - муж? Отец? Почему-то ожидаю увидеть молодую женщину, причесанную у парикмахера и прекрасно одетую. Но меня ведут к седой добела старушке в морщинках, в сильных очках (оказывается, она очень плохо видит) и со слуховым аппаратом (она очень плохо слышит). Но эти еле видящие глаза полны такой доброты и ума, что сердце мое переполняется доверием и симпатией.
Александра Бруштейн
Она заставляет меня рассказать все о себе. Говорит, что у меня талант, спрашивает, что я делаю сейчас. Наш разговор все время прерывают: то кто-то к ней пришел, то ее зовут к телефону. Между прочим, приходит Надежда Яковлевна Абезгуз, которую она рекомендует как своего секретаря. Позже я узнала, что Надежда Яковлевна несет здесь секретарские обязанности из чистого обожания и преклонения перед А. Я. Бруштейн. Что это обожание разделяет с нею множество людей, которым Александра Яковлевна, детский писатель и драматург, помогает своими советами.
Рассказывала мне Надежда Яковлевна и о плохом здоровье "бабушки", как она называла Александру Яковлевну, в частности о том, что знаменитый профессор В. П. Филатов делал ей операцию на глазах и что вскоре предстоит еще одна такая операция. И меня поразило, что столь больной человек так весело смеется, острит, сыплет анекдотами. Я всегда любила посмеяться, и эта веселость "бабушки" Бруштейн привязала меня к ней необыкновенно быстро и прочно. День, когда я ее не видела и не говорила с ней, казался мне пустым. Боюсь, что в этот период я ее изрядно замучила своими визитами и телефонными звонками. Впрочем, не одна я мучила. Она всегда была окружена такими, как я. С радостью я видела, что и она ко мне вроде как бы привязывается и уверенно ждет от меня чего-то.
Иногда я замечала, что меня как бы экзаменуют. То просят почитать вслух газету и наблюдают, как я произношу иностранные имена и географические названия. То искусно выпытывают, читала ли я то или другое и как отношусь к прочитанному. Эти экзамены меня не обижали, даже льстили мне. Я хотела не ударить лицом в грязь и невольно умнела в присутствии "бабушки".
Приближался новый, 1940 год. Незадолго до него "бабушка" вдруг сказала:
- Верочка (она давно меня так звала), вам, должно быть, хочется заработать денег.
- Еще бы! - сказала я.
- Есть одна работа, - продолжала "бабушка", - довольно противная, но можно заработать три тысячи.
Три тысячи! Это показалось мне несбыточным. В тот же миг я решила постараться сделать эту работу и, если получу эти три тысячи, немедля отвезти их маме и мальчикам, явиться к ним с подарками и всякими вкусностями, что выглядело совершенно невозможным в ту пору моей жизни.
"Бабушка" объяснила: есть в Москве такое учреждение - Центральный дом художественной самодеятельности при ВЦСПС. Сокращенно это называется ЦДХС ВЦСПС. Сейчас наступает пора детских елок, массовых детских праздников. Дому требуется сценарий такого праздника. Они используют этот сценарий в домах культуры и во дворцах пионеров, а кроме того, напечатают - при условии, если сценарий будет хорошего качества. Цену назначили - три тысячи. Но только, сказала "бабушка", им надо срочно, сценарий должен быть готов через два дня.
- Два дня! - воскликнула я.
- Вы сделаете, - сказала она. - Вы сделаете чудно.
Актриса Клавдия (Капитолина) Пугачева и Александра Бруштейн.
Я усомнилась - меня пугал срок, - но сообразила, что ведь между двумя днями еще имеется ночь, а ночью я работать привыкла, и, сообразив, согласилась.
Моя добрейшая Л. Е. Бовэ, узнав о полученном мною сверхсрочном заказе, постаралась создать мне все условия для работы. Большой обеденный стол был отдан в мое распоряжение, и я засела за елочный сценарий.
Я писала лихорадочно. Откуда бралась выдумка? За эти два дня и одну ночь я сочинила несколько сценок, несколько стихотворений и целую маленькую пьесу по мотивам народных сказок. Вдруг вспомнились и сказки, и газетные материалы, которые можно было использовать, и случайно узнанные где-то милые вещи ("Майкина остановка"). Отдельные кусочки складывались в нечто целое - в сценарий. И так как я где-то в душе уже поняла тогда, что не боги обжигают горшки, я готова была заранее торжествовать победу.
Конечно, первый блин вышел комом. Конечно, сценарий вышел недостаточно массовым, он вышел камерным, обнаружил мое незнание законов самодеятельности. Я шагнула в эту сферу из замкнутого, отъединенного мира, и понадобилось вмешательство "бабушки" и ее приятельницы А. А. Кудашевой, чтобы это исправить. На исправление мне оставалась еще одна ночь, но мне этого хватило. Под белой висячей лампой в комнате Любови Евстафьевны Бовэ я до утра заканчивала работу, и, когда закончила, правая рука моя болела от плеча до кончиков пальцев.
Утром одним из первых поездов метро я летела на Арбат, к "бабушке".
- Верочка, - сказала она, прочитав исправленный вариант, - если вы возьмете с них за это меньше пяти тысяч, я с вами больше не знакома, так и знайте.
- Не знаю, - сказала я, - боюсь, что не сумею.
- Извольте суметь, - отрезала она.
На другой день я должна была читать в ЦДХС ВЦСПС мой елочный сценарий.
Я приехала туда и впервые заседала в качестве автора у зеленого стола в окружении дам делового вида. Сперва оробела, увидев, что "бабушки" среди них нет (а она обещала быть непременно). В расстройстве я даже покинула заседание и вышла на улицу и сразу увидела "бабушку", спешившую ко мне со стороны улицы Герцена (ныне Большая Никитская улица - С.) в своей меховой шубке и громадных очках (ЦДХС на улице Станиславского (ныне Леонтьевский переулок - подробнее о здании, где он располагался, можно прочитать здесь - С.)). Я радостно бросилась к ней, теперь все, показалось мне, должно пойти хорошо.
Я не ошиблась: и читала я хорошо (а как трудно впервые читать вслух собственную вещь, литераторы знают), и слушали меня все эти женщины прекрасно, и похвалам не было конца. Увы, я еще не знала, с каким литературным материалом в этих стенах обычно имеют дело, и принимала похвалы за чистую монету.
Все это было прекрасно, но после обсуждения меня оставили с глазу на глаз со строгой женщиной - директором ЦДХС, и передо мной лег лист договора, и нужно было решать вопрос об оплате. Я очень боялась "бабушки" и ее угрозы отречься от меня, но торговаться не умела, и стыдно казалось мне это. С первых слов директриса дала понять, что о пяти тысячах не может быть и речи. Я, со своей стороны, дала понять, что не может быть речи о трех тысячах. На этом обе мы стали железно, причем обе знали, что мое упорство совершенно бесплодно, ибо куда я могла пойти с моим елочным сценарием, кому он был нужен, кроме ЦДХС? Я боялась, что директриса вдруг возьмет и скажет мне все это, добавив, что я могу забирать мою писанину и идти домой. Но она этого не сказала, и после некоторого толчения воды в ступе мы, наконец, сошлись на четырех тысячах, причем две я должна была получить немедленно, а две ЦДХС обязался перевести мне в Шишаки.
"Бабушка" была недовольна моей сговорчивостью, я же, получив такую уйму денег - две тысячи, была, напротив, бесконечно довольна и ушла с ощущением, что, кажется, отныне мои дела пойдут получше".
http://www.litmir.net/br/?b=69387&p=109
Вот такой виделась Александра Яковлевна Бруштейн в своей квартире в Серебряном переулке современникам. А вот так выглядел Серебряный переулок в 1973 году, через пять лет после смерти писательницы.
Угол Арбата и Серебряного переулка.
Квартира осталась ее дочери Надежде Сергеевне Надеждиной, создательнице ансамбля народного танца "Березка".
Портрет Надежды Надеждиной, художник Владимир Лебедев, 1927 год.
В наше время дом очутился вовсе не в тихих переулках, а среди бурной городской жизни. Здание напротив не то сносят, не то реставрируют, вокруг ездят строительные машины - неуютно.
Но, хотя мы не можем зайти в гости к Александре Яковлевне и увидеть переулок таким, каким видела его каждый день она, благодаря таким ярким и многочисленным воспоминаниям восхищавшихся ею людей мы можем очень достоверно себе это представить.
Любовь Кабо поражается: "Господи, как она была некрасива - крупный, чуть приплюснутый нос, слабые стариковские губы, эта дряблая кожа, эти выцветшие от времени глаза... Она прекрасная была, была красавица! Даже в слепеньких, выцветших глазах словно поселялось по нескольку чертей сразу - будь то разговор наедине или большая компания разнородных людей, наслаждавшихся неожиданно выпавшей им удачей, - встречей с нею,.. а уж она-то жила, она кокетничала, чудо наше!.. Иногда она любила при случае ошеломить крепким словцом. Получалось у нее это удивительно элегантно, как и все, что она говорила и делала... <...> Очень трудно о ней вспоминать. Слишком крупный человек - и разный, не всегда такой, каким казался с первого взгляда, великолепный в страстях своих, и в великодушии, господствующем над страстями".
А сама Александра Яковлевна в "Дороге..." вспоминала свою институтскую преподавательницу танцевания: "Сорок лет спустя, в Ленинграде, уже после Октябрьской революции - я увидела в трамвае маленькую старушку в аккуратной плюшевой шубке с посветлевшим от времени, словно поседевшим, собольим воротничком. Головка ее была беленькая уже не от пудры, а от старости. Но все так же прямо держалась эта головка на стебельке шеи, все так же безмятежно смотрели слегка выцветшие глаза, и даже увядшие губки были сложены все так же капризно. "Маргаритка! - узнала я ее. - Махровая бело-розовая маргаритка..."
- Здравствуйте, Ольга Дмитриевна... Вы меня не помните? Я - ваша бывшая ученица. Узнаете?
Она всмотрелась в меня:
- Как же... как же... Ну конечно, узнаю! Я вас очень любила - вы прелестно танцевали. <...>
Я вспоминала ее еще частенько после этой неожиданной встречи. Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший облик махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы - что годы! - нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживаем вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей, а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило ее... Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизни она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то, значит, ни для кого и ни для чего..."
На собственном своем юбилейном вечере (80 лет!) Александра Бруштейн сказала: "«... Когда сегодня здесь говорили, я все думала - о ком это они говорят? В чем дело? Кто это? Какая замечательная старушка! Умная, талантливая, чудесный характер... И чего-чего только в этой старушке нет. Я слушала с интересом... Товарищи! Я, конечно, трудяга, я много работала, мне дано было много лет... Но сделанного мною могло быть больше и могло быть сделано лучше. Это факт, это я знаю совершенно точно... Смешно, когда человек в 80 лет говорит, что в будущем он исправится. А мне не смешно. Я думаю, что будущее есть у каждого человека, пока он живет и пока он хочет что-то сделать... Я сейчас всем друзьям и товарищам, которые находятся в зале и которых здесь нет, даю торжественное обещание: пока я жива, пока я дышу, пока у меня варит голова, пока не остыло сердце, - одним словом, пока во мне старится “квартира”, а не “жилец”, - до самого последнего дня, последнего вздоха...»