без дживза
... Моя жизнь в [лагере для интернированных] Тост шла вполне обычно до 21 июня 1941-го. Я как раз играл в крикет, когда Sonder Führer позвал меня и приказал вернуться в спальное помещение и собрать багаж. Я пошел в спальное помещение и упаковал свой маленький саквояж, оставив большую часть своего скарба в большом чемодане. Затем меня вывели из-за колючей проволоки в нечто вроде внешней пристройки, где я встретился с другим интернированным по имени МАКИНТОШ, который получил те же указания, что и я. Мы обсудили ситуацию. По его мнению, нас попросту собирались перевести во вспомогательный лагерь, который организуется по соседству. Я же считал, что нас собираются отпустить, поскольку ему уже 60, а мне 60 исполнится через пару недель. Кроме того я, конечно, учитывал старания мистера и миссис Демари БЕСС. Через некоторое время к нам вошел капрал с большим кувшином кофе, тремя буханками хлеба, двенадцатью кусочками сыра и большой тарелкой с тем сортом сыра, который немцы называют Quark. Так как дневной рацион в лагере составлял две буханки хлеба на девять человек, это привело нас в замешательство. Затем вошел офицер и обыскал наш багаж. Я упаковал в него рукопись романа "Переплет" и попросил разрешения взять ее с собой, но мне было отказано. Я передал рукопись с капралом Артуру ГРАНТУ, попросив того переслать мне ее и мой большой чемодан сразу же, как я смогу сообщить, где я нахожусь. Впоследствии и рукопись, и чемодан добрались до меня без проблем.
После дальнейшего ожидания нас отвели к главным воротам, у которых стояла машина с двумя лицами в "штатском". Нас повезли в Глейвиц. Было около восьми часов. После крайне некомфортабельного ночного путешествия на поезде мы прибыли на станцию Frederickstrasse в Берлине где-то между 6 и 7 утра. Мы позавтракали в ресторане на станции и затем пошли по Mittel Strasse, пытаясь найти отель. Но все отели оказались переполнены, и тогда нас отвели в Адлон.
Несмотря на воскресенье, в холле Адлона было шумно и многолюдно. Нужно напомнить, что в этот день Германия объявила войну России. Нас провели в комнату на четвертом этаже. Мы осмотрелись. Наша комната соединялась посредством ванной с другой комнатой, которую заняли люди в штатском. Мы приняли ванну, побрились и легли на пару часов отдохнуть.
Затем к нам вошел один из людей в штатском, дал знак следовать за ним. Мы спустились в холл, где купили газету и начали ее читать. МАКИНТОШ сел в холле, но я хотел проветриться, вышел во внутренний дворик и стал прогуливаться по нему. Тут ко мне вышел мой друг майор Равен фон БАРНИКОВ. Что касается майора фон БАРНИКОВ - я не могу точно припомнить, где и когда я его впервые встретил, но думаю, что это было в Нью Йорке в 1929-м. Во время жизни в Голливуде он был нашим большим другом и подолгу гостил у нас, когда ему удавалось вырваться из Сан-Франциско, где он работал биржевым маклером. Он был абсолютным американцем - в нем не было ничего немецкого. Думаю, что его семья имеет шведские корни. Его отец владел большим поместьем в Померании. Беседовали мы долго. Он рассказал, как пытался организовать мой обмен на немецкого фабриканта шурупов, который интернирован в Англии. Он рассказал мне о своей кузине баронессе фон БОДЕНХАУЗЕН, с которой он помолвлен. Это удивило меня, так как в последний раз, когда я его видел, он был помолвлен с Кэй ФРЭНСИС, звездой киноэкрана. Он сказал, что хотел бы, чтобы я поселился в усадьбе баронессы "Дегенерсхаузен" в горах Харц в 17 милях от Магдебурга. Через день-другой она приедет в Берлин и заберет меня с собой. Он сказал, что Вернер ПЛАК сообщил ему о том, что я освобожден, и он поспешил ко мне.
Я помнил ПЛАКА по Голливуду. Я никогда не знал его особенно хорошо, но мы порой встречались на вечеринках. Фон БАРНИКОВ сказал, что ПЛАК работает в МИДе. Фон БАРНИКОВ спросил о моей жене и о лагере, а затем сказал, что пойдет в отель Бристоль, в котором он остановился и принесет мне какую-нибудь одежду - у меня не было ничего кроме 2 или 3 спортивных рубашек и костюма, который я носил. Когда мы вернулись в холл, мы встретили Вернера ПЛАКА.
ПЛАК спросил меня, не устал ли я с дороги, и поинтересовался, каково мне было в лагере. Именно во время этого разговора я упомянул о многочисленных письмах, которые я получал от американских читателей, и добавил, что невозможность им ответить выводила меня из себя.
Фон БАРНИКОВ тогда ушел за одеждой, а ПЛАК спросил меня, не хочу ли я обратиться к американцам по радио.
Я согласился, и он сказал, что на следующий день меня доставят к нему в МИД, и мы обговорим детали. Затем он поспешно откланялся.
Вскоре после этого, но еще до ланча я встретил в холле Lager Führer БУХЕЛЬТА. Он был в гражданской одежде. Он поздравил меня с освобождением, а я сказал, что расскажу о своем лагерном опыте по радио. Он никак не упомянул нашу прежнюю беседу и предложил посетить во второй половине дня Потсдам.
Мы провели вторую половину дня в Потсдаме, вернувшись как раз к обеду - наша компания включала МАКИНТОША, БУХЕЛЬТА, двух людей в штатском и меня самого.
На следующее утро, 23 июня, люди в штатском доставили меня в кабинет ПЛАКа в МИДе, где он объяснил мне метод записи пластинок. После визита к нему меня представили Dr.Phil. Паулю ШМИТТУ - не путать с Dr. Паулем ШМИТТОМ, возглавлявшим отдел прессы.
ШМИТТ рассказал, что читал все мои книги и отозвался о них очень лестно.
МАКИНТОША тоже вместе со мной привезли в МИД, но в кабинет ПЛАКА его со мной не повели. Один из людей в штатском отвел его в какой-то другой кабинет. Затем нас отвезли обратно в Адлон, где, если я правильно помню, мы сидели за ланчем во внутреннем дворе.
Вероятно, именно на этот ланч ссылается в своей книге мистер ФЛАННЕРИ, но его утверждение будто бы я сказал, что жду мистера БЛЭКА или СЛЭКА, который навещал меня в лагере, ошибочно, так как я виделся с ПЛАКОМ и до этого, знал его достаточно хорошо, чтобы не ошибаться в имени и никогда не встречался с ним в лагере.
Во второй половине дня люди в штатском возили нас на Олимпийский Стадион, а затем нас с МАКИНТОШЕМ заперли в нашей комнате.
На следующий день, 24 июня, около 11 часов один из людей в штатском вернул мне мой паспорт, после чего он и его напарник исчезли. МАКИНТОШ тоже ушел. Я никогда больше с ним не разговаривал, хотя однажды видел его в Адлоне. МАКИНТОШ не рассказывал мне, зачем его возили в МИД,
Воспоминания о дальнейших событиях несколько смазаны, так как с этого момента вокруг меня стали роиться корреспонденты. Я сказал им, что собираюсь выступать по радио.
Я припоминаю радиопередачу с ФЛАННЕРИ, но не могу точно назвать дату. Также я помню встречу с одним из сотрудников ХЕРСТА, который предлагал мне написать статью о лагерной жизни для журнала Космополитэн. Это я совершенно точно сделал - полагаю, до того, как я покинул Берлин. Он очень торопился и собирался передать статью по телеграфу.
Думаю, что 25 июня я написал и записал свою первую передачу. Видимо, в этот же день приехала баронесса фон БОДЕНХАУЗЕН, я встретил ее за ланчем с бароном фон БАРНИКОВ. Что касается подготовки первой передачи, то я напечатал текст на пишущей машинке, которую миссис БЕСС к тому времени мне прислала и отдал его в Адлоне Вернеру ПЛАКУ. Затем меня отвезли с ПЛАКОМ в радиостудию, где рукопись проверили три цензора, каждый из которых представлял свое ведомство, после этого я наговорил текст в прибор, собственно запись производилась в прилегающей комнате. Перед моим выступлением ПЛАК записал подводку к нему.
Думаю, что радиопередача с ФЛАННЕРИ состоялась на следующий день, 26-го июня. И еще через день, 27-го июня, я отправился с баронессой фон БОДЕНХАУЗЕН в Харц. Путешествие заняло 5 часов.
За исключением двух визитов в Берлин, во время которых я сделал четыре остальные записи, я оставался в Харце примерно до конца ноября.
Сейчас я должен объяснить, почему радиопередачи вообще состоялись. Я хотел бы изложить свои мотивы. Во-первых, я чувствовал себя крайне счастливым, что требовало выражения, и в то же время я был очень благодарен всем моим американским друзьям, присылавшим мне письма и посылки, и очень хотел сделать что-нибудь, чтобы отплатить за их сердечность.
Но, боюсь, существовал и мотив, не столь делавший мне честь. Я полагал, что люди, слыша передачи, будут восхищены тем, что я в тяжелых условиях сохранил бодрость духа. Впрочем, думаю, что главным мотивом все же была признательность.
Я тщательно обдумал этот вопрос и в тех пунктах, где мои нынешние показания отличаются от изложенного мной в письме в МИД, я прошу использовать нынешние показания. В момент, когда я писал письмо в МИД, я был несколько не в себе.
Мое отношение к этим радиопередачам может быть проиллюстрировано телеграммами, которыми я обменивался с УЭСЛИ СТАУТОМ, редактором Saturday Evening Post. Я уничтожил телеграммы СТАУТА, но предполагаю, что они сохранились в бумагах "Пост". Сейчас я привожу только суть, хотя думаю, что довольно многое могу припомнить дословно. Обмен телеграммами состоялся в конце июня. Входящие передавались мне ПЛАКОМ, так как их присылали в МИД.
1) СТАУТ мне: "Весьма озабочен сообщениями печати, что вы собираетесь выступать на немецком радио.Урон, нанесенный статьей, непоправим, весь цикл [корреспонденций] под ударом".
Слово "статья" тут очевидно относится к статье, подготовленной ТЮРМЕРОМ, когда он посетил меня - хотя на тот момент я сам не мог понять, о чем речь.
2) Я - СТАУТУ: "Передачи не могут навредить циклу. Простые комические зарисовки из моей лагерной жизни в самом легком тоне из возможных".
3) СТАУТ мне: Повторяет предупреждение насчет радиопередач, заканчивая так: "Люди здесь негодуют относительно вашего черствого отношения к Англии. Мне нравится цикл, я хочу купить его, но только при условии, что вы дадите гарантию прекращения радиопередач".
4) Я - СТАУТУ: (Насколько я могу припомнить)
"После пятой передачи больше не буду выступать вне зависимости от тем и обстоятельств. Не могу понять, что вы называете черствостью. Просто передал неунывающее и бодрое настроение всех британских заключенных. Это вопрос чести для нас не расхныкаться."
Как мне кажется, мои телеграммы показывают
а) мое определенное намерение сделать только пять передач о лагере
б) отсутствие какой-либо сделки относительно освобождения из лагеря в обмен на работу на немецкую пропаганду.
Если бы такая сделка существовала, то отказ от соглашения вызвал бы мою отправку назад в лагерь для интернированных. Если бы это была сделка, то немецкие власти ни за что бы не удовлетворились пятью юмористическими передачами. Упоминание СТАУТА о "моем черством отношении" в третьей телеграмме целиком связано с несчастливым искажением реплики, адресованной мной одному из берлинских корреспондентов. Мои слова были процитированы как "Находиться в состоянии войны по поводу войны представляет для меня известную трудность". На самом деле я сказал: "Находиться в состоянии войны в лагере представляло для меня известную трудность", пытаясь с помощью мягкого юмора выразить чувство беспомощности, которого возникает, когда вдруг оказываешься не по ту сторону колючей проволоки.
Утром, после того как я, приехав в Берлин из Харца, записал свою пятую передачу, в Адлон прибыла моя жена. Это произошло ближе к концу июля.
Она привела меня в ужас, рассказав об эффекте, который произвели мои передачи в Англии. До того я не имел понятия, что вызвал такое негодование, так как игнорировал предупреждения СТАУТА , списав их на нервозность излишне осторожного редактора.
Я осознал какую жуткую ошибку я совершил и с тех пор страстно желал получить возможность оправдаться.
Перед прибытием моей жены ПЛАК передал мне 250 марок в качестве оплаты за пять радиопередач. Я принял их, не задумавшись о последствиях.
С этого момента до дня, когда я перестал находиться на вражеской или на оккупированной врагом территории, что произошло после освобождения Парижа, я никогда не получал финансовую помощь от немецких властей ни в какой форме, ни прямо, ни косвенно.
В последующем моя жена и я находились:
до конца ноября 1941-го в Дегенерсхаузене (у баронессы фон БОДЕНХАУЗЕН).
Затем мы вернулись в Берлин и оставались в Адлоне до апреля 1942-го, когда я вернулся в Дегенерсхаузен, а моя жена осталась в Берлине. Я вернулся в Берлин (в Адлон) в ноябре 1942-го. Мы оставались там с женой до апреля, хотя около месяца я провел в Бристоле, потому что из-за новых правил управляющий не хотел пускать в отель нашу собаку.
В апреле 1943-го мы жили на пансионе у друзей фрау фон Вульфинг, англичанки, с которой мы познакомились. Фрау фон Вульфинг проживала по адресу Берлин, Bunz-Grafenstrasse 14. Ее зовут Берта, она вдова.
Нашими хозяевами были граф и графиня ВОЛЬКЕНШТАЙН в Лобрисе под Яуэром, Верхняя Силезия. Баронесса фон БОДЕНХАУЗЕН никогда не принимала от нас денег, но на новом месте мы платили за проживание. Там мы оставались до 9 сентября 1943-го, когда мы отправились в Париж, проведя две ночи в отеле Бристоль в Берлине. В Париже мы поселились в отель Бристоль, где и живем по сей день.
Мы направились в Париж, потому что моя жена боялась авианалетов и мы полагали, что в Париже будет лучше.
Мы обратились к доктору ШМИДТУ за разрешением уехать в Париж и получили его. Вернер ПЛАК дал нам рекомендацию в отель Бристоль.
После моего освобождения из лагеря Тост кроме радиопередач я не выполнял никакой работы для немецких властей.
После освобождения из Тоста я написал около 80 заключительных страниц романа "Радость поутру", над которым я работал в лагере; почти целиком роман "Полная луна", который я начал в лагере; книгу воспоминаний о лагере; роман под названием "Весенняя лихорадка", десять рассказов и около 100 страниц романа под рабочим названием "Дядя Динамит", всего где-то между 350 и 400 тысяч слов. Кроме этого я тратил время на обдумывание сюжетов. Это показывает, что я не мог быть привлечен к секретной пропагандистской работе на врага.
Романы "Радость поутру" и "Полная луна", а также два рассказа увез в Америку мистер Роберт ЧАЛКЕР из американского посольства в Берлине, когда он возвращался в США примерно в апреле 1942-го как репатриант.
Что касается моих финансов. я передал майору Кассену подготовленный мной отчет, полностью освещающий этот вопрос. Я очень хотел бы, чтобы он обсудил его с моей женой, она может добавить дополнительные детали, которые могут быть желательны. Я передал майору Кассену дневник, который я время от времени вел в лагере. Я использовал его для своей книги лагерных воспоминаний и для берлинских передач.
В заключение мне хотелось бы сказать, что я никогда не намеревался помогать врагу и в результате своих действий испытывал сильные душевные страдания.
С моих слов записано верно. Начато в отеле Бристоль в Париже 9 сентября 1944-го, продолжено 10 и 11 сентября, окончено сегодня, 12 сентября.
Подпись: П.Г.Вудхауз.
Записано и подпись удостоверена: К.Дж.П.Кассен, майор. 12.9.44
National Archives, KV/2/3550, перевод мой.
После дальнейшего ожидания нас отвели к главным воротам, у которых стояла машина с двумя лицами в "штатском". Нас повезли в Глейвиц. Было около восьми часов. После крайне некомфортабельного ночного путешествия на поезде мы прибыли на станцию Frederickstrasse в Берлине где-то между 6 и 7 утра. Мы позавтракали в ресторане на станции и затем пошли по Mittel Strasse, пытаясь найти отель. Но все отели оказались переполнены, и тогда нас отвели в Адлон.
Несмотря на воскресенье, в холле Адлона было шумно и многолюдно. Нужно напомнить, что в этот день Германия объявила войну России. Нас провели в комнату на четвертом этаже. Мы осмотрелись. Наша комната соединялась посредством ванной с другой комнатой, которую заняли люди в штатском. Мы приняли ванну, побрились и легли на пару часов отдохнуть.
Затем к нам вошел один из людей в штатском, дал знак следовать за ним. Мы спустились в холл, где купили газету и начали ее читать. МАКИНТОШ сел в холле, но я хотел проветриться, вышел во внутренний дворик и стал прогуливаться по нему. Тут ко мне вышел мой друг майор Равен фон БАРНИКОВ. Что касается майора фон БАРНИКОВ - я не могу точно припомнить, где и когда я его впервые встретил, но думаю, что это было в Нью Йорке в 1929-м. Во время жизни в Голливуде он был нашим большим другом и подолгу гостил у нас, когда ему удавалось вырваться из Сан-Франциско, где он работал биржевым маклером. Он был абсолютным американцем - в нем не было ничего немецкого. Думаю, что его семья имеет шведские корни. Его отец владел большим поместьем в Померании. Беседовали мы долго. Он рассказал, как пытался организовать мой обмен на немецкого фабриканта шурупов, который интернирован в Англии. Он рассказал мне о своей кузине баронессе фон БОДЕНХАУЗЕН, с которой он помолвлен. Это удивило меня, так как в последний раз, когда я его видел, он был помолвлен с Кэй ФРЭНСИС, звездой киноэкрана. Он сказал, что хотел бы, чтобы я поселился в усадьбе баронессы "Дегенерсхаузен" в горах Харц в 17 милях от Магдебурга. Через день-другой она приедет в Берлин и заберет меня с собой. Он сказал, что Вернер ПЛАК сообщил ему о том, что я освобожден, и он поспешил ко мне.
Я помнил ПЛАКА по Голливуду. Я никогда не знал его особенно хорошо, но мы порой встречались на вечеринках. Фон БАРНИКОВ сказал, что ПЛАК работает в МИДе. Фон БАРНИКОВ спросил о моей жене и о лагере, а затем сказал, что пойдет в отель Бристоль, в котором он остановился и принесет мне какую-нибудь одежду - у меня не было ничего кроме 2 или 3 спортивных рубашек и костюма, который я носил. Когда мы вернулись в холл, мы встретили Вернера ПЛАКА.
ПЛАК спросил меня, не устал ли я с дороги, и поинтересовался, каково мне было в лагере. Именно во время этого разговора я упомянул о многочисленных письмах, которые я получал от американских читателей, и добавил, что невозможность им ответить выводила меня из себя.
Фон БАРНИКОВ тогда ушел за одеждой, а ПЛАК спросил меня, не хочу ли я обратиться к американцам по радио.
Я согласился, и он сказал, что на следующий день меня доставят к нему в МИД, и мы обговорим детали. Затем он поспешно откланялся.
Вскоре после этого, но еще до ланча я встретил в холле Lager Führer БУХЕЛЬТА. Он был в гражданской одежде. Он поздравил меня с освобождением, а я сказал, что расскажу о своем лагерном опыте по радио. Он никак не упомянул нашу прежнюю беседу и предложил посетить во второй половине дня Потсдам.
Мы провели вторую половину дня в Потсдаме, вернувшись как раз к обеду - наша компания включала МАКИНТОША, БУХЕЛЬТА, двух людей в штатском и меня самого.
На следующее утро, 23 июня, люди в штатском доставили меня в кабинет ПЛАКа в МИДе, где он объяснил мне метод записи пластинок. После визита к нему меня представили Dr.Phil. Паулю ШМИТТУ - не путать с Dr. Паулем ШМИТТОМ, возглавлявшим отдел прессы.
ШМИТТ рассказал, что читал все мои книги и отозвался о них очень лестно.
МАКИНТОША тоже вместе со мной привезли в МИД, но в кабинет ПЛАКА его со мной не повели. Один из людей в штатском отвел его в какой-то другой кабинет. Затем нас отвезли обратно в Адлон, где, если я правильно помню, мы сидели за ланчем во внутреннем дворе.
Вероятно, именно на этот ланч ссылается в своей книге мистер ФЛАННЕРИ, но его утверждение будто бы я сказал, что жду мистера БЛЭКА или СЛЭКА, который навещал меня в лагере, ошибочно, так как я виделся с ПЛАКОМ и до этого, знал его достаточно хорошо, чтобы не ошибаться в имени и никогда не встречался с ним в лагере.
Во второй половине дня люди в штатском возили нас на Олимпийский Стадион, а затем нас с МАКИНТОШЕМ заперли в нашей комнате.
На следующий день, 24 июня, около 11 часов один из людей в штатском вернул мне мой паспорт, после чего он и его напарник исчезли. МАКИНТОШ тоже ушел. Я никогда больше с ним не разговаривал, хотя однажды видел его в Адлоне. МАКИНТОШ не рассказывал мне, зачем его возили в МИД,
Воспоминания о дальнейших событиях несколько смазаны, так как с этого момента вокруг меня стали роиться корреспонденты. Я сказал им, что собираюсь выступать по радио.
Я припоминаю радиопередачу с ФЛАННЕРИ, но не могу точно назвать дату. Также я помню встречу с одним из сотрудников ХЕРСТА, который предлагал мне написать статью о лагерной жизни для журнала Космополитэн. Это я совершенно точно сделал - полагаю, до того, как я покинул Берлин. Он очень торопился и собирался передать статью по телеграфу.
Думаю, что 25 июня я написал и записал свою первую передачу. Видимо, в этот же день приехала баронесса фон БОДЕНХАУЗЕН, я встретил ее за ланчем с бароном фон БАРНИКОВ. Что касается подготовки первой передачи, то я напечатал текст на пишущей машинке, которую миссис БЕСС к тому времени мне прислала и отдал его в Адлоне Вернеру ПЛАКУ. Затем меня отвезли с ПЛАКОМ в радиостудию, где рукопись проверили три цензора, каждый из которых представлял свое ведомство, после этого я наговорил текст в прибор, собственно запись производилась в прилегающей комнате. Перед моим выступлением ПЛАК записал подводку к нему.
Думаю, что радиопередача с ФЛАННЕРИ состоялась на следующий день, 26-го июня. И еще через день, 27-го июня, я отправился с баронессой фон БОДЕНХАУЗЕН в Харц. Путешествие заняло 5 часов.
За исключением двух визитов в Берлин, во время которых я сделал четыре остальные записи, я оставался в Харце примерно до конца ноября.
Сейчас я должен объяснить, почему радиопередачи вообще состоялись. Я хотел бы изложить свои мотивы. Во-первых, я чувствовал себя крайне счастливым, что требовало выражения, и в то же время я был очень благодарен всем моим американским друзьям, присылавшим мне письма и посылки, и очень хотел сделать что-нибудь, чтобы отплатить за их сердечность.
Но, боюсь, существовал и мотив, не столь делавший мне честь. Я полагал, что люди, слыша передачи, будут восхищены тем, что я в тяжелых условиях сохранил бодрость духа. Впрочем, думаю, что главным мотивом все же была признательность.
Я тщательно обдумал этот вопрос и в тех пунктах, где мои нынешние показания отличаются от изложенного мной в письме в МИД, я прошу использовать нынешние показания. В момент, когда я писал письмо в МИД, я был несколько не в себе.
Мое отношение к этим радиопередачам может быть проиллюстрировано телеграммами, которыми я обменивался с УЭСЛИ СТАУТОМ, редактором Saturday Evening Post. Я уничтожил телеграммы СТАУТА, но предполагаю, что они сохранились в бумагах "Пост". Сейчас я привожу только суть, хотя думаю, что довольно многое могу припомнить дословно. Обмен телеграммами состоялся в конце июня. Входящие передавались мне ПЛАКОМ, так как их присылали в МИД.
1) СТАУТ мне: "Весьма озабочен сообщениями печати, что вы собираетесь выступать на немецком радио.Урон, нанесенный статьей, непоправим, весь цикл [корреспонденций] под ударом".
Слово "статья" тут очевидно относится к статье, подготовленной ТЮРМЕРОМ, когда он посетил меня - хотя на тот момент я сам не мог понять, о чем речь.
2) Я - СТАУТУ: "Передачи не могут навредить циклу. Простые комические зарисовки из моей лагерной жизни в самом легком тоне из возможных".
3) СТАУТ мне: Повторяет предупреждение насчет радиопередач, заканчивая так: "Люди здесь негодуют относительно вашего черствого отношения к Англии. Мне нравится цикл, я хочу купить его, но только при условии, что вы дадите гарантию прекращения радиопередач".
4) Я - СТАУТУ: (Насколько я могу припомнить)
"После пятой передачи больше не буду выступать вне зависимости от тем и обстоятельств. Не могу понять, что вы называете черствостью. Просто передал неунывающее и бодрое настроение всех британских заключенных. Это вопрос чести для нас не расхныкаться."
Как мне кажется, мои телеграммы показывают
а) мое определенное намерение сделать только пять передач о лагере
б) отсутствие какой-либо сделки относительно освобождения из лагеря в обмен на работу на немецкую пропаганду.
Если бы такая сделка существовала, то отказ от соглашения вызвал бы мою отправку назад в лагерь для интернированных. Если бы это была сделка, то немецкие власти ни за что бы не удовлетворились пятью юмористическими передачами. Упоминание СТАУТА о "моем черством отношении" в третьей телеграмме целиком связано с несчастливым искажением реплики, адресованной мной одному из берлинских корреспондентов. Мои слова были процитированы как "Находиться в состоянии войны по поводу войны представляет для меня известную трудность". На самом деле я сказал: "Находиться в состоянии войны в лагере представляло для меня известную трудность", пытаясь с помощью мягкого юмора выразить чувство беспомощности, которого возникает, когда вдруг оказываешься не по ту сторону колючей проволоки.
Утром, после того как я, приехав в Берлин из Харца, записал свою пятую передачу, в Адлон прибыла моя жена. Это произошло ближе к концу июля.
Она привела меня в ужас, рассказав об эффекте, который произвели мои передачи в Англии. До того я не имел понятия, что вызвал такое негодование, так как игнорировал предупреждения СТАУТА , списав их на нервозность излишне осторожного редактора.
Я осознал какую жуткую ошибку я совершил и с тех пор страстно желал получить возможность оправдаться.
Перед прибытием моей жены ПЛАК передал мне 250 марок в качестве оплаты за пять радиопередач. Я принял их, не задумавшись о последствиях.
С этого момента до дня, когда я перестал находиться на вражеской или на оккупированной врагом территории, что произошло после освобождения Парижа, я никогда не получал финансовую помощь от немецких властей ни в какой форме, ни прямо, ни косвенно.
В последующем моя жена и я находились:
до конца ноября 1941-го в Дегенерсхаузене (у баронессы фон БОДЕНХАУЗЕН).
Затем мы вернулись в Берлин и оставались в Адлоне до апреля 1942-го, когда я вернулся в Дегенерсхаузен, а моя жена осталась в Берлине. Я вернулся в Берлин (в Адлон) в ноябре 1942-го. Мы оставались там с женой до апреля, хотя около месяца я провел в Бристоле, потому что из-за новых правил управляющий не хотел пускать в отель нашу собаку.
В апреле 1943-го мы жили на пансионе у друзей фрау фон Вульфинг, англичанки, с которой мы познакомились. Фрау фон Вульфинг проживала по адресу Берлин, Bunz-Grafenstrasse 14. Ее зовут Берта, она вдова.
Нашими хозяевами были граф и графиня ВОЛЬКЕНШТАЙН в Лобрисе под Яуэром, Верхняя Силезия. Баронесса фон БОДЕНХАУЗЕН никогда не принимала от нас денег, но на новом месте мы платили за проживание. Там мы оставались до 9 сентября 1943-го, когда мы отправились в Париж, проведя две ночи в отеле Бристоль в Берлине. В Париже мы поселились в отель Бристоль, где и живем по сей день.
Мы направились в Париж, потому что моя жена боялась авианалетов и мы полагали, что в Париже будет лучше.
Мы обратились к доктору ШМИДТУ за разрешением уехать в Париж и получили его. Вернер ПЛАК дал нам рекомендацию в отель Бристоль.
После моего освобождения из лагеря Тост кроме радиопередач я не выполнял никакой работы для немецких властей.
После освобождения из Тоста я написал около 80 заключительных страниц романа "Радость поутру", над которым я работал в лагере; почти целиком роман "Полная луна", который я начал в лагере; книгу воспоминаний о лагере; роман под названием "Весенняя лихорадка", десять рассказов и около 100 страниц романа под рабочим названием "Дядя Динамит", всего где-то между 350 и 400 тысяч слов. Кроме этого я тратил время на обдумывание сюжетов. Это показывает, что я не мог быть привлечен к секретной пропагандистской работе на врага.
Романы "Радость поутру" и "Полная луна", а также два рассказа увез в Америку мистер Роберт ЧАЛКЕР из американского посольства в Берлине, когда он возвращался в США примерно в апреле 1942-го как репатриант.
Что касается моих финансов. я передал майору Кассену подготовленный мной отчет, полностью освещающий этот вопрос. Я очень хотел бы, чтобы он обсудил его с моей женой, она может добавить дополнительные детали, которые могут быть желательны. Я передал майору Кассену дневник, который я время от времени вел в лагере. Я использовал его для своей книги лагерных воспоминаний и для берлинских передач.
В заключение мне хотелось бы сказать, что я никогда не намеревался помогать врагу и в результате своих действий испытывал сильные душевные страдания.
С моих слов записано верно. Начато в отеле Бристоль в Париже 9 сентября 1944-го, продолжено 10 и 11 сентября, окончено сегодня, 12 сентября.
Подпись: П.Г.Вудхауз.
Записано и подпись удостоверена: К.Дж.П.Кассен, майор. 12.9.44
National Archives, KV/2/3550, перевод мой.