Пустая самость и опасности привязанности
Вынесенный мой комментарий (он же - цитата) из дискуссии с коллегами:
"Клинически мы, как правило, наблюдаем отсутствующую или эмоционально истощенную мать (или отца), которая обращается к ребенку только на основании ее собственных потребностей в комфорте и успокоении. Этот родитель - посредством своего отсутствия или недостатка откликаемости и участливости в отношениях - оставляет ребенка лишенным и де-витализированным; или же полностью затапливает ребенка своими собственными непереносимыми потребностями и аффектами. Мы наблюдаем матерей, которые смотрят на своих детей, но не видят их, которые слушают ребенка, но не могут услышать его, которые трогают ребенка, но лишь по конкретным техническим причинам, например, отнести ребенка в постель, сменить подгузники, или исходя из своих собственных потребностей в успокоении и комфорте.
Когда эти дети становятся взрослыми, более поздний опыт, который объективно кажется удовлетворительным, часто ощущается ими как разочаровывающий, неудовлетворяющий и нереальный. Одной из причин является то, что любой опыт удовлетворения чувствуется инородным и подозревается как дистанцирующий их от знакомого интернализованного депривирующего или отсутствующего объекта. Единственная самость, которая чувствуется реальной - самость, которая была экспериентально отштампована через первые годы боли - самость, которая идентифицируется с пустотой и тоской по отсутствующей матери.
Есть много возможных способов концептуализации ситуации, в которой эти пациенты обнаруживают себя, и каждая точка зрения приносит определенные инсайты. Например, они часто рассматриваются как имеющие неадекватно или дефективно интернализовавшие первичный объект или как имеющие потерянный первичный объект, который они изо всех сил пытаются повторно найти. Эта точка зрения в общем предполагает нахождение или повторное нахождение объекта и его отношения к самости в переносе и указывает на развитийные или защитные препятствия в этом процессе...
... Это - пациенты, которые, кажется, имели первичный объект, который не мог участвовать в отношениях и откликаться на потребности младенца с самого начала, на контрасте с "мертвой матерью" Грина (2001), которая на начальном этапе была достаточно связанна с младенцем и эмоционально доступна, но впоследствии потеряна. Словами Винникотта (1965), «этиология болезни этих пациентов возвращает нас обратно во время абсолютной зависимости и включает в себя искажения, произошедшие на данном этапе развития».
...
Если эти пациенты в состоянии рассказать нарратив своей истории, или таковой развивается путем реконструкции, это часто история развития одинокого и преждевременно развитого Эго по типу «мудрого ребенка» (Ferenczi, 1949). Ползунок, сталкиваясь с нестабильной и непредсказуемой средой, вынужден расти преждевременно и становиться маленьким психиатром, чтобы управлять «сумасшедшими» взрослыми в своей среде. Это - дети, которые склонны рано говорить, рисовать картины, которые являются очень продвинутыми для их возраста, и которые поражают своей способностью общаться со взрослыми, которых они могут предпочитать вместо своих сверстников. Они могут хорошо учиться в школе, быть творческими и яркими. Но такое развитие может преждевременно принуждать их к само-объективности и само-рефлексивности, минуя детский период обитания в их собственной субъективности и обучения овладению своими собственными чувствами, будучи под защитой среды. Этот тип развития скороспелого Эго часто ассоциируется с ложностью самостью (Винникотт, 1965) и более поздними чувствами нереальности, деперсонализации и бессмысленности (Auerbach & Blatt, 1996; Bach, 1994; Ferenczi, 1949).
Если, как это бывает чаще, они не в состоянии рассказать непрерывную историю своей жизни и имеют о ней лишь фрагментарное представление; или, как это иногда случается, могут иметь некий непрерывный нарратив, но чувствуют, будто они услышали об этом от кого-то другого, будто они не проживали это сами, тогда нарратив будет собираться по кусочкам и заполняться через реконструкцию и повторное переживание в переносе на протяжении курса анализа.
Такие пациенты выносили посягательства очень рано и травматическим способом. Это посягательство (ранний опыт требований и ожиданий со стороны другого и использование ребенка, чтобы удовлетворить свои потребности) травматично, потому что оно затмевает способность ребенка познавать свой собственный опыт. В этих случаях ребенок совершает ужасный, невозможный выбор познания опыта другого ценой своего собственного, чтобы поддерживать связь с другим.
У нас сложилось впечатление, что матери этих пациентов были либо «не там», либо иногда подавляюще присутствующими, но всегда облаченные в свой нарциссический мир и недоступные для использования со стороны ребенка. Наши пациенты неоднократно характеризовали атмосферу диады в таких словах, как: «Она была там, но не там», «Не существовало места для меня», «Она была отсутствующей в своем присутствии». Ребенок обычно переживает это отсутствие через туман таких болезненных аффектов, как тоска, гнев и стыд. Эта отсутствующая/присутствующая мать становится знакомым и привычным «безопасным» раем, то есть ребенок отпечатывается или создается первичной связью с болезненной отсутствующей фигурой. Вместо того, чтобы сформировать приносящую удовольствие привязанность к матери, которая чувствуется живой и присутствующей, ребенок создает болезненную привязанность к образу или ауре отсутствующей матери. Таким образом, в дальнейшей жизни доставляющая удовольствие и витальная связь становится аверсивной (воспринимающейся как вредная, вызывающей неприязнь или отвращение - А.Л.), поскольку удовольствие переживается как потеря привычного «безопасного рая» болезненной и отсутствующей или иногда подавляюще присутствующей матери."
Bach S., Grossmark C., Kandall E.
"The Emtry Self and the Perils of Attachment" ("Пустая самость и опасности привязанности")
"Клинически мы, как правило, наблюдаем отсутствующую или эмоционально истощенную мать (или отца), которая обращается к ребенку только на основании ее собственных потребностей в комфорте и успокоении. Этот родитель - посредством своего отсутствия или недостатка откликаемости и участливости в отношениях - оставляет ребенка лишенным и де-витализированным; или же полностью затапливает ребенка своими собственными непереносимыми потребностями и аффектами. Мы наблюдаем матерей, которые смотрят на своих детей, но не видят их, которые слушают ребенка, но не могут услышать его, которые трогают ребенка, но лишь по конкретным техническим причинам, например, отнести ребенка в постель, сменить подгузники, или исходя из своих собственных потребностей в успокоении и комфорте.
Когда эти дети становятся взрослыми, более поздний опыт, который объективно кажется удовлетворительным, часто ощущается ими как разочаровывающий, неудовлетворяющий и нереальный. Одной из причин является то, что любой опыт удовлетворения чувствуется инородным и подозревается как дистанцирующий их от знакомого интернализованного депривирующего или отсутствующего объекта. Единственная самость, которая чувствуется реальной - самость, которая была экспериентально отштампована через первые годы боли - самость, которая идентифицируется с пустотой и тоской по отсутствующей матери.
Есть много возможных способов концептуализации ситуации, в которой эти пациенты обнаруживают себя, и каждая точка зрения приносит определенные инсайты. Например, они часто рассматриваются как имеющие неадекватно или дефективно интернализовавшие первичный объект или как имеющие потерянный первичный объект, который они изо всех сил пытаются повторно найти. Эта точка зрения в общем предполагает нахождение или повторное нахождение объекта и его отношения к самости в переносе и указывает на развитийные или защитные препятствия в этом процессе...
... Это - пациенты, которые, кажется, имели первичный объект, который не мог участвовать в отношениях и откликаться на потребности младенца с самого начала, на контрасте с "мертвой матерью" Грина (2001), которая на начальном этапе была достаточно связанна с младенцем и эмоционально доступна, но впоследствии потеряна. Словами Винникотта (1965), «этиология болезни этих пациентов возвращает нас обратно во время абсолютной зависимости и включает в себя искажения, произошедшие на данном этапе развития».
...
Если эти пациенты в состоянии рассказать нарратив своей истории, или таковой развивается путем реконструкции, это часто история развития одинокого и преждевременно развитого Эго по типу «мудрого ребенка» (Ferenczi, 1949). Ползунок, сталкиваясь с нестабильной и непредсказуемой средой, вынужден расти преждевременно и становиться маленьким психиатром, чтобы управлять «сумасшедшими» взрослыми в своей среде. Это - дети, которые склонны рано говорить, рисовать картины, которые являются очень продвинутыми для их возраста, и которые поражают своей способностью общаться со взрослыми, которых они могут предпочитать вместо своих сверстников. Они могут хорошо учиться в школе, быть творческими и яркими. Но такое развитие может преждевременно принуждать их к само-объективности и само-рефлексивности, минуя детский период обитания в их собственной субъективности и обучения овладению своими собственными чувствами, будучи под защитой среды. Этот тип развития скороспелого Эго часто ассоциируется с ложностью самостью (Винникотт, 1965) и более поздними чувствами нереальности, деперсонализации и бессмысленности (Auerbach & Blatt, 1996; Bach, 1994; Ferenczi, 1949).
Если, как это бывает чаще, они не в состоянии рассказать непрерывную историю своей жизни и имеют о ней лишь фрагментарное представление; или, как это иногда случается, могут иметь некий непрерывный нарратив, но чувствуют, будто они услышали об этом от кого-то другого, будто они не проживали это сами, тогда нарратив будет собираться по кусочкам и заполняться через реконструкцию и повторное переживание в переносе на протяжении курса анализа.
Такие пациенты выносили посягательства очень рано и травматическим способом. Это посягательство (ранний опыт требований и ожиданий со стороны другого и использование ребенка, чтобы удовлетворить свои потребности) травматично, потому что оно затмевает способность ребенка познавать свой собственный опыт. В этих случаях ребенок совершает ужасный, невозможный выбор познания опыта другого ценой своего собственного, чтобы поддерживать связь с другим.
У нас сложилось впечатление, что матери этих пациентов были либо «не там», либо иногда подавляюще присутствующими, но всегда облаченные в свой нарциссический мир и недоступные для использования со стороны ребенка. Наши пациенты неоднократно характеризовали атмосферу диады в таких словах, как: «Она была там, но не там», «Не существовало места для меня», «Она была отсутствующей в своем присутствии». Ребенок обычно переживает это отсутствие через туман таких болезненных аффектов, как тоска, гнев и стыд. Эта отсутствующая/присутствующая мать становится знакомым и привычным «безопасным» раем, то есть ребенок отпечатывается или создается первичной связью с болезненной отсутствующей фигурой. Вместо того, чтобы сформировать приносящую удовольствие привязанность к матери, которая чувствуется живой и присутствующей, ребенок создает болезненную привязанность к образу или ауре отсутствующей матери. Таким образом, в дальнейшей жизни доставляющая удовольствие и витальная связь становится аверсивной (воспринимающейся как вредная, вызывающей неприязнь или отвращение - А.Л.), поскольку удовольствие переживается как потеря привычного «безопасного рая» болезненной и отсутствующей или иногда подавляюще присутствующей матери."
Bach S., Grossmark C., Kandall E.
"The Emtry Self and the Perils of Attachment" ("Пустая самость и опасности привязанности")