Интервью о Льюисе
Как подобает адепту и прилежному ученику, отвечаю вытверженный у Джека урок.
Чтобы понять Мильтона, Спенсера, Жана де Мена или Кретьена де Труа нужно, насколько это возможно, понять, как они жили и для чего писали, настроить свою оптику таким образом, чтобы самому стать человеком соответствующей эпохи. Чтобы понять «Потерянный рай», нужно постараться залезть в голову к Мильтону, а не заниматься опровержением его заблуждений и выяснением того, что он мог бы сказать нашему современнику. Залезть же в голову автора можно только посредством реконструкции, через тексты, современной ему картины мира. Со временем этот подход переносится из историко-литературной сферы в сферу культуры в целом, применяется к отношению к реальности как таковой - и тогда появляется богословие Льюиса, его сказки и фантастика. Это своеобразное обращение системы координат. Центр художественного произведения - не читатель, а автор, этот центр внешний по отношению к читателю и требует от него усилия, если угодно, отказа от себя. То же самое с подходом к изучению истории: для понимания эпохи оказывается необходимо реконструировать картину мира ее «насельников» («Отброшенный образ»); с образованием и критикой: важно культивировать не импрессионизм, а представление об объективных ценностях и эстетических законах («Опыт критики», «Человек отменяется»); с христианством: отказываясь настраивать его под себя, мы выходим из пространства «религии» в пространство богообщения, из пространства конфессиональных «разборок» к «просто христианству»; наконец, с фантастикой и сказками: Марс и Венера или волшебная страна могут быть ближе к подлинной реальности, чем мир повседневности. И самое, наверное, удивительное у Льюиса - момент счастливого потрясения, который переживает тот, кто решается на эту радикальную смену системы координат. Заглядывая извне «в христианство» современный человек думает, что там внутри тьма фанатизма, аскетизма, мракобесия и т.д. - и вдруг оказывается в пространстве радости и праздника, яркости и плотности, по сравнению с которыми это наше «извне» серо и призрачно («Мерзейшая мощь», «Пока мы лиц не обрели»).
Чтобы понять Мильтона, Спенсера, Жана де Мена или Кретьена де Труа нужно, насколько это возможно, понять, как они жили и для чего писали, настроить свою оптику таким образом, чтобы самому стать человеком соответствующей эпохи. Чтобы понять «Потерянный рай», нужно постараться залезть в голову к Мильтону, а не заниматься опровержением его заблуждений и выяснением того, что он мог бы сказать нашему современнику. Залезть же в голову автора можно только посредством реконструкции, через тексты, современной ему картины мира. Со временем этот подход переносится из историко-литературной сферы в сферу культуры в целом, применяется к отношению к реальности как таковой - и тогда появляется богословие Льюиса, его сказки и фантастика. Это своеобразное обращение системы координат. Центр художественного произведения - не читатель, а автор, этот центр внешний по отношению к читателю и требует от него усилия, если угодно, отказа от себя. То же самое с подходом к изучению истории: для понимания эпохи оказывается необходимо реконструировать картину мира ее «насельников» («Отброшенный образ»); с образованием и критикой: важно культивировать не импрессионизм, а представление об объективных ценностях и эстетических законах («Опыт критики», «Человек отменяется»); с христианством: отказываясь настраивать его под себя, мы выходим из пространства «религии» в пространство богообщения, из пространства конфессиональных «разборок» к «просто христианству»; наконец, с фантастикой и сказками: Марс и Венера или волшебная страна могут быть ближе к подлинной реальности, чем мир повседневности. И самое, наверное, удивительное у Льюиса - момент счастливого потрясения, который переживает тот, кто решается на эту радикальную смену системы координат. Заглядывая извне «в христианство» современный человек думает, что там внутри тьма фанатизма, аскетизма, мракобесия и т.д. - и вдруг оказывается в пространстве радости и праздника, яркости и плотности, по сравнению с которыми это наше «извне» серо и призрачно («Мерзейшая мощь», «Пока мы лиц не обрели»).