Рассказ писательницы Кралль. Польша. Про советские войска
Миланувек в день вступления советских войск
Войцех Тохман:
- Куда вы сегодня хотите?
Ханна Кралль:
- В Миланувек. В Дом Кебера. Я жила там на полу, собственно говоря, на тюфяке, метр восемьдесят на сколько? На восемьдесят? Столько приходилось на нас, когда открылась дверь и вошла Красная Армия. Моя память - как плохо смонтированный фильм. В самые важные моменты - обрыв плёнки, и я не знаю, что было дальше. Но тот день, ту открывающуюся дверь я хорошо помню. С полу, с тюфяка я увидела тёмно-синее небо…
Войцех Тохман:
- Может, сначала о том, что было раньше?
Ханна Кралль:
- Из Варшавы мы с мамой вышли 2 октября. Вышли мы из подвала. Все выходили из подвалов, бункеров, из подземелий, из руин. На улицы, только улиц не было. Вы можете это представить себе? Оказалось, что нет улиц и вообще нет города. Мы шли в колонне. Длинной, бесконечной колонне варшавян, уцелевших в восстании. И мама вдруг увидела, что кто-то бежит направо. Схватила меня за руку - и мы тоже направо. В какие-то травы, заросли. Кажется, это было Окенце. Немцы уже так страшно нас не караулили. И украинцы тоже. Вы слышали об украинцах, конвоировавших колонну, которую гнали в Прушков? Мне рассказывал Зыгмунт Качиньский, «Весёлый», тот, что участвовал в операции под Арсеналом. Как он выходил из Варшавы вместе с гражданскими. Две санитарки держали его под руки, потому что он был ранен. Украинцы вытаскивали из толпы молодых девушек, вытащили одну из санитарок. Зыгмунт стоял рядом с той другой, и они ждали. Когда всё кончилось, девушка вернулась, взяла его под руку, и они пошли дальше. А может, это были не украинцы, а власовцы.? Около нас не было ни украинцев, ни власовцев. Мы шли и шли, и вдруг нам удалось вырваться из этой колонны. Мы оказались в какой-то хате с другими, которым тоже повезло. Много людей. И дальше я уже не помню. То есть - помню, что было позже. Мы были в Миланувке, в доме Кебера, может, сегодня мы этот дом найдём, если он всё ещё стоит. Там было самое тяжёлое время. Хотя немцы уже были заняты только собой, война продолжалась. Мама говорила, что если бы она продлилась ещё несколько месяцев, то мы бы в этом доме Кебера умерли. От вшей, от нарывов, от голода. От войны, которой мы уже были измучены.
Войцех Тохман:
- Вы знали Кебера раньше?
Ханна Кралль:
- Нет, с чего бы. Ни раньше, ни никогда потом. Его дом оказался первым на нашем пути. Первым пустым, потому что Кеберу пришлось бежать. Если мы это место сегодня найдём, то я скажу вам - о, вот мы и у Кебера, безногого или одноногого, потому что ему поезд ногу отрезал.
Войцех Тохман:
- Вы уже в детстве были наблюдательны.
Ханна Кралль:
- Люди рассказывали, ну, я и слушала. Кебер стоял на рельсах, хотел остановить электричку с польским машинистом, видно, хотел проверить документы у польских пассажиров, потому что он был важный, потому что он был фольксдойчем. И машинист не остановился, и локомотив отрезал Кеберу ногу. Мы правильно едем, пан Войтек?
Войцех Тохман:
- Большой у него был дом?
Ханна Кралль:
- Небольшой. Кирпичный, с подвалом. На деревянном полу, помню, лежало полтора десятка тюфяков, набитых соломой. У каждой семьи был один тюфяк.
Войцех Тохман:
- Вас там было много?
Ханна Кралль:
- Ну, конечно. Люди из Варшавы набивались всюду, где только могли. Была зима. Быстро сделалось тесно. На каждом тюфяке - один, два, а то и три человека. Дети, взрослые. Кто-то стонал, кто-то кашлял, туберкулёзник сплёвывал в мокрый носовой платок. И мы с мамой. И печка, «коза», печка с трубой. И больше ничего.
Войцех Тохман:
- Люди уже не были опасны?
Ханна Кралль:
- Давно уже. Это был сорок четвёртый год. Каждый старался выжить. Я была худая, истощённая, мы из этого дома не выходили неделями. Я не могла лежать на спине, потому что у меня были нарывы на затылке. У не могла лежать на животе, потому что у меня были нарывы на животе. Кажется, я умирала. Уже никто не хотел никуда нас вывезти, вот только у нас уже не было сил жить. И лежали мы обе на этом завшивевшем тюфяке. И все так лежали. Ни еды у нас не было, ничего. Это уже Отрембусы?
Войцех Тохман:
- Сейчас приедем. Пришла зима. Что-то же вы должны были есть.
Ханна Кралль:
- Мама из RGO (Главный Опекунский Совет - польская благотворительная организация, действовавшая во время обеих мировых войн, оказывала помощь полякам, - прим. перев.) что-то приносила. Кухня RGO выдавала суп во время войны.
Войцех Тохман:
- Главный Опекунский Совет.
Ханна Кралль:
- А надо объяснять, что такое RGO? Достаточно заглянуть в Гугл. И этот конец войны был самым страшным кошмаром. Концом и началом чего-то. Дом Кебера и эта комната стали началом. Потому что в этот наш-ненаш дом вползло советское войско. Красная Армия вползла, потому что у неё не было сил идти и переступить наш порог более по-человечески.
Войцех Тохман:
- Вы знали, что они вот-вот войдут?
Ханна Кралль:
- С утра гудела земля. Вы знаете, когда фронт приближается, то гудит земля.
Войцех Тохман:
- Не знаю.
Ханна Кралль:
- Надо приложить ухо к земле. Тогда услышишь фронт. Сначала глухое, далёкое гудение, потом уже гудит весь воздух, потом - выстрелы.
Войцех Тохман:
- Вот и Миланувек.
Ханна Кралль:
- Машину мы оставим около станции Миланувек-Грудув. Рядом - Полесе, там был дом Кебера. Деревня, хаты какие-то, луг. Железная дорога и ручей.
Войцех Тохман:
- Ручей?
Ханна Кралль:
- Ров с водой. Дом Кебера стоял у железной дороги, у ручья. О, пан Влодзимеж уже ждёт нас. Здравствуйте. Так что? Идём?
Войцех Тохман:
- Вот железная дорога.
Ханна Кралль:
- Прекрасно. Где-то тут Кебер потерял ногу. Давайте не отходить далеко. Адрес был такой: Полесе и номер какой-то.
Войцех Тохман:
- Теперь тут улицы: Красивая, Прелестная, Маковая.
Ханна Кралль:
- И никого? Одни виллы, ни души живой не видно.
Войцех Тохман:
- Давайте позвоним в какую-нибудь калитку.
Ханна Кралль:
- Добрый день, пани. Я ищу дом, который когда-то принадлежал Кеберу, фольксдойчу Кеберу. Вы слышали что-нибудь? Как давно вы здесь живёте? Сорок лет, может, люди вам что-то рассказывали? Небольшой дом. Может, такой же, как этот. Этот послевоенный? А тот? Никто уже там не живёт? А когда умерла? А чей он был до войны? Так говорят? Немецкий? А в том новом доме? Добрый день, пани. В том маленьком, старом доме, который стоит позади вашей виллы, да, знаю, вы ничего не помните… Бабушка? От гмины? После войны? А мы с мамой тут жили после восстания. Ничего бабушка не рассказывала? Нельзя ли мне войти на минутку?
Войцех Тохман:
- И?
Ханна Кралль:
- Это здесь. Вы говорите, что ту вторую комнату вы пристроили после войны? А давно умерла бабушка? А мама? А кажется, словно бы вчера кто-то уехал. Наш тюфяк лежал здесь, знаете, пани. Я знаю, что вы ничего не знаете, я просто так, рассказываю.
Войцех Тохман:
- С утра гудела земля.
Ханна Кралль:
- Всё сильнее. Они приближались. А каждый знал, что Красная Армия насилует и отбирает часы. Поэтому собрали все часы. И женщины, у которых ещё были силы сползти с этих тюфяков, все, вместе с этими часами спустились в подвал.
Войцех Тохман:
- В полу есть крышка.
Ханна Кралль:
- Она была на этом месте? Мне кажется, что дальше, но весь этот дом сегодня будто бы уменьшился.
Войцех Тохман:
- Закрыли крышку.
Ханна Кралль:
- Закрыли тюфяком. Я осталась наверху. Ну, и мы ждали. Красную Армию, которая будет насиловать и отнимать часы. И вот с этого места, из этого угла, пан Войтек, потому что тут лежал наш тюфяк, отсюда я увидела, как вдруг открылась дверь, внезапно, и ворвался мороз и вонь. Буквально хлынула вонь. И хлынул мороз. Внутри у нас было довольно тепло, потому что топилась печка с трубой. Отсюда я увидела, через эту открытую дверь. Появилось такое тёмно-синее небо. Тёмно-тёмно-синее. Со звёздами. И ввалилось войско.
Войцех Тохман:
- Ночью?
Ханна Кралль:
- Скорее поздним вечером. 17 января. Можно установить, когда, в каком часу Красная Армия вошла в Миланувек. И они входили такие усталые, что ничего не делали, ничего не говорили, ни о чём не спрашивали, ничего от нас не хотели. У них не было сил ни насиловать, ни грабить. Они валились и падали на наш пол. Между тюфяками, на тюфяки. Их было десятка полтора. Толпа, такая небольшая толпа. И я видела своими глазами из этого угла на полу, что каждый из них прежде, чем упасть, каждый перекрестился. Я остолбенела, потому что они крестились иначе, чем меня учили, по-православному, по нескольку раз. И повалились. Когда эти старые женщины увидели, что они так набожно крестятся…
Войцех Тохман:
- Там были и какие-то старые женщины с вами.
Ханна Кралль:
- Старым не надо было прятаться. И когда они увидели, что эти грязные, вонючие солдаты осеняют себя крестным знамением, все вскочили со своих тюфяков, бросились к кастрюльке, которая стояла на печке, и стали греть кофе.
Войцех Тохман:
- Кофе?
Ханна Кралль:
- Из цикория. И стали наливать в кружки. Но у них не было сил, чтобы привстать и пить. И женщины поднимали солдат и вливали им кофе в рот. Если бы я тогда бы более сегодняшней, то подумала бы, что это выглядит, как пьета. Женщина, приподнимающая измученное тело мужчины. Вот так и выглядело освобождение. Солдаты заснули. Мы тоже заснули. А наши матери сидели в подвале без сна. Перед рассветом они встали, собрались и ушли. Без слова. Как пришли молча, так молча и пошли.
Войцех Тохман:
- На Берлин?
Ханна Кралль:
- На запад. Настало утро. Наши мамы вышли из-под пола, и я сказала: «Мама, я иду в школу». У меня были портянки, я укутала ноги газетами, и галоши у меня были.
Войцех Тохман:
- Как вы оделись?
Ханна Кралль:
- Как я могла одеться? Вы слушаете о войне, вы пишете о войнах, а вообще-то не понимаете, что такое война. Выходишь из Варшавы в одном платье, в каком-то пальтишке, и потом у тебя больше ничего нет. Конечно, я получила из RGO поношенный свитер. В галошах у меня было много газет, чтобы ноги не отморозить. И пошла.
Войцех Тохман:
- В ближайшую школу?
Ханна Кралль:
- В ближайшую. И пан Влодзимеж Старосчак, художник, который сегодня ждал нас в Миланувке, который нам помог найти дом Кебера, сказал мне вчера по телефону, что в этой ближайшей школе директором или начальником был его отец. Тогда, 18 января 1945 года. Действительно, в тот день у школы стоял какой-то пан с учительским взглядом. Я сказала ему: «Здравствуйте, я пришла в школу». А он: «А как тебя зовут, девочка?». Нет, не так. Сначала: «В какой класс ты хочешь?». Я так подумала, подумала и решила, что пойду в пятый, а какая мне разница. Я никогда не ходила ни в какой класс, но если уж пойду, так в пятый. Я хорошо читала, писала. «А как тебя зовут?», - спросил он. Я онемела.
Войцех Тохман:
- Вы умели читать, но не знали, как вас зовут?
Ханна Кралль:
- Я не согласовала этого с мамой. Мы обе об этом забыли. Зовут ли меня Крыся Щепаньская, как меня звали во время восстания, или меня зовут Веся Островская, как перед провалом в комиссариате. Или меня уже зовут Ханна Кралль. И он, этот директор, посмотрел на меня: «О! Такая большая девочка и не знаешь, как тебя зовут?». А я подумала про себя: «Пан! Я не знаю, как меня сегодня зовут».
Войцех Тохман:
- Но он позволили войти в школу?
Ханна Кралль:
- Привёл меня в класс. В пятый, как я и хотела. Толпа детей. Снова вонь. Нищеты, грязи, голода. Вы не знаете этого запаха, правда, вы бываете на Филиппинах, но я не знаю, воняет ли их нищета так, как та наша, в январе сорок пятого. Все закутанные, в пальто, потому что отопления не было. И учитель начал читать.
Войцех Тохман:
- Вы уже умели читать. Кто вас научил?
Ханна Кралль:
- Я научилась. Я ведь была смышлёной девочкой. Я провела детство в разных квартирах, там на полках стояли книги, общаться было не с кем, ну, вот я и читала.
Войцех Тохман:
- Но кто-то должен был научить вас.
Ханна Кралль:
- В Рыках я ходила на занятия к пани Лейводовой.
Войцех Тохман:
- В Рыках? Как вы оказались в Рыках?
Ханна Кралль:
- Не знаю. Оказалась.
Войцех Тохман:
- Когда?
Ханна Кралль:
- Не знаю. В 40-х годах. Люди скитались. Война - это были постоянные скитания, поиски безопасного места. Куда бы человек ни забрался, он надеялся, что здесь уж будет спокойно. Но оказывалось, что спокойствия нет, что здесь ещё хуже. И опять надо было куда-то идти, ехать, искать новое место. Ещё я была в Седлище. Но в Польше много Седлищ. Не знаю, какое это было Седлище. Там был доктор Брушковский, который вылечил меня от коклюша. У него был сын Януш, который, увы, не обращал на меня никакого внимания.
Войцех Тохман:
- Вернёмся в Миланувек. Что читал вам учитель?
Ханна Кралль:
- Стихи начал читать. Я ничего не понимала, потому что я вообще не понимала, когда кто-то читал вслух. Потому что мне никто никогда вслух не читал. Я умела читать сама и тогда понимала текст. И он начал писать на доске, мы переписывали с доски, начиналось это так:
«Когда же исполнились дни,
и гибнуть пришлось солдатам,
прямо на небо четверками шли
солдаты Вестерплатте».
Войцех Тохман:
- Галчинский.
Ханна Кралль:
- 18 января 1945 года, так началась для меня, так сказать, свобода.
«И пели: «Это пустяки,
что так болели раны.
Зато легко теперь идти
к заоблачным полянам»».
Сладостно было выйти на снег. На солнце. Сладостно было знать, что война кончилась, что я пережила войну. Сколько мне тогда было? Девять с половиной. Я была взрослым человеком.
Войцех Тохман:
- Как долго вы оставались в Миланувке?
Ханна Кралль:
- Несколько месяцев. Мама была вся в каких-то опухолях, ей надо было лечь на операцию. Со мной надо было что-то делать. И мама узнала, что в Отвоцке есть детский дом. Именно для таких военных, из канавы вытаскиваемых.
Полностью беседа будет опубликована в мае в книге «Кралль».
Gazeta Wyborcza
Wojciech Tochman
Wyzwolenie. Rozmowa z Hanną Krall
Прочитали ?
А теперь давайте познакомимся с этой полькой поближе:
Что пишут о ней поляки :
И вы в эту жiдовскую ху - ню верите ?
Я не знаю как можно такую темную массу русским втеснять !
Эта дьявольская сволочь подстрекает нас к войне с русскими - суть всех этих статеек в этом заключается - подстрекать, ненавидит и убивать -все по талмуду .
Город Отвоцк это оккупационная жiдовская полиция - отец этой Кралль в такой полиции "работал".
Жидовские полицаи на службе Рейха.
А вот она - тупая жидовская 3.14...зда : Ханне Кралл :
Неправда ли, очень польское и славянское личико! У жидовки:)
СЛАВЯНЕ ! БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ ! НЕ ЧИТАЙТЕ ТАКИХ ПЕЙСАТИЕЛЬНИЦ , ШВЫРЯЙТЕ ПРОЧЬ ИХ ТУХЛУЮ ЖИДОВСКУЮ ХУЦПУ !
Войцех Тохман:
- Куда вы сегодня хотите?
Ханна Кралль:
- В Миланувек. В Дом Кебера. Я жила там на полу, собственно говоря, на тюфяке, метр восемьдесят на сколько? На восемьдесят? Столько приходилось на нас, когда открылась дверь и вошла Красная Армия. Моя память - как плохо смонтированный фильм. В самые важные моменты - обрыв плёнки, и я не знаю, что было дальше. Но тот день, ту открывающуюся дверь я хорошо помню. С полу, с тюфяка я увидела тёмно-синее небо…
Войцех Тохман:
- Может, сначала о том, что было раньше?
Ханна Кралль:
- Из Варшавы мы с мамой вышли 2 октября. Вышли мы из подвала. Все выходили из подвалов, бункеров, из подземелий, из руин. На улицы, только улиц не было. Вы можете это представить себе? Оказалось, что нет улиц и вообще нет города. Мы шли в колонне. Длинной, бесконечной колонне варшавян, уцелевших в восстании. И мама вдруг увидела, что кто-то бежит направо. Схватила меня за руку - и мы тоже направо. В какие-то травы, заросли. Кажется, это было Окенце. Немцы уже так страшно нас не караулили. И украинцы тоже. Вы слышали об украинцах, конвоировавших колонну, которую гнали в Прушков? Мне рассказывал Зыгмунт Качиньский, «Весёлый», тот, что участвовал в операции под Арсеналом. Как он выходил из Варшавы вместе с гражданскими. Две санитарки держали его под руки, потому что он был ранен. Украинцы вытаскивали из толпы молодых девушек, вытащили одну из санитарок. Зыгмунт стоял рядом с той другой, и они ждали. Когда всё кончилось, девушка вернулась, взяла его под руку, и они пошли дальше. А может, это были не украинцы, а власовцы.? Около нас не было ни украинцев, ни власовцев. Мы шли и шли, и вдруг нам удалось вырваться из этой колонны. Мы оказались в какой-то хате с другими, которым тоже повезло. Много людей. И дальше я уже не помню. То есть - помню, что было позже. Мы были в Миланувке, в доме Кебера, может, сегодня мы этот дом найдём, если он всё ещё стоит. Там было самое тяжёлое время. Хотя немцы уже были заняты только собой, война продолжалась. Мама говорила, что если бы она продлилась ещё несколько месяцев, то мы бы в этом доме Кебера умерли. От вшей, от нарывов, от голода. От войны, которой мы уже были измучены.
Войцех Тохман:
- Вы знали Кебера раньше?
Ханна Кралль:
- Нет, с чего бы. Ни раньше, ни никогда потом. Его дом оказался первым на нашем пути. Первым пустым, потому что Кеберу пришлось бежать. Если мы это место сегодня найдём, то я скажу вам - о, вот мы и у Кебера, безногого или одноногого, потому что ему поезд ногу отрезал.
Войцех Тохман:
- Вы уже в детстве были наблюдательны.
Ханна Кралль:
- Люди рассказывали, ну, я и слушала. Кебер стоял на рельсах, хотел остановить электричку с польским машинистом, видно, хотел проверить документы у польских пассажиров, потому что он был важный, потому что он был фольксдойчем. И машинист не остановился, и локомотив отрезал Кеберу ногу. Мы правильно едем, пан Войтек?
Войцех Тохман:
- Большой у него был дом?
Ханна Кралль:
- Небольшой. Кирпичный, с подвалом. На деревянном полу, помню, лежало полтора десятка тюфяков, набитых соломой. У каждой семьи был один тюфяк.
Войцех Тохман:
- Вас там было много?
Ханна Кралль:
- Ну, конечно. Люди из Варшавы набивались всюду, где только могли. Была зима. Быстро сделалось тесно. На каждом тюфяке - один, два, а то и три человека. Дети, взрослые. Кто-то стонал, кто-то кашлял, туберкулёзник сплёвывал в мокрый носовой платок. И мы с мамой. И печка, «коза», печка с трубой. И больше ничего.
Войцех Тохман:
- Люди уже не были опасны?
Ханна Кралль:
- Давно уже. Это был сорок четвёртый год. Каждый старался выжить. Я была худая, истощённая, мы из этого дома не выходили неделями. Я не могла лежать на спине, потому что у меня были нарывы на затылке. У не могла лежать на животе, потому что у меня были нарывы на животе. Кажется, я умирала. Уже никто не хотел никуда нас вывезти, вот только у нас уже не было сил жить. И лежали мы обе на этом завшивевшем тюфяке. И все так лежали. Ни еды у нас не было, ничего. Это уже Отрембусы?
Войцех Тохман:
- Сейчас приедем. Пришла зима. Что-то же вы должны были есть.
Ханна Кралль:
- Мама из RGO (Главный Опекунский Совет - польская благотворительная организация, действовавшая во время обеих мировых войн, оказывала помощь полякам, - прим. перев.) что-то приносила. Кухня RGO выдавала суп во время войны.
Войцех Тохман:
- Главный Опекунский Совет.
Ханна Кралль:
- А надо объяснять, что такое RGO? Достаточно заглянуть в Гугл. И этот конец войны был самым страшным кошмаром. Концом и началом чего-то. Дом Кебера и эта комната стали началом. Потому что в этот наш-ненаш дом вползло советское войско. Красная Армия вползла, потому что у неё не было сил идти и переступить наш порог более по-человечески.
Войцех Тохман:
- Вы знали, что они вот-вот войдут?
Ханна Кралль:
- С утра гудела земля. Вы знаете, когда фронт приближается, то гудит земля.
Войцех Тохман:
- Не знаю.
Ханна Кралль:
- Надо приложить ухо к земле. Тогда услышишь фронт. Сначала глухое, далёкое гудение, потом уже гудит весь воздух, потом - выстрелы.
Войцех Тохман:
- Вот и Миланувек.
Ханна Кралль:
- Машину мы оставим около станции Миланувек-Грудув. Рядом - Полесе, там был дом Кебера. Деревня, хаты какие-то, луг. Железная дорога и ручей.
Войцех Тохман:
- Ручей?
Ханна Кралль:
- Ров с водой. Дом Кебера стоял у железной дороги, у ручья. О, пан Влодзимеж уже ждёт нас. Здравствуйте. Так что? Идём?
Войцех Тохман:
- Вот железная дорога.
Ханна Кралль:
- Прекрасно. Где-то тут Кебер потерял ногу. Давайте не отходить далеко. Адрес был такой: Полесе и номер какой-то.
Войцех Тохман:
- Теперь тут улицы: Красивая, Прелестная, Маковая.
Ханна Кралль:
- И никого? Одни виллы, ни души живой не видно.
Войцех Тохман:
- Давайте позвоним в какую-нибудь калитку.
Ханна Кралль:
- Добрый день, пани. Я ищу дом, который когда-то принадлежал Кеберу, фольксдойчу Кеберу. Вы слышали что-нибудь? Как давно вы здесь живёте? Сорок лет, может, люди вам что-то рассказывали? Небольшой дом. Может, такой же, как этот. Этот послевоенный? А тот? Никто уже там не живёт? А когда умерла? А чей он был до войны? Так говорят? Немецкий? А в том новом доме? Добрый день, пани. В том маленьком, старом доме, который стоит позади вашей виллы, да, знаю, вы ничего не помните… Бабушка? От гмины? После войны? А мы с мамой тут жили после восстания. Ничего бабушка не рассказывала? Нельзя ли мне войти на минутку?
Войцех Тохман:
- И?
Ханна Кралль:
- Это здесь. Вы говорите, что ту вторую комнату вы пристроили после войны? А давно умерла бабушка? А мама? А кажется, словно бы вчера кто-то уехал. Наш тюфяк лежал здесь, знаете, пани. Я знаю, что вы ничего не знаете, я просто так, рассказываю.
Войцех Тохман:
- С утра гудела земля.
Ханна Кралль:
- Всё сильнее. Они приближались. А каждый знал, что Красная Армия насилует и отбирает часы. Поэтому собрали все часы. И женщины, у которых ещё были силы сползти с этих тюфяков, все, вместе с этими часами спустились в подвал.
Войцех Тохман:
- В полу есть крышка.
Ханна Кралль:
- Она была на этом месте? Мне кажется, что дальше, но весь этот дом сегодня будто бы уменьшился.
Войцех Тохман:
- Закрыли крышку.
Ханна Кралль:
- Закрыли тюфяком. Я осталась наверху. Ну, и мы ждали. Красную Армию, которая будет насиловать и отнимать часы. И вот с этого места, из этого угла, пан Войтек, потому что тут лежал наш тюфяк, отсюда я увидела, как вдруг открылась дверь, внезапно, и ворвался мороз и вонь. Буквально хлынула вонь. И хлынул мороз. Внутри у нас было довольно тепло, потому что топилась печка с трубой. Отсюда я увидела, через эту открытую дверь. Появилось такое тёмно-синее небо. Тёмно-тёмно-синее. Со звёздами. И ввалилось войско.
Войцех Тохман:
- Ночью?
Ханна Кралль:
- Скорее поздним вечером. 17 января. Можно установить, когда, в каком часу Красная Армия вошла в Миланувек. И они входили такие усталые, что ничего не делали, ничего не говорили, ни о чём не спрашивали, ничего от нас не хотели. У них не было сил ни насиловать, ни грабить. Они валились и падали на наш пол. Между тюфяками, на тюфяки. Их было десятка полтора. Толпа, такая небольшая толпа. И я видела своими глазами из этого угла на полу, что каждый из них прежде, чем упасть, каждый перекрестился. Я остолбенела, потому что они крестились иначе, чем меня учили, по-православному, по нескольку раз. И повалились. Когда эти старые женщины увидели, что они так набожно крестятся…
Войцех Тохман:
- Там были и какие-то старые женщины с вами.
Ханна Кралль:
- Старым не надо было прятаться. И когда они увидели, что эти грязные, вонючие солдаты осеняют себя крестным знамением, все вскочили со своих тюфяков, бросились к кастрюльке, которая стояла на печке, и стали греть кофе.
Войцех Тохман:
- Кофе?
Ханна Кралль:
- Из цикория. И стали наливать в кружки. Но у них не было сил, чтобы привстать и пить. И женщины поднимали солдат и вливали им кофе в рот. Если бы я тогда бы более сегодняшней, то подумала бы, что это выглядит, как пьета. Женщина, приподнимающая измученное тело мужчины. Вот так и выглядело освобождение. Солдаты заснули. Мы тоже заснули. А наши матери сидели в подвале без сна. Перед рассветом они встали, собрались и ушли. Без слова. Как пришли молча, так молча и пошли.
Войцех Тохман:
- На Берлин?
Ханна Кралль:
- На запад. Настало утро. Наши мамы вышли из-под пола, и я сказала: «Мама, я иду в школу». У меня были портянки, я укутала ноги газетами, и галоши у меня были.
Войцех Тохман:
- Как вы оделись?
Ханна Кралль:
- Как я могла одеться? Вы слушаете о войне, вы пишете о войнах, а вообще-то не понимаете, что такое война. Выходишь из Варшавы в одном платье, в каком-то пальтишке, и потом у тебя больше ничего нет. Конечно, я получила из RGO поношенный свитер. В галошах у меня было много газет, чтобы ноги не отморозить. И пошла.
Войцех Тохман:
- В ближайшую школу?
Ханна Кралль:
- В ближайшую. И пан Влодзимеж Старосчак, художник, который сегодня ждал нас в Миланувке, который нам помог найти дом Кебера, сказал мне вчера по телефону, что в этой ближайшей школе директором или начальником был его отец. Тогда, 18 января 1945 года. Действительно, в тот день у школы стоял какой-то пан с учительским взглядом. Я сказала ему: «Здравствуйте, я пришла в школу». А он: «А как тебя зовут, девочка?». Нет, не так. Сначала: «В какой класс ты хочешь?». Я так подумала, подумала и решила, что пойду в пятый, а какая мне разница. Я никогда не ходила ни в какой класс, но если уж пойду, так в пятый. Я хорошо читала, писала. «А как тебя зовут?», - спросил он. Я онемела.
Войцех Тохман:
- Вы умели читать, но не знали, как вас зовут?
Ханна Кралль:
- Я не согласовала этого с мамой. Мы обе об этом забыли. Зовут ли меня Крыся Щепаньская, как меня звали во время восстания, или меня зовут Веся Островская, как перед провалом в комиссариате. Или меня уже зовут Ханна Кралль. И он, этот директор, посмотрел на меня: «О! Такая большая девочка и не знаешь, как тебя зовут?». А я подумала про себя: «Пан! Я не знаю, как меня сегодня зовут».
Войцех Тохман:
- Но он позволили войти в школу?
Ханна Кралль:
- Привёл меня в класс. В пятый, как я и хотела. Толпа детей. Снова вонь. Нищеты, грязи, голода. Вы не знаете этого запаха, правда, вы бываете на Филиппинах, но я не знаю, воняет ли их нищета так, как та наша, в январе сорок пятого. Все закутанные, в пальто, потому что отопления не было. И учитель начал читать.
Войцех Тохман:
- Вы уже умели читать. Кто вас научил?
Ханна Кралль:
- Я научилась. Я ведь была смышлёной девочкой. Я провела детство в разных квартирах, там на полках стояли книги, общаться было не с кем, ну, вот я и читала.
Войцех Тохман:
- Но кто-то должен был научить вас.
Ханна Кралль:
- В Рыках я ходила на занятия к пани Лейводовой.
Войцех Тохман:
- В Рыках? Как вы оказались в Рыках?
Ханна Кралль:
- Не знаю. Оказалась.
Войцех Тохман:
- Когда?
Ханна Кралль:
- Не знаю. В 40-х годах. Люди скитались. Война - это были постоянные скитания, поиски безопасного места. Куда бы человек ни забрался, он надеялся, что здесь уж будет спокойно. Но оказывалось, что спокойствия нет, что здесь ещё хуже. И опять надо было куда-то идти, ехать, искать новое место. Ещё я была в Седлище. Но в Польше много Седлищ. Не знаю, какое это было Седлище. Там был доктор Брушковский, который вылечил меня от коклюша. У него был сын Януш, который, увы, не обращал на меня никакого внимания.
Войцех Тохман:
- Вернёмся в Миланувек. Что читал вам учитель?
Ханна Кралль:
- Стихи начал читать. Я ничего не понимала, потому что я вообще не понимала, когда кто-то читал вслух. Потому что мне никто никогда вслух не читал. Я умела читать сама и тогда понимала текст. И он начал писать на доске, мы переписывали с доски, начиналось это так:
«Когда же исполнились дни,
и гибнуть пришлось солдатам,
прямо на небо четверками шли
солдаты Вестерплатте».
Войцех Тохман:
- Галчинский.
Ханна Кралль:
- 18 января 1945 года, так началась для меня, так сказать, свобода.
«И пели: «Это пустяки,
что так болели раны.
Зато легко теперь идти
к заоблачным полянам»».
Сладостно было выйти на снег. На солнце. Сладостно было знать, что война кончилась, что я пережила войну. Сколько мне тогда было? Девять с половиной. Я была взрослым человеком.
Войцех Тохман:
- Как долго вы оставались в Миланувке?
Ханна Кралль:
- Несколько месяцев. Мама была вся в каких-то опухолях, ей надо было лечь на операцию. Со мной надо было что-то делать. И мама узнала, что в Отвоцке есть детский дом. Именно для таких военных, из канавы вытаскиваемых.
Полностью беседа будет опубликована в мае в книге «Кралль».
Gazeta Wyborcza
Wojciech Tochman
Wyzwolenie. Rozmowa z Hanną Krall
Прочитали ?
А теперь давайте познакомимся с этой полькой поближе:
Что пишут о ней поляки :
И вы в эту жiдовскую ху - ню верите ?
Я не знаю как можно такую темную массу русским втеснять !
Эта дьявольская сволочь подстрекает нас к войне с русскими - суть всех этих статеек в этом заключается - подстрекать, ненавидит и убивать -все по талмуду .
Город Отвоцк это оккупационная жiдовская полиция - отец этой Кралль в такой полиции "работал".
Жидовские полицаи на службе Рейха.
А вот она - тупая жидовская 3.14...зда : Ханне Кралл :
Неправда ли, очень польское и славянское личико! У жидовки:)
СЛАВЯНЕ ! БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ ! НЕ ЧИТАЙТЕ ТАКИХ ПЕЙСАТИЕЛЬНИЦ , ШВЫРЯЙТЕ ПРОЧЬ ИХ ТУХЛУЮ ЖИДОВСКУЮ ХУЦПУ !