Священная Война - Рене Домаль
давно думал, собрался наконец перевести...
Замечательный текст - поэма в прозе о внутреннем поиске, написанная в период, когда нацистские армии как раз громили Европу и входили во Францию...
~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~
Я хочу написать поэму о войне. Возможно, это будет ненастоящая поэма, но будет она о настоящей войне.
Ненастоящей эта поэма будет потому, что если бы настоящий поэт действительно появился здесь и по толпе вдруг пробежала новость, что будет он говорить - всё погрузилось бы в великое безмолвие; тяжёлое молчание, вспучивающееся и в любой момент готовое разразиться тысячей молний.
Такого поэта трудно будет не заметить; его увидел бы каждый; и он бы видел нас; взглядом, в котором мы исчезаем, оставляя лишь бледные тени; его реальность задевала бы и возмущала нас, таких бледных, болезненных и беспокойных.
Он был бы здесь, готовый в любое мгновение обрушиться на скопище врагов ударами тысяч молний - удерживая их в себе и используя по своему желанию - добела раскалённый от боли и праведного гнева, но спокойный и неподвижный, подобно поджигающему запал. И тогда, в безмолвной тишине, он откроет крохотный краник в своей мельнице слов, а затем хлынет поэма, такая поэма, которая заставит вас позеленеть.
То что я собираюсь сделать, не будет настоящей, поэтической поэмой, поскольку когда слово "война" используется в настоящей поэме - значит настоящая война, о которой говорит настоящий поэт, война без жалости и передышки готова разразиться во благо и в сокровенной части наших сердец. Потому что в настоящей поэме слова несут свой собственный смысл.
Но не будет это и философским дискурсом. Поскольку, чтобы быть таким философом, любить истину больше себя самого, человек должен уже умереть для самообмана, должен убить предательское самодовольство грёз и уютных фантазий. Но это как раз цель и окончание войны. А ведь война лишь только начата, ещё даже не сорваны маски с предателей.
Не будет это также и работа учёного. Чтобы быть учёным, видеть и любить вещи такими как они есть, человек должен уже быть самим собой, любить себя как он есть. Он должен уже разбить кривые зеркала обмана, безжалостно истребить любые вкрадчивые фантомы. Но это как раз цель и окончание войны. А ведь война лишь только начата, и много несорванных масок вокруг.
Не будет это и песней страсти. Энтузиазм прочен, когда бог наконец встаёт, когда один лишь вид его обращает врага в бесформенную массу, а гонг войны непрерывно звенит всё заглушая. Но война едва лишь начата, и даже наша постель ещё не брошена в огонь.
Не будет это и магическим заклинанием. Маг заклинает своего бога, "Сделай как я хочу", но отказывается от объявления войны своему злейшему врагу, видя, что этот враг благоволит ему.
Не будет это и песней веры. В идеале, верующий молит "Сделай как ты хочешь", но для этого он должен быть уже сам готов безжалостно вонзить железо и огонь в кишки того, кто ему дороже всех - своего врага - но это уже прямой акт войны, а война лишь только начата.
И тем не менее, в моей поэме будет нечто от этого всего - как луч надежды и усилие в их сторону. И будет она ещё и общим призывом к оружию. Таким призывом, обратное эхо раскатов которого должно отозваться во мне самом, и которое, надеюсь, услышат другие.
Вы можете уже догадаться, о какой войне желаю я рассказать.
О прочих войнах - о тех, что человек обычно претерпевает - я не буду говорить. Иначе всё это превратится в обычную литературу, банальную подмену и отговорку. Как это уже случалось, и не раз.
Я писал - 'ужас', но сам не покрылся даже гусиной кожей.
Я использовал выражение 'умирать от голода', не дойдя ещё даже до кражи еды с прилавков.
Я говорил о сумасшествии задолго до того, как начал пытаться рассмотреть бесконечность в замочную скважину.
Я говорил о смерти прежде, чем язык мой узнал реальный солёный вкус непоправимого.
Как о чистоте говорят мнящие себя выше домашних свиней.
Как о свободе говорят благоговейно полирующие собственные цепи.
Как о любви говорят никогда не любившие ничего, кроме своих теней.
Или о жертве - кто ни за что на свете не отсечёт свой малейший палец.
Или о знании - те, кто прячет даже себя от взора собственных глаз.
Говорить что угодно, лишь бы не видеть ничего - знак нашей безвольной немощи.
Жалкая подмена, подобно старому и больному, смакующему рассказы об ударах от молодых и сильных.
Имею ли я тогда право говорить об этой другой войне - той, через которую ещё не прошёл -
пока не разгорелось негасимое пламя во мне? Пока я вовлечён лишь в короткие перестрелки?
Конечно, я редко имею право. Но "редко вправе" также значит и "иногда обязан" -
а более всего это "нужда", осознание, что никогда у меня не будет многочисленных союзников.
Так что я попытаюсь рассказать о священной войне. Пусть начнётся она и будет продолжаться без передышки!
Увы, пламя её занимается время от времени, но лишь ненадолго. При малейшем намёке на победу, я начинаю льстить себе, что я уже выиграл, тут же берясь играть роль великодушного победителя и идя на сговор с врагом. Изменники скрываются прямо у меня в доме, но имеют они облик самых преданных друзей и весьма неприятным было бы их разоблачать! У них есть свои любимые места в углу у камина, свои кресла и свои тапочки. Приходят они, когда я задремал, даря мне комплимент, весёлую или захватывающую историю, цветы или конфеты, а иногда и чудесную шляпу с перьями. Они говорят от первого лица, так что мне всегда кажется, что я слышу свой голос, мои собственные слова: "Я есть ..., я знаю ..., я хочу ..."
Но всё это ложь! Ложь, привитая и проросшая в мою плоть, гнойные нарывы, отчаянно кричащие мне: "Не режь нас, мы с тобой одной крови!", - жалобно скулят эти гнойники - "Мы твоё величайшее сокровище, твои единственно достойные черты; продолжай нас питать, это будет стоить тебе совсем немного!". Их так много, такими чарующими голосами они поют, они патетичны, высокомерны, самонадеяны, используют любой шантаж, объединяясь при этом вместе ... но все они лишь варвары, не признающие, не почитающие ничего - ничего истинного, я имею в виду - перед всем же прочим же, наоборот, извиваются узлом в раболепном почтении. Именно благодаря их идеям я ношу свою маску; но владеют всем они, в том числе и ключами от моего гардероба с костюмами. Они говорят мне: "Мы оденем тебя, как бы иначе смог ты преподнести себя правильно в этом большом мире, если бы не мы?" Но ох! Лучше было бы ходить голым как червь!
Единственное оружие, которое есть у меня против всех этих армий - это крохотный меч - такой маленький, что вряд ли вы сможете разглядеть его невооружённым глазом. Хотя, надо отдать ему должное, он остёр как бритва и удар его смертелен. Но из-за этой его малости, даже обнажённый, он постоянно теряется. И я никогда не помню, куда я сунул его последний раз и где найду вновь. Он кажется слишком тяжёлым для ношения и слишком неповоротливым для владения им - мой смертоносный маленький меч.
Сам по себе, я знаю и могу произнести всего лишь несколько слов, да и то они больше походят на слабые писки. Они же даже обучены грамоте и часто весьма красноречивы. Постоянно кто-то из них живёт у меня во рту, лежа там в ожидании моих слов, когда я хочу что-нибудь сказать. Он слушает и поддерживает свои интересы, говоря за меня, используя мои же слова, но своим мерзким акцентом. И благодаря лишь ему окружающие обращают на меня внимание или считают меня разумным. (Лишь тех кто знает нельзя одурачить; если бы только я мог слышать тех кто знает!)
Эти фантомы грабят и лишают меня всего. А сделав это, легко могут заставить ещё и жалеть их: "Мы защищаем тебя, мы выражаем тебя, мы формируем большую часть тебя, и ты же хочешь нас убить! Но ты же просто разрушаешь себя, когда ты бранишь нас, когда бьёшь безжалостно в наши чувствительные носы - нас, твоих добрых друзей".
И вот отвратительная жалость со своим прохладным дыханием приходит, чтобы ослабить меня... Свет будет против вас, фантомы! Если я зажгу лампу, вы тотчас умолкнете. Когда я открываю глаза, вы исчезаете - потому что вы вырезаны из пустоты, рисованные пустопорожние гримасы. Против вас, война до победного конца - без жалости, безо всякой терпимости. Есть лишь одно право: право быть.
И вот они поют уже другую песню. Они чувствуют, что их раскусили, поэтому хотят казаться примирительными. "Конечно же, ты наш господин. Но какой же господин может быть без слуг? Держи нас, где подобает, на наших скромных местах. Мы обещаем тебе помогать. Послушай, вот например: предположим, ты хочешь написать поэму. Как же ты сможешь её написать без нас?"
Да, вы, мятежники - однажды я поставлю вас на ваше место. Я заставлю вас склониться и встать под моё ярмо, я буду кормить вас сеном и чистить каждое утро. Но пока вы сосёте кровь из меня и крадёте мои слова, намного лучше будет никогда не писать поэму.
Мне предлагается чудный вариант мира: закрыть свои глаза, чтобы не быть свидетелем всех этих злодеяний, бегать кругами с утра до ночи, чтобы не видеть всегда распахнутые челюсти смерти, считать себя победившим, даже не начав сражения. Лживый мир! Уютно обосноваться в собственном малодушии, потому что все остальные так поступают.
Мир побеждённых! Немножко низости, немножко пьянства, немножко богохульства шутки ради, небольшой маскарад добродетелей, немного лени и фантазий - даже много, если есть к ним талант - понемножку всего этого, сдобренного целой кондитерской прекрасных слов - вот тот мир, который предлагается. Предательский мир! И чтобы гарантировать этот позорный мир, человек готов на всё что угодно, готов даже к объявлению войны своим собратьям; поскольу есть старая проверенная формула сохранения мира с самим собой, через постоянное обвинение и осуждение кого-то другого. Мир измены!
Вы знаете теперь, что хочу я говорить о ведении святой войны.
Тот, кто объявил эту войну в себе, находится в мире со своими собратьями, и хоть всё его существо является полем самой жесточайшей битвы, в самых сокровенных глубинах его царит мир, который более активен, чем любая война. И чем прочнее воцаряется этот мир в его сокровенных глубинах, в этом центре безмолвия и уединения, тем неистовее ярость войны против бесчисленных иллюзий в суматохе лжи.
В этом великом безмолвии, укрытом густым туманом и криками битвы, скрытый от внешнего пролетающим миражом времени, слушает вечный покоритель голоса других безмолвий. В одиночестве, преодолевший иллюзию не быть одиноким, он больше не один, чтобы быть одиноким. Но я пока отделён от него этими армиями призраков, которых должен истребить, чтобы войти однажды и занять своё место в этой цитадели! И пусть меня разорвут в клочья на его крепостных стенах, но я не позволю впустить суматоху и беспорядки мятежа в королевские палаты!
"Но должен ли я убивать?" спросил Арджуна-воин. "Должен ли я платить дань Цезарю?" спрашивает другой. Убивай, получает он ответ, если ты убийца. У тебя нет выбора. Но если руки твои красны от крови твоих врагов, смотри за тем, чтобы ни одна капля не попала в королевские покои, где ждёт недвижный победитель. Плати, получает он ответ, но смотри, чтобы Цезарю не попало даже мерцания королевского сокровища.
Но я, у которого нет другой монеты для мира Цезарей, нет другого оружия, помимо слов - должен ли я говорить?
Я должен говорить, чтобы призвать самого себя к священной войне. Я должен говорить, чтобы осудить изменников, которых я сам кормил и поддерживал. Я должен говорить так, чтобы слова мои могли призвать меня к совести и устыдить за свои действия, пока не придёт день, когда мир, облечённый в доспехи грома, не воцарится в комнате вечного победителя.
То, что я использовал слово война, и то что это слово война больше сегодня не является пустым звуком, который образованные люди производят своим ртом, а стало сейчас очень серьёзным словом всей тяжестью его смысла, позволит увидеть, что я говорю серьёзно и всё это не пустой звук, исходящий из моих уст.
The Holy War
by René Daumal
- Spring, 1940
Замечательный текст - поэма в прозе о внутреннем поиске, написанная в период, когда нацистские армии как раз громили Европу и входили во Францию...
~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~ • ~
Я хочу написать поэму о войне. Возможно, это будет ненастоящая поэма, но будет она о настоящей войне.
Ненастоящей эта поэма будет потому, что если бы настоящий поэт действительно появился здесь и по толпе вдруг пробежала новость, что будет он говорить - всё погрузилось бы в великое безмолвие; тяжёлое молчание, вспучивающееся и в любой момент готовое разразиться тысячей молний.
Такого поэта трудно будет не заметить; его увидел бы каждый; и он бы видел нас; взглядом, в котором мы исчезаем, оставляя лишь бледные тени; его реальность задевала бы и возмущала нас, таких бледных, болезненных и беспокойных.
Он был бы здесь, готовый в любое мгновение обрушиться на скопище врагов ударами тысяч молний - удерживая их в себе и используя по своему желанию - добела раскалённый от боли и праведного гнева, но спокойный и неподвижный, подобно поджигающему запал. И тогда, в безмолвной тишине, он откроет крохотный краник в своей мельнице слов, а затем хлынет поэма, такая поэма, которая заставит вас позеленеть.
То что я собираюсь сделать, не будет настоящей, поэтической поэмой, поскольку когда слово "война" используется в настоящей поэме - значит настоящая война, о которой говорит настоящий поэт, война без жалости и передышки готова разразиться во благо и в сокровенной части наших сердец. Потому что в настоящей поэме слова несут свой собственный смысл.
Но не будет это и философским дискурсом. Поскольку, чтобы быть таким философом, любить истину больше себя самого, человек должен уже умереть для самообмана, должен убить предательское самодовольство грёз и уютных фантазий. Но это как раз цель и окончание войны. А ведь война лишь только начата, ещё даже не сорваны маски с предателей.
Не будет это также и работа учёного. Чтобы быть учёным, видеть и любить вещи такими как они есть, человек должен уже быть самим собой, любить себя как он есть. Он должен уже разбить кривые зеркала обмана, безжалостно истребить любые вкрадчивые фантомы. Но это как раз цель и окончание войны. А ведь война лишь только начата, и много несорванных масок вокруг.
Не будет это и песней страсти. Энтузиазм прочен, когда бог наконец встаёт, когда один лишь вид его обращает врага в бесформенную массу, а гонг войны непрерывно звенит всё заглушая. Но война едва лишь начата, и даже наша постель ещё не брошена в огонь.
Не будет это и магическим заклинанием. Маг заклинает своего бога, "Сделай как я хочу", но отказывается от объявления войны своему злейшему врагу, видя, что этот враг благоволит ему.
Не будет это и песней веры. В идеале, верующий молит "Сделай как ты хочешь", но для этого он должен быть уже сам готов безжалостно вонзить железо и огонь в кишки того, кто ему дороже всех - своего врага - но это уже прямой акт войны, а война лишь только начата.
И тем не менее, в моей поэме будет нечто от этого всего - как луч надежды и усилие в их сторону. И будет она ещё и общим призывом к оружию. Таким призывом, обратное эхо раскатов которого должно отозваться во мне самом, и которое, надеюсь, услышат другие.
Вы можете уже догадаться, о какой войне желаю я рассказать.
О прочих войнах - о тех, что человек обычно претерпевает - я не буду говорить. Иначе всё это превратится в обычную литературу, банальную подмену и отговорку. Как это уже случалось, и не раз.
Я писал - 'ужас', но сам не покрылся даже гусиной кожей.
Я использовал выражение 'умирать от голода', не дойдя ещё даже до кражи еды с прилавков.
Я говорил о сумасшествии задолго до того, как начал пытаться рассмотреть бесконечность в замочную скважину.
Я говорил о смерти прежде, чем язык мой узнал реальный солёный вкус непоправимого.
Как о чистоте говорят мнящие себя выше домашних свиней.
Как о свободе говорят благоговейно полирующие собственные цепи.
Как о любви говорят никогда не любившие ничего, кроме своих теней.
Или о жертве - кто ни за что на свете не отсечёт свой малейший палец.
Или о знании - те, кто прячет даже себя от взора собственных глаз.
Говорить что угодно, лишь бы не видеть ничего - знак нашей безвольной немощи.
Жалкая подмена, подобно старому и больному, смакующему рассказы об ударах от молодых и сильных.
Имею ли я тогда право говорить об этой другой войне - той, через которую ещё не прошёл -
пока не разгорелось негасимое пламя во мне? Пока я вовлечён лишь в короткие перестрелки?
Конечно, я редко имею право. Но "редко вправе" также значит и "иногда обязан" -
а более всего это "нужда", осознание, что никогда у меня не будет многочисленных союзников.
Так что я попытаюсь рассказать о священной войне. Пусть начнётся она и будет продолжаться без передышки!
Увы, пламя её занимается время от времени, но лишь ненадолго. При малейшем намёке на победу, я начинаю льстить себе, что я уже выиграл, тут же берясь играть роль великодушного победителя и идя на сговор с врагом. Изменники скрываются прямо у меня в доме, но имеют они облик самых преданных друзей и весьма неприятным было бы их разоблачать! У них есть свои любимые места в углу у камина, свои кресла и свои тапочки. Приходят они, когда я задремал, даря мне комплимент, весёлую или захватывающую историю, цветы или конфеты, а иногда и чудесную шляпу с перьями. Они говорят от первого лица, так что мне всегда кажется, что я слышу свой голос, мои собственные слова: "Я есть ..., я знаю ..., я хочу ..."
Но всё это ложь! Ложь, привитая и проросшая в мою плоть, гнойные нарывы, отчаянно кричащие мне: "Не режь нас, мы с тобой одной крови!", - жалобно скулят эти гнойники - "Мы твоё величайшее сокровище, твои единственно достойные черты; продолжай нас питать, это будет стоить тебе совсем немного!". Их так много, такими чарующими голосами они поют, они патетичны, высокомерны, самонадеяны, используют любой шантаж, объединяясь при этом вместе ... но все они лишь варвары, не признающие, не почитающие ничего - ничего истинного, я имею в виду - перед всем же прочим же, наоборот, извиваются узлом в раболепном почтении. Именно благодаря их идеям я ношу свою маску; но владеют всем они, в том числе и ключами от моего гардероба с костюмами. Они говорят мне: "Мы оденем тебя, как бы иначе смог ты преподнести себя правильно в этом большом мире, если бы не мы?" Но ох! Лучше было бы ходить голым как червь!
Единственное оружие, которое есть у меня против всех этих армий - это крохотный меч - такой маленький, что вряд ли вы сможете разглядеть его невооружённым глазом. Хотя, надо отдать ему должное, он остёр как бритва и удар его смертелен. Но из-за этой его малости, даже обнажённый, он постоянно теряется. И я никогда не помню, куда я сунул его последний раз и где найду вновь. Он кажется слишком тяжёлым для ношения и слишком неповоротливым для владения им - мой смертоносный маленький меч.
Сам по себе, я знаю и могу произнести всего лишь несколько слов, да и то они больше походят на слабые писки. Они же даже обучены грамоте и часто весьма красноречивы. Постоянно кто-то из них живёт у меня во рту, лежа там в ожидании моих слов, когда я хочу что-нибудь сказать. Он слушает и поддерживает свои интересы, говоря за меня, используя мои же слова, но своим мерзким акцентом. И благодаря лишь ему окружающие обращают на меня внимание или считают меня разумным. (Лишь тех кто знает нельзя одурачить; если бы только я мог слышать тех кто знает!)
Эти фантомы грабят и лишают меня всего. А сделав это, легко могут заставить ещё и жалеть их: "Мы защищаем тебя, мы выражаем тебя, мы формируем большую часть тебя, и ты же хочешь нас убить! Но ты же просто разрушаешь себя, когда ты бранишь нас, когда бьёшь безжалостно в наши чувствительные носы - нас, твоих добрых друзей".
И вот отвратительная жалость со своим прохладным дыханием приходит, чтобы ослабить меня... Свет будет против вас, фантомы! Если я зажгу лампу, вы тотчас умолкнете. Когда я открываю глаза, вы исчезаете - потому что вы вырезаны из пустоты, рисованные пустопорожние гримасы. Против вас, война до победного конца - без жалости, безо всякой терпимости. Есть лишь одно право: право быть.
И вот они поют уже другую песню. Они чувствуют, что их раскусили, поэтому хотят казаться примирительными. "Конечно же, ты наш господин. Но какой же господин может быть без слуг? Держи нас, где подобает, на наших скромных местах. Мы обещаем тебе помогать. Послушай, вот например: предположим, ты хочешь написать поэму. Как же ты сможешь её написать без нас?"
Да, вы, мятежники - однажды я поставлю вас на ваше место. Я заставлю вас склониться и встать под моё ярмо, я буду кормить вас сеном и чистить каждое утро. Но пока вы сосёте кровь из меня и крадёте мои слова, намного лучше будет никогда не писать поэму.
Мне предлагается чудный вариант мира: закрыть свои глаза, чтобы не быть свидетелем всех этих злодеяний, бегать кругами с утра до ночи, чтобы не видеть всегда распахнутые челюсти смерти, считать себя победившим, даже не начав сражения. Лживый мир! Уютно обосноваться в собственном малодушии, потому что все остальные так поступают.
Мир побеждённых! Немножко низости, немножко пьянства, немножко богохульства шутки ради, небольшой маскарад добродетелей, немного лени и фантазий - даже много, если есть к ним талант - понемножку всего этого, сдобренного целой кондитерской прекрасных слов - вот тот мир, который предлагается. Предательский мир! И чтобы гарантировать этот позорный мир, человек готов на всё что угодно, готов даже к объявлению войны своим собратьям; поскольу есть старая проверенная формула сохранения мира с самим собой, через постоянное обвинение и осуждение кого-то другого. Мир измены!
Вы знаете теперь, что хочу я говорить о ведении святой войны.
Тот, кто объявил эту войну в себе, находится в мире со своими собратьями, и хоть всё его существо является полем самой жесточайшей битвы, в самых сокровенных глубинах его царит мир, который более активен, чем любая война. И чем прочнее воцаряется этот мир в его сокровенных глубинах, в этом центре безмолвия и уединения, тем неистовее ярость войны против бесчисленных иллюзий в суматохе лжи.
В этом великом безмолвии, укрытом густым туманом и криками битвы, скрытый от внешнего пролетающим миражом времени, слушает вечный покоритель голоса других безмолвий. В одиночестве, преодолевший иллюзию не быть одиноким, он больше не один, чтобы быть одиноким. Но я пока отделён от него этими армиями призраков, которых должен истребить, чтобы войти однажды и занять своё место в этой цитадели! И пусть меня разорвут в клочья на его крепостных стенах, но я не позволю впустить суматоху и беспорядки мятежа в королевские палаты!
"Но должен ли я убивать?" спросил Арджуна-воин. "Должен ли я платить дань Цезарю?" спрашивает другой. Убивай, получает он ответ, если ты убийца. У тебя нет выбора. Но если руки твои красны от крови твоих врагов, смотри за тем, чтобы ни одна капля не попала в королевские покои, где ждёт недвижный победитель. Плати, получает он ответ, но смотри, чтобы Цезарю не попало даже мерцания королевского сокровища.
Но я, у которого нет другой монеты для мира Цезарей, нет другого оружия, помимо слов - должен ли я говорить?
Я должен говорить, чтобы призвать самого себя к священной войне. Я должен говорить, чтобы осудить изменников, которых я сам кормил и поддерживал. Я должен говорить так, чтобы слова мои могли призвать меня к совести и устыдить за свои действия, пока не придёт день, когда мир, облечённый в доспехи грома, не воцарится в комнате вечного победителя.
То, что я использовал слово война, и то что это слово война больше сегодня не является пустым звуком, который образованные люди производят своим ртом, а стало сейчас очень серьёзным словом всей тяжестью его смысла, позволит увидеть, что я говорю серьёзно и всё это не пустой звук, исходящий из моих уст.
The Holy War
by René Daumal
- Spring, 1940