ЛЕТНЯЯ ДЮЖИНА СЛОВ.
1. Сандалии.
Южное лето начиналось рано. Еще шли занятия в школе, а уже становилось жарко, и нам разрешали ходить в летней форме, или в пионерской, а в начальной школе даже и в летних пестрых платьях. Но это было ненастоящим наступлением лета,тем более, что на дворе был май.
Лето наступало, когда в один прекрасный день мама, приехав вечером с работы, доставала из сумки коробку серого картона, перевязанную бумажным шпагатом, и отдавала ее мне.
Я сразу понимала, что это один из главных символов лета: сандалии.
Были они сшиты из тонкой коричневой кожи (почему-то мне никогда не покупали цветных - синих, красных, зеленых - как другим детям) с негнущейся, как бы деревянной, подметкой, прошиты по ранту белыми нитками.
Фасонов было два: с одним ремешком, идущим через подъем ноги и застегивавшимся на блестящую металлическую пряжечку и с двумя ремешками, образовывавшими букву "т", причем, один ремешок был продернут в другой. Впрочем, пряжечка была такой же.
Я предпочитала второй фасон, уж и не знаю, почему он мне больше нравился.
Сандалии остро пахли кожей. Их внутренняя поверхность обязательно красила носки, и бабушка каждый день ставила мою ногу на лист бумаги из альбома для рисования, обводила ее простым карандашом и вырезала стельки. К концу дня эти стельки истирались до дыр, и наутро процедура повторялась.
Покупка сандалий означала, что взрослые признали приход лета и позволили ему вступить в свои права.
2. Мяч и прыгалка.
Следующими важными приметами лета были новые мяч и прыгалка - мне их неукоснительно покупали каждый год, даже если прошлогодние были целы.
Мяч всегда был красно-синий с золотой разделительной полосой. Продавали его в шелковой сетке с длинной, затягивающей сетку, ручкой, за которую здорово было его тащить и раскачивать на ходу, как маятник.
Мяч был очень важной вещью. Можно было просто хлопать по нему ладонью, а он бы прыгал, ударясь об асфальт и вновь попадал бы под ладонь, как привязанный к ней.
Точно как в стихотворении Маршака: "Я тебя ладонью хлопал, ты скакал и звонко топал".
Можно было играть в "школу мячиков", в "штандр", "мяч в кругу" - в других городах ее называли "круговая лапта" - в "семь стеклышек"...
Человек, имевший мяч, пользовался большим авторитетом у детской компании. Написать, что это была дворовая компания, я не могу: я жила за городом, антураж был сельским, компания была уличная, скорее.
Прыгалка тоже была важной вещью. Прыгалки были разные - шелковые и хлопчатобумажные.
Покупать следовало шелковую, потому что хлопчатобумажные были слишком легкими, прыгать было трудно. А шелковая, особенно, если ее намочить, была тяжелой, хорошо крутилась, со свистом рассекая воздух, можно было показать класс.
Деревянные лакированные ручки удобно лежали в ладонях, ноги пружинисто приземлялись на утоптанную землю:"Я и прямо, я и боком, с поворотом и подскоком, и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе", - это про меня, мое детство и моих подружек тогдашних.
Если прыгать надоедало, и затевалась другая игра, прыгалку обвязывали вокруг того места, где когда-нибудь должна была появиться талия. Кстати, прыгалка, отчасти, была залогом ее появления - ленивые девочки, предпочитавшие сидеть на скамеечке, чаще росли толстушками, чем мы, спичконогие непоседы.
Часто индивидуалистическую прыгалку заменяла коллективная веревка. Ее полагалось крутить двоим, а третий прыгал, выполняя задания крутящих.
Я здорово умела прыгать и "на море", и "под море", и парой.
3. Москва.
Был такой парадокс в моем детстве: всех детей везли летом на юг, к морю, мы же с бабушкой ехали навстречу общему потоку - в Москву, где в огромном доме возле Бородинского моста жила сестра бабушки.
Москва - это был свет в конце бесконечного туннеля времени, ежегодная цель и приз за хорошие поведение и учебу.
Москва - это поезд, бегущий вдоль поросшего безумной зеленью обрыва - он справа, а внизу слева синеет и искрится Черное море, и на горизонте парит в легкой дымке белый пароход - "Адмирал Нахимов" или "Россия", а впереди чернеет жерло очередного туннеля, и проводник идет по вагону - закрывает окна от сажи, потому что электровозов еще нет, наш поезд влеком вперед, к счастью, огромным черным паровозом, с красными колесами и медным шатуном, ходящим вдоль этих колес тем быстрее, чем быстрее несется состав.
Москва - это соседи по купе, которые подсаживаются, выходят на промежуточных станциях, разговаривают с бабушкой и мной - сначала с грузинским акцентом, потом - с украинским.
Они угощают нас грушами, абрикосами "жарделой", домашним деревенским хлебом - огромный ломоть отрезается от высоченной "паляныци" - домашними салом и чесночной "ковбасой", малосольными огурчиками...
На станции "Минводы" бабушка обязательно покупает нам с нею мороженое-пломбир: считается, что на всем Кавказе здесь самое вкусное мороженое. Я от него не в большом восторге. Я помню, какое вкусное мороженое в Москве, особенно, "Эскимо" в серебрянной заиндевевшей фольге...
Москва - это метро, с его непередаваемым запахом, цветной мозаикой на стенах и сиреневатым светом в светильниках, украшенных причудливыми финтифлюшками - мне этот свет мнился жидким, и я всегда представляла себе, как светильники разбиваются, свет вытекает наружу, заполняет собой весь туннель, и мы плывем в его волнах, становясь такими же сиреневыми и светящимися.
Москва - это "Зоопарк", Парк Горького, ВДНХ, Третьяковская галерея, Оружейная палата,катания на речных трамвайчиках до Филевского парка и обратно, творожные глазированные шоколадом сырки, ржаной хлеб в бумажном пояске, огромные качели во дворе - на них садимся мы, мелюзга, и большие мальчики раскатывают их изо всех сил, стоя в противоположных торцах доски. Дух захватывает.
Москва - это телевизор, ежедневно в шесть часов вечера поющий:" Москва, Москва моя, Москва моя красавица...и звезды алые пылают над Кремлем", - это все, что я запомнила из песни, начинавшей передачи.
А потом: "Начинаем, начинаем, начинаем передачи для ребят. Все, кто хочет нас увидеть, пусть скорее к телевизору спешат. Мы песенкой своей хотим всем вам напомнить, что пора, что пора уже садиться по местам. Вы слышите, друзья, часы спешат! Не станем больше ждать - начинаем передачу для ребят".
На экране появлялись Шустрик и Мямлик, или шел мультфильм - слова "мультик" еще не было - или была передача "Умелые руки". Ее не помню.
В Батуми телевизор еще не появился, мне не очень верят, когда я о нем рассказываю, вернувшись домой, и пренебрежительно цедят сквозь зубы:"Москвичка!"
Это страшное ругательство - очень стыдно быть москвичкой, но одновременно, и лестно: я прекрасно понимаю, что мне завидуют - ведь со всей улицы лишь я одна каждый год езжу в Москву.
Москва.
4. "Изабелла".
Лето - это виноград "Изабелла", растущий перед крыльцом дома и образующий перголу. Один столб этой перголы - старое высохшее дерево с удобной развилкой.
Я беру с собой книгу и лезу на это дерево. Устраиваюсь в развилке, открываю книгу и начинаю читать, ощипывая ближние виноградные гроздья.
Изабелла пахнет упоительно. Ягоды покрыты седым налетом. Внутри темно-сине-фиолетово-бордового мешочка спрятан плотный студенистый комчек сладкой мякоти, сочной, ароматной, слегка холодящей рот. Шкурки кислые, я не люблю кислое, поэтому, высосав мякоть из мешочка, я сплевываю его вниз, где толкутся наши куры и утки и наперебой склевывают лакомство.
Ажиотаж такой, что вспыхивают драки, поднимается крик, который, впрочем, быстро стихает - ведь я продолжаю сплевывать шкурки, поэтому драчуны и драчуньи возвращаются к чревоугодничеству.
5.Длинный день.
Зимой день начинается рано - в семь утра. Но заканчивается быстро: школа и приготовление уроков съедают время, только и остается вечером пара часов, чтобы почитать, сидя у теплой кафельной печки.
Другое дело - летом.
Летом я встаю, когда проснусь. Когда я просыпаюсь, все уже залито солнечным светом, он пронизывает листву деревьев, окружающих дом, и на потолке дрожат зеленые тени, перемежаемые пятнами такого горячего яркого цвета, что кажется, побелка сейчас загорится. Это в том случае, если бабушка уже открыла ставни. Если же ставни закрыты, то сквозь дырочку в одной из них в прохладный сумрак комнаты пробивается один-единственный луч. Он пронизывает, как шпага, воздух, раздвигает полумрак, словно театральный занавес, чтобы в освещенном им узком проеме пылинки сплясали свой балет перед восхищенной публикой в моем лице.
Выпив свой чай и съев хлеб с маслом, я свободна, как птица!
Могу побежать к Марине Шония, и мы будем в их огромном заросшем саду играть в "дочки-матери": кукла моя, а мебель для нее сделал старший брат Марины - Кукури: сколотил из чурбачков, которые нашел возле стройки( родители Марины и Кукури строят новый дом), кровать, диван, стол и стулья. Мы лепим из глины тарелки, рвем подорожник: его листья будут капустой, а стрелки - кукурузой.
Мама Марины отдала дочери старую тюлевую занавеску - о, какое богатство!
Сначала мы по очереди строим себе из нее костюмы - повязываем вокруг пояса в качестве юбки, накидываем на голову, как фату. Ходим, вихляя попками - Марина толстенькая, ей есть, чем вихлять, я вихляю тем, на что природа расщедрилась для меня.
Потом мы разрезаем эту занавеску и делаем скатерть на кукольный стол, покрывала на кровать и диван, кукле надеваем кусок кружев в виде плаща, а всю ее "комнату" на террасе старого дома отгораживаем от внешнего мира, привязав веревку к деревянным столбам, поддерживающим крышу над террасой. Дерево столбов потемнело от старости, белая занавеска контрастирует с ним, по одному из столбов ползет божья коровка.
Мы ловим ее и просим улететь на небо, где ее "детки кушают котлетки, всем раздают, тебе не дают!"
Божья коровка, возмущенная таким поведением наследников, срывается с места, выпрастывает из-под крапчатого клеенчатого плаща прозрачный китайский шелк крылышек и улетает наводить порядок в семействе.
Полдень, жарко, мы бежим к роднику - он на территории двора того дома, где моя семья снимает комнату - и пьем ледяную воду, болтаем ногами в бочажке, в котором вода ничуть не согрелась: родник бьет из-под корней огромных кустов фундука, где постоянная тень, и вода согреться не успевает.
Пробуем на вкус орехи. Они в зеленой чешуе, кислой и сочной. Сами орешки еще мягкие, ядрышки маленькие и водянистые. Скоро они вырастут, скорлупа затвердеет, зеленая чешуя, в которой сидит орех, подсохнет и станет коричневой. Вот тогда орех станет орехом, приобретет сладкий вкус, станет хрустящим и нежным одновременно.
Мальчишки кричат под окном - зовут меня гулять. Мы шляемся по горам, поросшим фруктовым лесом, едим все подряд - дикие яблоки и груши, сливу терновку, кизил и облепиху, хурму, джонджоли, кислицу, стрелки подорожника и пастушью сумку.
То и дело, попадаются ягоды, похожие на землянику. Мы их называем "змеиные ягоды" и знаем, что есть их нельзя. Земляника тоже украшает собой нашу жизнь, но ее гораздо меньше, чем хотелось бы.
Вдруг мы настораживаемся: мы узнали этот запах. Фиалка! Ползаем под кустами ежевики и находим крошечный кустик и малюсенький фиолетовый цветочек на стебельке не длиннее трех сантиметров. Аромат этой крошки так силен, что мы его услыхали в десяти метрах от нее!
Я залезаю на огромный инжир и, стоя на мощной горизонтальной ветке, поедаю крупные темно-фиолетовые ягоды, приторные и мягкие. Внутри они багровые. Инжир такой сладкий, что я вся становлюсь липкой, и надо мной начинают виться осы. Я сбегаю домой.
Одну из сторон огорода омывает горная речушка, которая в сильные дожди и во время таяния снегов превращается в неистовый поток, несущийся с ревом мимо двора.
Но это бывает зимой и ранней весной. Летом речушка притворяется милой и безобидной, журчит и клекочет на камнях дня, одевая их в длинные зеленые космы мха.
В одном местечке у противоположного берега есть довольно глубокая часть - мне по грудь.
Там мы и плещемся с визгом и брызгами.
И как тут не вспомнить купание в Москве-реке! Те, кто видел фильм "Старик Хоттабыч", помнят, когда Волька нашел кувшин с джинном. Правильно, во время купания в Москве-реке.
Там в кадре еще дерево такое, наклоненное над водой.
Вот в этом самом месте купалась и я, за что мне здорово влетело.
За купание в горной речке - тоже. Я до сих пор не знаю, почему.
Вечером ужин - жареная ставрида, свежие огурцы, клубничный или вишневый кисель.
Потом - вымыть ноги, руки и лицо, надеть сандалии и идти в кино в батальонный клуб. Сидеть там в первом ряду среди запаха кожи, кирзы и махорки, вскакивать в особенно волнительные моменты, выйти из клуба в темноте, набитой светящимися окнами и летними звездами, огромными, мохнатыми, дрожащими над головой в невероятной вышине и в непредставимом количестве.
Собственно, №6 - это кино, а № 7 - звезды.
Сижу на бревне - оно лежит, утонув в траве, возле дома - и смотрю вверх на звезды.
Они не возражают - мерцают и переливаются, слегка позванивают, вечер сырой, пахнет укропом и ночной красавицей, в сарае копошатся куры, в клетках возле сарая - кролики шебуршат во сне...
Спать.
8.Книги.
Я и зимой много читаю, но летом...Обожаю старые толстые книги. Вот одна - мне ее дали почитать. Она в картонной обложке, на обложке - горбоносое мужское лицо, изо рта свисает изогнутая трубка. "Желтое лицо" ввергает меня в ужас. "Пестрая лента" вызывает мороз по коже, после "Пляшущих человечков" я заболеваю шифрами, заражаю всю компанию, мы лихорадочно изобретаем шифры, разговариваем на шифрованном языке:"Тот-ы - ты - чоч-тот-о - что - мом-нон-е - мне - сос-кок-а-зоз-а-лол - сказал". Мы пыжимся, уверенные, что нас никто не понимает.
Идея тайного языка подсказана бабушкой. Она рассказала мне, что с подругами своими пользовалась таким языком, когда училась в гимназии. Были такие мастерицы, что Пушкина могли переложить на этот язык:" Прикибекежакалики в изкибуку декетики, в токорокопякях зоковукут откацака:"Тякатяка, тякатяка, накашики секетики прикитакащикилики меркетвекецака!" - "Врикитеке, врикитеке, бекесяканякатака, - закаворкочакал нака никих окотекец..." - и так далее.
Калле Блюмквист разжег зароненную бабушкой искру в яркое пламя, и все лето прошло под стягом тайного общества, шпионов и вырабатывания бесшумной походки.
А тут еще соседка уехала в отпуск и попросила бабушку, чтобы мы ночевали в ее доме.
В доме этом нашлись любимые мною старые толстые книги - "И один в поле воин". "Над Тиссой", "Письмо незнакомки".
Первые две книги закрепили интерес к шпионско-следопытской теме, которая прошла красной нитью через все лето, а вот Цвейг... Ну, да, я только в пятый класс перешла - и что?! Я прочла всю книгу рассказов и все поняла. То есть, абсолютно все. Хотя чтение этой книги не помешало мне в очередной раз перечесть любимую "Коля Малеев в школе и дома" и толстенный том Маршака из "Золотой библиотеки" - собственно, его я не перестаю читать: в любой момент открываю в любом месте и читаю, сколько захочется. Затем закрываю книгу, чтобы через час, может быть, открыть опять - в новом месте. Вечером продолжал меня запугивать Холмс, а на сон грядущий Цвейг объяснял что-то такое, что потом неплохо подтвердилось во взрослой жизни, наступившей излишне рано - она всегда наступает излишне рано, сколько бы лет нам ни было.
9.Блуждания.
У нас несколько клеток с кроликами. Им нужен сочный корм, им нужна трава. Один раз в два дня я беру две кошелки из кирзы и ухожу по траву. Городок стоит на огромной, поросшей травой, поляне. Я брожу между дворами и рву эту траву, набиваю ею кошелки, утрамбовываю, чтобы больше поместилось. Трава сочная, ярко-зеленая, руки мои тоже становятся зелеными. В траве прячутся цветы - дикая гвоздика, вика, ромашки, желтые одуванчики, какие-то фиолетовые соцветия в виде свечек - не знаю, кто они такие.
День солнечный, все разогрето солнцем, все источает ароматы - сладкие, пряные, свежие.
Над цветами жужжат пчелы, кузнечики в ужасе упрыгивают от меня, бабочки что-то пытаются мне сообщить, совершая передо мной свой танец в рваном ритме, перепархивают с цветка на цветок.
Я не спешу, мне хорошо. Брожу одна, блуждаю в траве среди ароматов, солнечного тепла, деревьев, жужжания насекомых.
Надо мною - очень голубое небо, легкие белые облака порхают в нем, не хуже бабочек, я не спешу - мне хорошо.
10.Дождь
Батуми, как известно, самая влажная точка СССР - он расположен ниже уровня Мирового океана, да еще в зоне влажных субтропиков.
Я горжусь тем, что живу в месте, известном всем географам мира, хотя взрослым жить здесь нелегко.
На уроке географии учитель Шалва Георгиевич рассказал нам, что за год в нашем любимом городе выпадает до трех тысяч миллиметров осадков.
Мы уже знаем, как это измеряется, и я представляю себе всю эту воду, излившейся одновременно на нашу землю.
Наш небольшой домик скроется под толщей воды, только верхняя часть черепичной крыши будет торчать чешуйчатой горбушкой на поверхности, а на ней будет сидеть наша черная кошка Чита и мяукать, призывая нас к себе...
Страшно.
И как хорошо, что вода эта упадет на наши головы не вся сразу, а постепенно, в течение всего года.
Весь год взрослые сражаются с сыростью в домах.
То и дело, в солнечные дни во дворах сушатся вещи - одежда и постели.
Хлеб держат в кастрюлях под крышкой, но даже и тогда он плесневеет на следующий день.
В соль насыпают рис, но она все равно комковатая, как и сахар, в который ничего не насыплешь.
Запасы муки - а ее приходится запасать, она не часто бывает в продаже - бабушка, то и дело, пересевает и дает ей полежать на столе в кухне, где горит керосинка и более сухо, чем в комнатах.
Да, взрослым нелегко.
А вот я дождь люблю, и меня он не раздражает, даже если нельзя идти гулять: я залезаю с ногами на кровать, укутываюсь старой шубой из меха кенгуру - напоминание об американской помощи во время войны - и читаю, а за окном ровно шумит дождь, все окно в слезах - дом рыдает над своим ревматизмом, боится размокнуть и утечь вместе с дождевой водой, которой так много, что земля уже не может ее впитать, и трава, невероятно зеленая и высокая, стоит "по пояс" в слое воды.
Все перестают обращать внимания на дождь,ходят без зонтов и плащей, мы под дождем играем в ловитки и прятки, птицы продолжают петь, а недалеко от нашего дома стоит буйволица с буйволенком и меланхолично жует,глядя на нас. По ее шкуре и по шкуре младенца стекают потоки воды - они станут чистенькими, эти гиганты, обожающие найти лужу погрязнее и лежать в ней, пока не придет мальчишка с хворостиной и не позовет их домой.
Я бегу к речке. Она еще не успела вздуться от дождя, и я бегаю по песчаному дну, в которое зарылись перловицы - у меня их уже много дома.
Это другая речка, потому что мы переехали, живем в другом месте.
Но и эта, несмотря на ласковое песчаное дно, берет начало в горах, а значит, тоже вздувается время от времени, и тогда по мосту через нее невозможно проехать, а ведь по нему проходит дорога в аэропорт!
Дождь идет, тепло, светит солнце, туча проходит, солнце становится полновластным хозяином нашего мира - и светит, светит.
Мне кажется, я вижу, как вода испаряется с поверхности земли,поднимается струйками пара к небу, чтобы образовать новые облака и опять вернуться к нам.
Все распарено, разогрето, все в истоме, все пахнет - трава, листья инжиров, гортензий и кустов лаврового листа, все растет, как на дрожжах - огурцы потрясающе сочны, из груш сок льется на грудь, поэтому меня раздевают перед тем, как дать грушу, зелень мощная и нежная, мы едим ее тоннами, может быть, поэтому нет еще слов "аллергия" и "диатез",
мы бегаем в одни трусиках - все загорелые, все со сбитыми коленками и поцарапанными руками, на щеках солнечные лишаи, девочек можно отличить от мальчиков лишь по косам, да по цветастым трусам, а завтра или через два дня опять пойдет дождь, и опять промоет воздух, хотя тот и так не грязен, но станет еще чище, и мы дышим, дышим этим воздухом, который, как духи - тут и аромотерапия! - и детей-астматиков вокруг нас тоже нет, вообще, дети редко болеют, никаких эпидемий гриппа, что такое ОРЗ, никто не слышал и не знает, и вот он, снова дождь, ура, скачем под дождем, орем, размахиваем руками...
Ура! Дождь!
11.Акация.
Однажды утром просыпаешься, а воздух заполнен сладким кондитерским запахом, легкий ветерок приносит новые волны этого запаха, кажется, что мир стал начинкой какого-то невероятно легкого и вкусного лакомства, кажется, что если высунуть язык, то почувствуешь сладость воздуха, и я сижу на постели с высунутым языком.
Сладко не становится.
Но все равно, жизнь прекрасна - зацвела акация.
Огромные деревья растут вокруг нашего дома. Квартира на первом этаже, в ней летом всегда темновато, зато и не так жарко, как в других.
Улица, по которой я хожу в школу, тоже вся засажена акациями, и все они цветут, пахнут с невероятной силой, но и нежно, самое лучшее время года, когда ты идешь из школы под акациями - сладкий воздух, желтовато зеленые лучи солнца пробиваются сквозь листья, и ажурная тень пляшет под ногами, тротуары засыпаны высохшими цветочками.
Вечером городские фонари тоже создадут эту танцующую сетку у меня под ногами, и я начинаю падать на дядю и тетю, с которыми гуляю по приморскому бульвару - у меня что-то с вестибулярным аппаратом, иллюзия качки валит меня с ног.
Иногда кто-нибудь из мальчишек срывает ветку с белыми душистыми гроздями и дарит тебе.
Принимаешь дар со смешанным чувством радости, гордости, стыда и сразу прячешь лицо в цветах, вдыхаешь, вдыхаешь этот аромат юга, лета, детства - счастья!
Ночью к запаху акации примешивается запах нефти, эта смесь навсегда становится для меня символом летней ночи.
А когда ты была помладше, ты просто ела эти цветы! Нужно было оторвать у них "попку" и высосать сладкий нектар - тут у тебя немало конкурентов, потому что вокруг деревьев вьются тучи, невесть откуда взявшихся пчел (где они находят приют в промышленном городе?!) и жужжат деловито.
Спелые стручки мы тоже ели. Поднимаешь упавший темно-коричневый стручок, разрываешь его на две полосы, изнутри к ним прикреплены бобы, а вокруг плодов немного желтой мякоти, тоже сладкой.
Но все равно, главное в акации - это запах, это бесконечное ощущение бесконечности лета, тепла и радости.
12.Море.
Утро. Мы с бабушкой выходим из двора и идем тихой улицей на автобус: бабушка поедет на работу, а меня отведет в детский сад.
Утро, просто, "по Олеше" - "розовейшее тишайшее утро".
В тени еще прохладно, и земля сырая.
На мне летнее ситцевое платье, к лифу большой английской булавкой приколот носовой платок, отделанный кружевами - мама ловко плетет их из ниток "мулине" с помощью иголки.
Поверх платья на мне летнее пальто из белого пике, на голове - шляпка из такого же пике, накрахмаленная так, что поля стоят вокруг моей головы короной.
К шляпке мама приколола брошечку в виде поросенка. В темноте эта брошечка светится, мне все завидуют, просят показать фокус, и я в очередной раз складываю ладони "лодочкой", слегка развожу пальцы, и мои однокашники, затаив дыхание, смотрят в щелочку на зеленоватое свечение - тайна! Мы не спрашиваем у взрослых, почему брошка светится. Мы жаждем тайн.
Но любование тайной еще впереди. А пока мы с бабушкой идем по загородной улице между зеленых изгородей из трифолиаты - они в два человеческих роста, за ними не видно домов, только кроны фруктовых деревьев, дымы утренних очагов, запахи пекущихся лепешек мчади.
Петухи орут, куры кудахчут, переговариваются утки и гуси, где-то кошка зовет котят, где-то лает собака и мычит корова.
Автобус привозит нас в центр города, опять нужно идти пешком: бабушкина работа и мой сад возле самого приморского бульвара.Бабушка специально выходит со мной из дому на час раньше, чтобы погулять со мной этот час возле моря, чтобы я подышала морским воздухом и стала бы здоровее - еще только три года назад я пыталась умереть, и теперь в ее сердце навсегда поселился страх за мое здоровье.
Мы идем по роскошной аллее к морю. У входа на бульвар стоит огромный памятник Сталину - во благовременье, его уберут за одну ночь и за одну ночь разобьют вместо него цветник.
Вокруг нас растут огромные пальмы, сосны и магнолии. Сосны пахнут смолой, магнолии светят из сумрака своих темных блестящих листьев огромными мисками белых, словно бы, восковых, цветов, которые тоже пахнут одуряюще.
На клумбах и рабатках пестрота цветов и декоративных трав, одна клубма - это часы-календарь: каждое утро на ней выкладывают дату, а огромные стрелки из цветущих бегоний движутся по циферблату, где цифры тоже из цветов. Мы стоим и глазеем, как рабочие вынимают ящички с цветами и на их место ставят другие - меняют дату.
Впереди - обкатанные камни пляжа, которые становятся все мельче при приближении к воде, пока не превращаются в гальку, пеструю и яркую.
Когда нас днем приводят сюда гулять с садом, я копаюсь в ней, ищу "красивые камушки", богатой добычей считаются камешки прозрачные, "слезки". Однажды я нашла большой сердолик почти правильной прямоугольной формы, темно-желтый с красным пятнышком в одном из углов.
Воздух свежий, пахнет солью. Море ласковое, чуть плещет на гальке и шипит негромко, но я знаю, что это притворство.
Когда мы гуляем здесь зимой, такие волны ревут и кидаются на берег! Такая злая мутная вода вздымается, закрывая горизонт, что ясно: доброта - это лишь маска.
Однажды мы зазевались, и волна захлестывает нам ноги. Мы хохочем, убегаем, бабушка радуется, что мы с нею в ботиках - ноги остались сухими, злой умысел моря не удался.
Но злое оно или доброе, мы все равно его любим.
Я записываюсь в секцию плавания и начинаю ходить на тренировки. Происходят они на пляже "Пищевик". Пляж платный, но с нас денег не берут, и мы чувствуем превосходство над "бесхозными" ребятами, стоящими вокруг билетера и канючащими, чтобы их тоже пропустили.
На пляже играет музыка, много людей, продают лимонад, мороженое и булочки, посыпанные орехами, почему-то их называют калорийными.
Мне нравится пляж "Пищевик"!
Во время каникул нет большего счастья, чем собраться толпой со всего военного городка и пойти к морю - недалеко, всего полчаса, не больше.
Мы идем через совхозный цитрусовый сад, он цветет, а море уже недалеко, и запах соли смешивается с ароматом флер-д-оранжа.
Мы идем вдоль высоковольтной линии, она гудит, как тысяча растревоженных ульев, нам не по себе, но мы не показываем друг другу вида, что боимся, тем более, вот оно - море - уже видно в просвете между деревьями и зарослями ежевики.
Мы не купаемся. Я до сих пор не понимаю, как взрослым удавалось добиться нашего послушания даже в свое отсутствие. Сказано было не купаться, раз идем без старших - мы и не купаемся! Даже мальчишки в воду не лезут.
Мы просто сидим на камнях, смотрим на синюю-синюю воду, дышим, опять ищем камешки. У нас с собой мяч - вяло играем в волейбол, потом снова усаживаемся на камни: двигаться не хочется, хочется сидеть под этим огромным небом перед этой огромной емкостью с синей водой и смотреть за горизонт в смутной надежде увидеть то, что увидеть невозможно.
Слева в нескольких километрах в синей морской воде видна мощная полоса цвета кофе с молоком - это река Чорох несет свою лепту властелину.
Проплывает катер с пограничниками. Они внимательно рассматривают нас в бинокли, мы им машем, кто-то из них тоже машет нам рукой.
Вдруг начинает капать дождь, и мы убегаем с пляжа, прячемся от него под эвкалиптами, но он скоро кончается и мы бредем домой среди сверкающих на траве и листьях капель.
В другой раз мы приходим сюда с компанией взрослых. Несколько дней назад был шторм, и море еще не до конца успокоилось.
Довольно приличные волны скачут и шумят, но мы лезем купаться.
С моей стороны это чистое нахальство - я только-только начала заниматься в секции плавания и плаваю еще плохо.
Море сразу же решает дать мне по мозгам, чтобы я не задавалась, и делает это с присущей ему решительностью: волна хватает меня и бьет со всего размаха о каменистое дно.
Я теряю сознание и покорно тону.
Прихожу я в себя и понимаю, что кто-то толкает меня в затылок, приближая таким образом к берегу. Потом меня вытаскивают из воды, кладут животом на камни, меня бьет дрожь, начинается рвота - литры морской воды извергаются из меня, и я оживаю по-настоящему.
Нянчиться со мной некому - все взрослые заняты собой и своими детьми.
Вытащила меня соседка, которой не понравилось, что я болтаюсь в воде, как тряпичная кукла. Все остальные даже внимания не обратили на происшествие и страшно удивились, когда я, пытаясь встать, упала, и она объяснила им, что произошло.
Домой иду на ватных ногах, меня тошнит.
Больше никогда я не пойду в секцию плавания, больше никогда не смогу плавать, если не буду знать точно, что под ногами есть дно.
Когда мы переехали к Каспийскому морю, для меня это было хорошо.
Море мелкое, если не уходить от берега дальше, чем на десять-пятнадцать метров, не утонешь, но глубина достаточная, чтобы и поплавать вволю, и порезвиться.
Я даже научилась нырять с открытыми глазами и плавать на спине!
Дно в волнах песка, повторяющих рисунок волнения воды. Солнце до дна просвечивает светлую воду, блики его бегут по дну, кажется, что море светится изнутри. Мальки каких-то рыбок суетятся вокруг моих ног, я пытаюсь их поймать, они в панике разбегаются.
Зной. Пахнет разогретым песком, йодом, солью, подгнивающими на солнце водорослями.
Пахнет летом, свободой.
Так пахнуть больше не будет никогда, потому что больше никогда не будет детства.
