0.3 Новый индивидуализм
Из книги Джона Тейлора Гатто "Подпольная история американского образования", глава The New Individualism
Перевод мой. Замечания по переводу приветствуются.
Эта маленькая заметка была отправлена в марте, и я о ней забыл. По ходу дела я должен был получить уведомление о том, что заметка будет опубликована по усмотрению редактора, но даже если так, это быстро забылось в потоке бурных чувств, сопровождавших мою собственную внутреннюю борьбу. В итоге, 5 июля 1991 года я тяжело вздохнул и уволился. Двадцать дней спустя Journal опубликовал статью. А еще через неделю я изучал приглашения выступить в NASA Space Center, the Western White House, the Nashville Center for the Arts, Columbia Graduate Business School, the Colorado Librarian’s Convention, Apple Computer и в совете финансовых директоров United Technologies Corporation. По прошествии девяти лет, все еще вовлеченный в орбиту принудительного школьного образования, я выступил 750 раз в пятидесяти штатах и семи зарубежных странах. У меня не было агента и меня ни разу не рекламировали, но множество людей прилагали усилия, чтобы найти меня. Казалось, родители изголодались по кому-то, кто бы рассказал им правду.
Я подозреваю, что, по большей части, не то, что я говорил, заставляло продлевать этот лекционный тур, а то, что это все исходило из уст учителя, и тот любопытный факт, что я не представлял никого, кроме себя. Для большой дискуссии о школе это неслыханно. Каждый отдельный голос, которому предоставлен регулярный доступ на национальный подиум - это рупор какой-нибудь ассоциации, корпорации, университета, агентства или институциональной величины. Поле для дебатов, очерченное этими ритуализированными, представительскими голосами, чрезвычайно узкое. Каждый из них заинтересован в том, чтобы принудительное школьное образование продолжалось в практически неизменном виде.
Во время моих поездок я обнаружил повсеместный голод, зачастую открыто не проявляемый, по неуправляемой дискуссии. Жажда непредвзятой информации. Похоже, ни у кого нет карты, где было бы показано, откуда эта штука пришла и почему она работает именно так, но крысиный дух чувствовался по всей Америке.
В действительности, произошло ровно то, что Джон Дьюи (John Dewey) провозгласил на заре двадцатого века. Наша, однажды высоко индивидуализированная, нация превратилась в деревню с центральным управлением, пространство, составленное из масштабных особых интересов, где индивидуальные голоса считаются неуместными. Руководство маскарадом проходит через конкретных людей, устами которых говорят коллективные ведомства. Дьюи говорил, что это будет большим шагом вперед во взаимоотношениях людей, хотя в итоге роль мужчин и женщин сведется к выполнению функций в той подсистеме, в которую они будут помещены. Общественное мнение будет включаться и выключаться, как в лаборатории. И это все - во имя социальной эффективности, одной из двух главных целей принудительного школьного обучения.
Дьюи назвал эту трансформацию “новым индивидуализмом”. Когда я приступил к работе школьного учителя в 1961 году, новый индивидуализм правил бал по всей городской Америке, что разительно отличалось от моих школьных дней на Мононгахеле, когда Лоун Рейнджер (Lone Ranger), а не Улица Сезам (Sesame Street) был учителем нашей нации, а все, что касалось школы, не давило до такой степени. Но, мало-помалу, школа превратилась в нечто другое, и произошло это в часы эйфории после Второй Мировой войны. Легкие деньги и легкость путешествий стали желанным отдыхом после аскетизма военного времени, изобретение телевидения, нового театра нон-стоп, предложило легкое веселье, непринужденные развлечения. Поглощенные этими мыслями, американцы не заметили происходившей тогда умышленной трансформации формального образования, трансформации, которая должна была превратить школу в инструмент государства-мастодонта. Кто это сделал и почему - это часть той истории, которую я должен рассказать.
Перевод мой. Замечания по переводу приветствуются.
Эта маленькая заметка была отправлена в марте, и я о ней забыл. По ходу дела я должен был получить уведомление о том, что заметка будет опубликована по усмотрению редактора, но даже если так, это быстро забылось в потоке бурных чувств, сопровождавших мою собственную внутреннюю борьбу. В итоге, 5 июля 1991 года я тяжело вздохнул и уволился. Двадцать дней спустя Journal опубликовал статью. А еще через неделю я изучал приглашения выступить в NASA Space Center, the Western White House, the Nashville Center for the Arts, Columbia Graduate Business School, the Colorado Librarian’s Convention, Apple Computer и в совете финансовых директоров United Technologies Corporation. По прошествии девяти лет, все еще вовлеченный в орбиту принудительного школьного образования, я выступил 750 раз в пятидесяти штатах и семи зарубежных странах. У меня не было агента и меня ни разу не рекламировали, но множество людей прилагали усилия, чтобы найти меня. Казалось, родители изголодались по кому-то, кто бы рассказал им правду.
Я подозреваю, что, по большей части, не то, что я говорил, заставляло продлевать этот лекционный тур, а то, что это все исходило из уст учителя, и тот любопытный факт, что я не представлял никого, кроме себя. Для большой дискуссии о школе это неслыханно. Каждый отдельный голос, которому предоставлен регулярный доступ на национальный подиум - это рупор какой-нибудь ассоциации, корпорации, университета, агентства или институциональной величины. Поле для дебатов, очерченное этими ритуализированными, представительскими голосами, чрезвычайно узкое. Каждый из них заинтересован в том, чтобы принудительное школьное образование продолжалось в практически неизменном виде.
Во время моих поездок я обнаружил повсеместный голод, зачастую открыто не проявляемый, по неуправляемой дискуссии. Жажда непредвзятой информации. Похоже, ни у кого нет карты, где было бы показано, откуда эта штука пришла и почему она работает именно так, но крысиный дух чувствовался по всей Америке.
В действительности, произошло ровно то, что Джон Дьюи (John Dewey) провозгласил на заре двадцатого века. Наша, однажды высоко индивидуализированная, нация превратилась в деревню с центральным управлением, пространство, составленное из масштабных особых интересов, где индивидуальные голоса считаются неуместными. Руководство маскарадом проходит через конкретных людей, устами которых говорят коллективные ведомства. Дьюи говорил, что это будет большим шагом вперед во взаимоотношениях людей, хотя в итоге роль мужчин и женщин сведется к выполнению функций в той подсистеме, в которую они будут помещены. Общественное мнение будет включаться и выключаться, как в лаборатории. И это все - во имя социальной эффективности, одной из двух главных целей принудительного школьного обучения.
Дьюи назвал эту трансформацию “новым индивидуализмом”. Когда я приступил к работе школьного учителя в 1961 году, новый индивидуализм правил бал по всей городской Америке, что разительно отличалось от моих школьных дней на Мононгахеле, когда Лоун Рейнджер (Lone Ranger), а не Улица Сезам (Sesame Street) был учителем нашей нации, а все, что касалось школы, не давило до такой степени. Но, мало-помалу, школа превратилась в нечто другое, и произошло это в часы эйфории после Второй Мировой войны. Легкие деньги и легкость путешествий стали желанным отдыхом после аскетизма военного времени, изобретение телевидения, нового театра нон-стоп, предложило легкое веселье, непринужденные развлечения. Поглощенные этими мыслями, американцы не заметили происходившей тогда умышленной трансформации формального образования, трансформации, которая должна была превратить школу в инструмент государства-мастодонта. Кто это сделал и почему - это часть той истории, которую я должен рассказать.