два ольшанских боролись друг с другом (1)
Вместо предисловия.
Сильно постаревший и согнувшийся, Бурденко было еще в генеральской тужурке, к которой, как он выразился, «привык». Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:
- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году.
Б. Ольшанский «Катынь (письмо в редакцию)» «Социалистический вестник», N6, 1950 г.
Сентябрь 1941 г. Н. Н. Бурденко, 63-летний ученый, возвратился из утомительной поездки в окруженный, почти замкнутый кольцом блокады Ленинград, куда он ездил в автомашине, и, явившись туда, удивил ленинградцев своим неожиданным приездом... Едва приехав в Москву, он пригласил меня поехать с ним в его автомашине для инспектирования прибывающего из-под Тулы поезда с ранеными... В вагонах было жарко натоплено и душно. Здесь на моих глазах его поразил первый инсульт, но сознания он не потерял. Оглохший уже в 1937 г., он лишился теперь способности речи... 17.Х.1941 г. его эвакуировали в Куйбышев, а затем в Омск. В Омске, едва встав на ноги, он включается в работу... Но он был немой. Ему надо было как глухому и немому обучаться речи. И на моих глазах, с логопедом, перед зеркалом он упорно обучается постановке губ, языка - буквально по складам - двигательной речи, которую сам он не слышит. Мучительный, трагический труд большого ума, сильной воли человека. Он научился говорить, как научаются глухонемые. 1945 г. - июль. Новый инсульт. Н. Н. Бурденко при смерти. Уже некоторые готовились писать некрологи. Но и в этой борьбе со смертью Бурденко вышел победителем. Он остался жить с ясным сознанием и умом, но вновь утратил с таким трудом доставшуюся ему способность речи. Он вновь глухой и немой...
Из некролога Н.Н.Бурденко в журнале «Хирургия», 1947 г.
Ниже я попытался реконструировать жизнь Бориса Ольшанского по трем довольно противоречивым источникам: его собственным текстам (книга, статьи, интервью), очерку «Перевертыш», написанному его казанским куратором KГБ В.Титовым (сборник "Чекисты Татарии", 1990, Казань, стр. 93-111) и отзывам о нем в эмигрантской мемуарной литературе и публицистике, чаще всего некомплиментарным.
На этой стороне.
Известный эмигрантский журналист В.Рудольф (настоящее имя Владимир Жабинский, другие псевдонимы: Панин, Юрасов) в опубликованном в журнале «Свобода» в 1959 г. очерке «По поводу возвращенства» уделяет Ольшанскому несколько абзацев и начинает с характеристики его внешности:
Родился Ольшанский с тяжелой наследственностью - у него была «волчья пасть». Уродливый, с раздавленной верхней губой, с красными веками, он с детства завидовал всем и вся.
В.Титов с другого фланга идеологической борьбы повторяет чуть ли не в унисон:
Борис... родился с физическим недостатком (волчьей пастью), вследствие чего он плохо говорил (гундосил), и мать переводила знакомым невнятную речь сына вплоть до операции по сшиванию неба, которая оказалась неудачной, и Борис на всю жизнь остался трехгубым.
Борис Ольшанский родился в 1910 г. в Воронеже. Отец его был известным в городе хирургом, мать работала учительницей, но потом стала домохозяйкой.
В.Титов:
Мать любила его с болезненной нежностью, исполняла все его желания, не перечила ему ни в чем, потакала его капризам, оберегая от насмешек сверстников, не отдала его в школу, а учила на дому как сама, так и через приходящих учителей. Она привила Борису любовь к книгам, обучила игре на рояле, пению, иностранным языкам. Начитанность позволяла Борису быть хорошим собеседником.
Сам Ольшанский в одном из гарвардских интервью говорит:
В 9 лет я прочитал «Войну и мир». Конечно, я многого не понял, больше всего меня интересовала война. В том же возрасте я читал Гоголя, Пушкина, Марка Твена, Майн Рида и Фенимора Купера.
В 1926 г. Ольшанский сдал экзамены по курсу средней школы, уже с 1923-го он писал заметки и статьи в местные газеты. В 1929 г. умер отец, мать была вынуждена устроиться на работу в регистратуру местной поликлиники. Сам Ольшанский тоже работал уже с 1928 г. - чернорабочим в тресте Рудметалторг, затем санитаром, строителем. («Чтобы поступить в университет, мне нужно было два года рабочего стажа»). В 1929 г. он поступил на вечернее отделение инженерно-строительного института, затем в 1931 г. перевелся на третий курс Харьковского университета, на физико-математический факультет (тоже на вечернее отделение). Уже в 1932 г., за два года до окончания университета, он устроился учителем математики в среднюю школу.
Параллельно он работал журналистом - в многотиражках «За ударные темпы», затем в «За стахановские стройки». С его слов он посылал корреспонденции также в «Строительную индустрию», «Известия», «Комсомолськую правду», «Молодую гвардию» и «Технику молодежи», в первые три даже на гонорарной основе.
Из показаний Ольшанского перед комиссией Мэддена (1952 г.)
Митчелл: Чем вы занимались в Воронеже 1 сентября 1939 г.
Ольшанский: Я был помощником профессора в Воронежском государственном университете на кафедре математики.
То же Ольшанский говорит в гарвардском интервью, упоминая также проблемы с работой, возникшие в 1937 г. из-за ареста двух его двоюродных братьев. Но затем ему удалось устроиться в аспирантуру и, если бы не началась война, он бы в 1941 г. защитил бы кандидатскую диссертацию. В.Титов возражает:
С сентября 1939 г. по сентябрь 1941 г. Ольшанский работал преподавателем в Воронежской средней школе N3 - показания свидетелей, собственноручно написанная анкета и другие материалы.
В гарвардском интервью, отвечая на вопрос о личной жизни, Ольшанский отвечает, что был женат с начала 30-х. Его жена работала в поликлинике. В ноябре 1941-го жену несмотря на медицинское освобождение по болезни мобилизовали вместе с другими работницами на рытье окопов. Ольшанский приехал в Воронеж из инженерного батальона, в котором в то время служил и увез жену с собой, но тем не менее три месяца спустя она умерла. Схожая история описана и в его книге «Мы приходим с Востока» (1954).
В.Титов:
В деле фигурировали четыре жены: первая Ольга, жила в Казани (но до войны работала в Воронеже на авиационном заводе, кстати, газета «За ударные темпы» была многотиражкой именно авиазавода - ИП), вторая, Кира, умерла, третья, Вера, жила в Гомеле, четвертая, Любовь - в Брестской области.
Существует разноголосица и относительно воинского звания Ольшанского. В эмигрантских изданиях он подписывался капитаном, то же говорит в гарвардском интервью, добавляя, что служил в инженерном батальоне, а потом стал командиром роты. Комиссии Мэддена он сообщил:
Митчелл: Какое звание вы носили и какой пост вы занимали в Советской Армии?
Ольшанский: Я был штабным офицером и майором инженерных войск.
В.Титов комментирует:
Был командиром саперного взвода в железнодорожный войсках, демобилизовался в звании ст.лейтенанта инженерно-технической службы - документы из личного дела офицера запаса.
Б.Ольшанский был мобилизован в октябре 1941 г., его воспоминания о войне подробно изложены в книге «Мы приходим с Востока» и в соотв. гарвардском интервью. Он был дважды ранен, после второго ранения лежал в госпитале в Гомеле (в том же городе, по версии Титова, проживала и его третья жена). После войны Ольшанский остался в Берлине, демобилизовался в 1946 г. и устроился работать учителем математики.
Показания перед комиссией Мэддена:
С 1946 по конец 1947 г. я был инспектором народного образования Германии при советской военной администрации и одновременно учителем русской школы в Берлине.
В.Титов:
Работал рядовым учителем в советской женской школе N1 в Берлине - показания учителя той же школы Алексеева А.А.
В Берлине Ольшанский сошелся с немкой по имени Герда (Маргарита) Шмидт
В.Титов:
вдова гитлеровского офицера, убитого на Восточном фронте - данные квартирохозяйки Ольшанского в Берлине и сослуживцев по школе. С 1945 г. в адрес матери (по-прежнему жившей в Воронеже - ИП)стали приходить письма с фотокарточками Маргариты, которую Борис называет «последней чистой любовью», хотя из писем было видно, что он заразился от нее венерической болезнью... «Последняя чистая любовь» не помешала ему в августе 1946 г. выехать в отпуск в Белоруссию и 8-го числа в Жабиновском райзагсе Брестской области зарегистрировать брак с Петручук Любовью Захаровной и обвенчаться в бульковской церкви, а затем, возвратившись в советскую зону оккупации Германии забыть новую жену.
В книге Ольшанский описывает трудности, которые приходилось преодолевать советским офицерам, находившимся в связи с немецкими женщинами, и ему лично. Маргарита была готова даже принять советское подданство, но вместо этого, прознав о ее запросе, Ольшанского освободили от преподавания в школе, а затем и вовсе выдали предписание направиться в Советский Союз. Это стало последней каплей. В конце 1947 г. Ольшанский и Маргарита бежали.
На той стороне.
Ольшанский:
На второе утро - во Франкфурте-на-Майне... Подхожу к газетному киоску, ищу, вдруг встретится какой-либо «антисоветский листок». Нахожу «Час» на украинском языке. Смотрю адрес редакции: Фюрт под Нюрнбергом... поеду туда, узнаю пути. Разговариваю недолго с редактором газеты Романом Ильинским... Ильинский советует ехать в Регенсбург. Так складывается путь к американцам.
В Регенсбурге Ольшанский «сдается», проходит процедуру суда:
- Почему вы пришли в американскую зону?
- Потому что мне надоело быть на положении хуже, чем «цветного раба».
- Но вы ведь всю войну сражались в Советской Армии.
- Я воевал за себя, за свой народ, а не за Сталина.
- После того, что сказал здесь обвиняемый, мне остается немного: американская демократия обязана оправдать надежды обвиняемого.
и оказывается на свободе. Из воспоминаний одного из руководителей НТС Прянишникова:
Наиболее памятно появление в редакции осенью 1947 года Бориса Николаевича Ольшанского, капитана советской армии, служившего в Карлсхорсте в советской военной администрации.
Я и заведующий отделом объявлений Кирилл Александрович Евреинов, он же и ведавший охраной редакции от советских поползновений, порознь беседовали с Ольшанским. Сличив свои впечатления и найдя Ольшанского недостаточно благонадежным, мы ему помощи не оказали и направили его в Регенсбургское управление Си-Ай-Си.
В дальнейшем Ольшанский устроился на работу по уборке квартир американских офицеров, через несколько месяцев получил статус Ди-Пи и был принят в лагерь со своей немецкой женой.
Весной 1948 года Ольшанский появился вторично в редакции “Эхо”, на сей раз с предложением сотрудничать в газете. Я был удивлен тем, что во время первого разговора со мной Ольшанский скрыл свою принадлежность к советской журналистике. Под благовидным предлогом я отказал ему в приеме его статей к печати.
Вскоре в Баварии возникла газета “Свобода”. Ее издатель, некто Скородумов из “новых эмигрантов”, живший в лагере, получил субсидию, кажется, от Ньюйоркской Лиги Борьбы за Народную Свободу. Он немедленно пригласил Ольшанского, и из первого же номера “Свободы” стало ясно, что у него бойкое и опытное перо. Впрочем, первый номер оказался и последним. Печатался он в немецкой типографии в Фрейзинге. Выпустив номер, участники на радостях перепились, разбушевались, устроили разгром в типографии. Естественно, владелец выдворил Скородумова и его сотрудников.
Ольшанский не пользовался симпатиями и доверием русской колонии в Регенсбурге.
Потерпев неудачу с «Эхом», Ольшанский, однако, пытается наладить контакты с другими эмигрантскими изданиями, причем - то ли по неразборчивости неофита, то ли по всеядности бывшего рабкора - без оглядки на их политическую ориентацию - от правого брюссельского «Часового» до левого нью-йоркского «Социалистического вестника».
Первым поддается «Часовой», в начале 1950 г. Ольшанский публикуется там чуть ли не в каждом номере. И здесь проявляется одна из весьма широко распространенных в среде второй волны эмиграции (т.е. людей, чье становление в СССР пришлось на тридцатые годы) - сервильность. Автор с готовностью подает материал ровно так, как, по его мнению, хотелось бы заказчику/публикатору. В итоге, отделить реальные факты от их сервильной интерпретации крайне сложно, зачастую просто невозможно.
В первых же публикациях в монархистском «Часовом» бывший сотрудник газет «За ударные темпы» и «За стахановские стройки» неожиданно оказывается...ну да, монархистом.
2 марта 1917 г. Николай II должен был не отрекаться от престола. Вспомните пример Николая I 14 декабря 1825 г.
... Лавр Корнилов несомненно героическая, светлая личность в нашей истории... Керенский должен был пойти на соглашение с Корниловым и Савинковым в деле спасения страны от грядущего тоталитаризма. Несомненно хорошо было бы для России, если бы тогда, или в 1918 г. самое позднее, удалось расстрелять ленинско-зиновьевскую кампанию [sic!], а не позволять ей «скрываться в финляндских шалашах». Дерзать надо было, тверже держать кормило власти в столь роковой для Родины час.
Бывший офицер Красной Армии не менее неожиданно оказывается апологетом Власова:
Власов бесспорно не изменник Родины. Его измена Сталина являлась лишь возвращением сына народа к своему народу. РОА - положительное явление в истории антибольшевистской борьбы России.
Какова была природа этой сервильности, была она сознательной или подсознательной (мне представляется скорее второе), вопрос скорее для психологов. Но Ольшанский демонстрирует поразительно быструю подстраиваемость под фарватер тогдашней эмигрантской историографии, в Европе, по понятной причине, весьма снисходительной по отношению к нацистам:
Взрывы на Крещатике, устроенные сталинскими диверсантами, вызвали поголовное уничтожение еврейского населения Киева.
«Про немецкие зверства нам немало наврали. Не столько немцы разрушили, сколько свои постарались» говорил нам пожилой подполковник, возвращавшийся из отпуска с Северного Кавказа обратно заграницу.
Соответствующей обработке подвергались и тема приказа 270 (почему-то именуемого Ольшанским приказом 112), и тема Варшавского восстания, и тема мародерства 1945 года. Ну и, конечно, был оглашен «тезис о превентивном ударе»:
Граждане Советского Союза прекрасно знают, что
1. Уже в 1939 году официальными докладчиками на темы «международного обозрения» пускалась в ход ирония: «ничего, пускай себе в Европе воюют, наш товарищ Сталин сумеет потом навести порядок»
2. Начиная с самого начала 1941 года всю страну будоражили слухи о близкой войне с Германией (сроком начала войны называли август м-ц)
3. Слухи эти подтверждались внезапным призывом в армию многих и весьма многих резервистов (в особенности начиная с марта м-ца), а в ряде городов уже в декабре 1940 г. заработали военно-медицинские комиссии по переосвидетельствованию всех лиц, моложе 30 лет ранее освобожденных от военной службы.
4. Все резервисты направлялись к западным границам, где сосредотачивалась в огромном количестве военная техника и строились в сверхспешном порядке укрепления
5. День 22 июня на этих границах встретили если не 200 дивизий, как о том показывали немцы, то во всяком случае не «слабые пограничные части», а лучшие кадры полевой армии.
Но десять статей и заметок, напечатанных в «Часовом», не принесли Ольшанскому и доли той известности, какую дало единственное письмо, опубликованное в «Социалистическом вестнике» в июне 1950 г.:
Рассматривая нижеизложенное как в известной степени юридический документ, автор счел необходимым направить его к напечатанию одновременно в трех органах российской эмигрантской печати, различного политического, но одинаково честного, антибольшевистского направления в «Часовой» [удивительно, но «родное» на тот момент издание Ольшанского письмо не опубликовало], «Социалистический вестник» и «Бюллетень Лиги Грядущая Россия».
"Катынь!"
Это слово тяжким камнем лежит на путях взаимоотношений с поляками, и нам не сдвинуть его...
Польша. Седлец, 1944 год. Из дневника.
Недавно, мировая, российская эмигрантская и иностранная печать отмечала еще одну дату - десятилетие со дня гибели тысяч военнопленных польских офицеров в Катынском лесу. По этому вопросу я, недавний советский офицер и чиновник СВАГа, желаю дать свидетельское показание, точнее, в своем рассказе изложить показание человека, ныне умершего, слово которого на будущем Международном Суде могло бы послужить конечному уточнению длинного ряда преступлений обвиняемых в попрании всех прав человека и основ человечности. Не будучи юристом, не могу знать, возможно ли толкование моего свидетельства за другого, повторяю, уже умершего правомочным, однако, еще раз подтверждаю полную готовность дать необходимую клятву в абсолютной правдивости ниже изложенного. Высказаться же меня побуждает исключительно
1) чувство солидарности к страданиям родственного русскому польского народа и
2) основанное на фактах и личных наблюдениях твердое убеждение, что эти же чувства - возмущение преступностью и последующим лицемерием катынских «катов» и искреннего сочувствия к замученным - разделяет подавляющее большинство людей в советской армии, в русском народе.
В числе лиц, возглавлявших медицинское обслуживание советской армии в минувшую войну в должности главного хирурга РККА находился генерал-полковник Николай Нилович Бурденко. Сын украинского сельского священника, Бурденко, по окончании университета много лет прослужил земским врачом. Богатейшую практику дали ему первая мировая и гражданская войны. В области полевой хирургии явился новатором, внесшим ценный вклад в науку спасения человеческой жизни. Уже перед революцией ряд научных работ дают ему звание профессора. В 1921 г. судьба заносит Бурденко в город В., где он работает вместе с моим отцом. В этом причина последующего моего с ним знакомства.
«Врач Божьей милостью» в личной жизни Бурденко всегда был человеком «себе на уме». «Таланта надо иметь, по крайней мере, два. Один, чтобы работать, другой, чтобы жизнь прожить.», шутил он, улыбаясь в свои густые усы. И недаром. Служение науке отлично сочеталось с умением ладить с «сильными мира сего» Безразлично будь то представитель царского министерства или советской власти. В революциях Николай Нилович не участвовал, но жизнь сумел сделать.
В 1925 г. Бурденко в Москве и там быстро пошел в гору. После гибели профессора Плетнева, он - довереннейший врач в Кремле, пользует Сталина, Молотова, всех членов Политбюро и правительства. С 1939 года - член партии. Одновременно много занимается научной работой в области нейрохирургии, заслуживает себе всесоюзную славу, избирается членом Академии Наук СССР. Имя Бурденко знают и произносят с уважением иностранные специалисты.
Во время войны, помимо всего прочего, чисто медицинского, Бурденко поручается деликатная и вместе с тем весьма ответственная обязанность председателя «Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию немецких зверств». Вместе с некоторыми другими он подписывает советский контр-протокол в Катыни. Последнее время - президент им основанной Академии Медицинских Наук, бессменный председатель Военно-Медицинской Академии, почетный член Верховного Совета СССР. 1946 год - смерть, отсюда возможность для меня огласить высказанное им мнение.
С нашей семьей Н. Н. не терял связь, письмами изредка напоминая о своей готовности продолжать дружбу. Я посетил его в последний раз незадолго до ею смерти в 1946 году. Квартируя на одной из московских Тверских улиц, Николай Нилович в это время уже пережил два мозговых удара, довольно плохо говорил и отошел от активной деятельности. Понятно, что мы беседовали недолго. Сильно постаревший и согнувшийся, Бурденко был еще в генеральской тужурке, к которой, как он выразился, «привык». Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:
- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года. Ну, а вообще - для меня, как для медика, вопрос ясен и спорить тут не приходится. Оплошали наши товарищи-энкаведисты ...
Я не спросил Бурденко как он мог подписать заведомо лживый протокол.
В книге «Мы приходим с Востока» в описании этого эпизода есть небольшие разночтения. Там Ольшанские «знакомы и поддерживают дружеские отношения» с Бурденко с 1919 года. Также рассказывается, что после смерти Ольшанского-старшего Бурденко «продолжал поддерживать переписку» с ними, что «в период моего пребывания в университет материально помогал мне» и даже, что «при поездках в Москву я неоднократно посещал профессора в его квартире на Второй Тверской-Ямской». А также:
Летом 1944 года на перевязках второго ранения в гомельском госпитале я повидался с Н.Н.Бурденко, прибывшим как раз в этот момент в госпиталь с инспекцией как Главный Хирург Красной Армии, в чине генерал-полковника медицинской службы. Старый ученый приветствовал меня и обменялся несколькими свойственными его характеру добродушно-грубоватыми шутками.
О том, что Бурденко плохо говорит в книге не упоминается, говорится лишь что беседа «длится недолго, всего минут сорок». Слова Бурденко дословно совпадают с версией, приведенной в «Социалистическом вестнике», не считая того, что отрывок:
Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года.
в книге отсутствует.
Наконец, в показаниях перед комиссией Мэддена Ольшанский рассказывает и про встречу в Гомеле и про беседу в Москве и даже называет точную дату последней: в конце апреля 1946 г.
окончание
Сильно постаревший и согнувшийся, Бурденко было еще в генеральской тужурке, к которой, как он выразился, «привык». Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:
- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году.
Б. Ольшанский «Катынь (письмо в редакцию)» «Социалистический вестник», N6, 1950 г.
Сентябрь 1941 г. Н. Н. Бурденко, 63-летний ученый, возвратился из утомительной поездки в окруженный, почти замкнутый кольцом блокады Ленинград, куда он ездил в автомашине, и, явившись туда, удивил ленинградцев своим неожиданным приездом... Едва приехав в Москву, он пригласил меня поехать с ним в его автомашине для инспектирования прибывающего из-под Тулы поезда с ранеными... В вагонах было жарко натоплено и душно. Здесь на моих глазах его поразил первый инсульт, но сознания он не потерял. Оглохший уже в 1937 г., он лишился теперь способности речи... 17.Х.1941 г. его эвакуировали в Куйбышев, а затем в Омск. В Омске, едва встав на ноги, он включается в работу... Но он был немой. Ему надо было как глухому и немому обучаться речи. И на моих глазах, с логопедом, перед зеркалом он упорно обучается постановке губ, языка - буквально по складам - двигательной речи, которую сам он не слышит. Мучительный, трагический труд большого ума, сильной воли человека. Он научился говорить, как научаются глухонемые. 1945 г. - июль. Новый инсульт. Н. Н. Бурденко при смерти. Уже некоторые готовились писать некрологи. Но и в этой борьбе со смертью Бурденко вышел победителем. Он остался жить с ясным сознанием и умом, но вновь утратил с таким трудом доставшуюся ему способность речи. Он вновь глухой и немой...
Из некролога Н.Н.Бурденко в журнале «Хирургия», 1947 г.
Ниже я попытался реконструировать жизнь Бориса Ольшанского по трем довольно противоречивым источникам: его собственным текстам (книга, статьи, интервью), очерку «Перевертыш», написанному его казанским куратором KГБ В.Титовым (сборник "Чекисты Татарии", 1990, Казань, стр. 93-111) и отзывам о нем в эмигрантской мемуарной литературе и публицистике, чаще всего некомплиментарным.
На этой стороне.
Известный эмигрантский журналист В.Рудольф (настоящее имя Владимир Жабинский, другие псевдонимы: Панин, Юрасов) в опубликованном в журнале «Свобода» в 1959 г. очерке «По поводу возвращенства» уделяет Ольшанскому несколько абзацев и начинает с характеристики его внешности:
Родился Ольшанский с тяжелой наследственностью - у него была «волчья пасть». Уродливый, с раздавленной верхней губой, с красными веками, он с детства завидовал всем и вся.
В.Титов с другого фланга идеологической борьбы повторяет чуть ли не в унисон:
Борис... родился с физическим недостатком (волчьей пастью), вследствие чего он плохо говорил (гундосил), и мать переводила знакомым невнятную речь сына вплоть до операции по сшиванию неба, которая оказалась неудачной, и Борис на всю жизнь остался трехгубым.
Борис Ольшанский родился в 1910 г. в Воронеже. Отец его был известным в городе хирургом, мать работала учительницей, но потом стала домохозяйкой.
В.Титов:
Мать любила его с болезненной нежностью, исполняла все его желания, не перечила ему ни в чем, потакала его капризам, оберегая от насмешек сверстников, не отдала его в школу, а учила на дому как сама, так и через приходящих учителей. Она привила Борису любовь к книгам, обучила игре на рояле, пению, иностранным языкам. Начитанность позволяла Борису быть хорошим собеседником.
Сам Ольшанский в одном из гарвардских интервью говорит:
В 9 лет я прочитал «Войну и мир». Конечно, я многого не понял, больше всего меня интересовала война. В том же возрасте я читал Гоголя, Пушкина, Марка Твена, Майн Рида и Фенимора Купера.
В 1926 г. Ольшанский сдал экзамены по курсу средней школы, уже с 1923-го он писал заметки и статьи в местные газеты. В 1929 г. умер отец, мать была вынуждена устроиться на работу в регистратуру местной поликлиники. Сам Ольшанский тоже работал уже с 1928 г. - чернорабочим в тресте Рудметалторг, затем санитаром, строителем. («Чтобы поступить в университет, мне нужно было два года рабочего стажа»). В 1929 г. он поступил на вечернее отделение инженерно-строительного института, затем в 1931 г. перевелся на третий курс Харьковского университета, на физико-математический факультет (тоже на вечернее отделение). Уже в 1932 г., за два года до окончания университета, он устроился учителем математики в среднюю школу.
Параллельно он работал журналистом - в многотиражках «За ударные темпы», затем в «За стахановские стройки». С его слов он посылал корреспонденции также в «Строительную индустрию», «Известия», «Комсомолськую правду», «Молодую гвардию» и «Технику молодежи», в первые три даже на гонорарной основе.
Из показаний Ольшанского перед комиссией Мэддена (1952 г.)
Митчелл: Чем вы занимались в Воронеже 1 сентября 1939 г.
Ольшанский: Я был помощником профессора в Воронежском государственном университете на кафедре математики.
То же Ольшанский говорит в гарвардском интервью, упоминая также проблемы с работой, возникшие в 1937 г. из-за ареста двух его двоюродных братьев. Но затем ему удалось устроиться в аспирантуру и, если бы не началась война, он бы в 1941 г. защитил бы кандидатскую диссертацию. В.Титов возражает:
С сентября 1939 г. по сентябрь 1941 г. Ольшанский работал преподавателем в Воронежской средней школе N3 - показания свидетелей, собственноручно написанная анкета и другие материалы.
В гарвардском интервью, отвечая на вопрос о личной жизни, Ольшанский отвечает, что был женат с начала 30-х. Его жена работала в поликлинике. В ноябре 1941-го жену несмотря на медицинское освобождение по болезни мобилизовали вместе с другими работницами на рытье окопов. Ольшанский приехал в Воронеж из инженерного батальона, в котором в то время служил и увез жену с собой, но тем не менее три месяца спустя она умерла. Схожая история описана и в его книге «Мы приходим с Востока» (1954).
В.Титов:
В деле фигурировали четыре жены: первая Ольга, жила в Казани (но до войны работала в Воронеже на авиационном заводе, кстати, газета «За ударные темпы» была многотиражкой именно авиазавода - ИП), вторая, Кира, умерла, третья, Вера, жила в Гомеле, четвертая, Любовь - в Брестской области.
Существует разноголосица и относительно воинского звания Ольшанского. В эмигрантских изданиях он подписывался капитаном, то же говорит в гарвардском интервью, добавляя, что служил в инженерном батальоне, а потом стал командиром роты. Комиссии Мэддена он сообщил:
Митчелл: Какое звание вы носили и какой пост вы занимали в Советской Армии?
Ольшанский: Я был штабным офицером и майором инженерных войск.
В.Титов комментирует:
Был командиром саперного взвода в железнодорожный войсках, демобилизовался в звании ст.лейтенанта инженерно-технической службы - документы из личного дела офицера запаса.
Б.Ольшанский был мобилизован в октябре 1941 г., его воспоминания о войне подробно изложены в книге «Мы приходим с Востока» и в соотв. гарвардском интервью. Он был дважды ранен, после второго ранения лежал в госпитале в Гомеле (в том же городе, по версии Титова, проживала и его третья жена). После войны Ольшанский остался в Берлине, демобилизовался в 1946 г. и устроился работать учителем математики.
Показания перед комиссией Мэддена:
С 1946 по конец 1947 г. я был инспектором народного образования Германии при советской военной администрации и одновременно учителем русской школы в Берлине.
В.Титов:
Работал рядовым учителем в советской женской школе N1 в Берлине - показания учителя той же школы Алексеева А.А.
В Берлине Ольшанский сошелся с немкой по имени Герда (Маргарита) Шмидт
В.Титов:
вдова гитлеровского офицера, убитого на Восточном фронте - данные квартирохозяйки Ольшанского в Берлине и сослуживцев по школе. С 1945 г. в адрес матери (по-прежнему жившей в Воронеже - ИП)стали приходить письма с фотокарточками Маргариты, которую Борис называет «последней чистой любовью», хотя из писем было видно, что он заразился от нее венерической болезнью... «Последняя чистая любовь» не помешала ему в августе 1946 г. выехать в отпуск в Белоруссию и 8-го числа в Жабиновском райзагсе Брестской области зарегистрировать брак с Петручук Любовью Захаровной и обвенчаться в бульковской церкви, а затем, возвратившись в советскую зону оккупации Германии забыть новую жену.
В книге Ольшанский описывает трудности, которые приходилось преодолевать советским офицерам, находившимся в связи с немецкими женщинами, и ему лично. Маргарита была готова даже принять советское подданство, но вместо этого, прознав о ее запросе, Ольшанского освободили от преподавания в школе, а затем и вовсе выдали предписание направиться в Советский Союз. Это стало последней каплей. В конце 1947 г. Ольшанский и Маргарита бежали.
На той стороне.
Ольшанский:
На второе утро - во Франкфурте-на-Майне... Подхожу к газетному киоску, ищу, вдруг встретится какой-либо «антисоветский листок». Нахожу «Час» на украинском языке. Смотрю адрес редакции: Фюрт под Нюрнбергом... поеду туда, узнаю пути. Разговариваю недолго с редактором газеты Романом Ильинским... Ильинский советует ехать в Регенсбург. Так складывается путь к американцам.
В Регенсбурге Ольшанский «сдается», проходит процедуру суда:
- Почему вы пришли в американскую зону?
- Потому что мне надоело быть на положении хуже, чем «цветного раба».
- Но вы ведь всю войну сражались в Советской Армии.
- Я воевал за себя, за свой народ, а не за Сталина.
- После того, что сказал здесь обвиняемый, мне остается немного: американская демократия обязана оправдать надежды обвиняемого.
и оказывается на свободе. Из воспоминаний одного из руководителей НТС Прянишникова:
Наиболее памятно появление в редакции осенью 1947 года Бориса Николаевича Ольшанского, капитана советской армии, служившего в Карлсхорсте в советской военной администрации.
Я и заведующий отделом объявлений Кирилл Александрович Евреинов, он же и ведавший охраной редакции от советских поползновений, порознь беседовали с Ольшанским. Сличив свои впечатления и найдя Ольшанского недостаточно благонадежным, мы ему помощи не оказали и направили его в Регенсбургское управление Си-Ай-Си.
В дальнейшем Ольшанский устроился на работу по уборке квартир американских офицеров, через несколько месяцев получил статус Ди-Пи и был принят в лагерь со своей немецкой женой.
Весной 1948 года Ольшанский появился вторично в редакции “Эхо”, на сей раз с предложением сотрудничать в газете. Я был удивлен тем, что во время первого разговора со мной Ольшанский скрыл свою принадлежность к советской журналистике. Под благовидным предлогом я отказал ему в приеме его статей к печати.
Вскоре в Баварии возникла газета “Свобода”. Ее издатель, некто Скородумов из “новых эмигрантов”, живший в лагере, получил субсидию, кажется, от Ньюйоркской Лиги Борьбы за Народную Свободу. Он немедленно пригласил Ольшанского, и из первого же номера “Свободы” стало ясно, что у него бойкое и опытное перо. Впрочем, первый номер оказался и последним. Печатался он в немецкой типографии в Фрейзинге. Выпустив номер, участники на радостях перепились, разбушевались, устроили разгром в типографии. Естественно, владелец выдворил Скородумова и его сотрудников.
Ольшанский не пользовался симпатиями и доверием русской колонии в Регенсбурге.
Потерпев неудачу с «Эхом», Ольшанский, однако, пытается наладить контакты с другими эмигрантскими изданиями, причем - то ли по неразборчивости неофита, то ли по всеядности бывшего рабкора - без оглядки на их политическую ориентацию - от правого брюссельского «Часового» до левого нью-йоркского «Социалистического вестника».
Первым поддается «Часовой», в начале 1950 г. Ольшанский публикуется там чуть ли не в каждом номере. И здесь проявляется одна из весьма широко распространенных в среде второй волны эмиграции (т.е. людей, чье становление в СССР пришлось на тридцатые годы) - сервильность. Автор с готовностью подает материал ровно так, как, по его мнению, хотелось бы заказчику/публикатору. В итоге, отделить реальные факты от их сервильной интерпретации крайне сложно, зачастую просто невозможно.
В первых же публикациях в монархистском «Часовом» бывший сотрудник газет «За ударные темпы» и «За стахановские стройки» неожиданно оказывается...ну да, монархистом.
2 марта 1917 г. Николай II должен был не отрекаться от престола. Вспомните пример Николая I 14 декабря 1825 г.
... Лавр Корнилов несомненно героическая, светлая личность в нашей истории... Керенский должен был пойти на соглашение с Корниловым и Савинковым в деле спасения страны от грядущего тоталитаризма. Несомненно хорошо было бы для России, если бы тогда, или в 1918 г. самое позднее, удалось расстрелять ленинско-зиновьевскую кампанию [sic!], а не позволять ей «скрываться в финляндских шалашах». Дерзать надо было, тверже держать кормило власти в столь роковой для Родины час.
Бывший офицер Красной Армии не менее неожиданно оказывается апологетом Власова:
Власов бесспорно не изменник Родины. Его измена Сталина являлась лишь возвращением сына народа к своему народу. РОА - положительное явление в истории антибольшевистской борьбы России.
Какова была природа этой сервильности, была она сознательной или подсознательной (мне представляется скорее второе), вопрос скорее для психологов. Но Ольшанский демонстрирует поразительно быструю подстраиваемость под фарватер тогдашней эмигрантской историографии, в Европе, по понятной причине, весьма снисходительной по отношению к нацистам:
Взрывы на Крещатике, устроенные сталинскими диверсантами, вызвали поголовное уничтожение еврейского населения Киева.
«Про немецкие зверства нам немало наврали. Не столько немцы разрушили, сколько свои постарались» говорил нам пожилой подполковник, возвращавшийся из отпуска с Северного Кавказа обратно заграницу.
Соответствующей обработке подвергались и тема приказа 270 (почему-то именуемого Ольшанским приказом 112), и тема Варшавского восстания, и тема мародерства 1945 года. Ну и, конечно, был оглашен «тезис о превентивном ударе»:
Граждане Советского Союза прекрасно знают, что
1. Уже в 1939 году официальными докладчиками на темы «международного обозрения» пускалась в ход ирония: «ничего, пускай себе в Европе воюют, наш товарищ Сталин сумеет потом навести порядок»
2. Начиная с самого начала 1941 года всю страну будоражили слухи о близкой войне с Германией (сроком начала войны называли август м-ц)
3. Слухи эти подтверждались внезапным призывом в армию многих и весьма многих резервистов (в особенности начиная с марта м-ца), а в ряде городов уже в декабре 1940 г. заработали военно-медицинские комиссии по переосвидетельствованию всех лиц, моложе 30 лет ранее освобожденных от военной службы.
4. Все резервисты направлялись к западным границам, где сосредотачивалась в огромном количестве военная техника и строились в сверхспешном порядке укрепления
5. День 22 июня на этих границах встретили если не 200 дивизий, как о том показывали немцы, то во всяком случае не «слабые пограничные части», а лучшие кадры полевой армии.
Но десять статей и заметок, напечатанных в «Часовом», не принесли Ольшанскому и доли той известности, какую дало единственное письмо, опубликованное в «Социалистическом вестнике» в июне 1950 г.:
Рассматривая нижеизложенное как в известной степени юридический документ, автор счел необходимым направить его к напечатанию одновременно в трех органах российской эмигрантской печати, различного политического, но одинаково честного, антибольшевистского направления в «Часовой» [удивительно, но «родное» на тот момент издание Ольшанского письмо не опубликовало], «Социалистический вестник» и «Бюллетень Лиги Грядущая Россия».
"Катынь!"
Это слово тяжким камнем лежит на путях взаимоотношений с поляками, и нам не сдвинуть его...
Польша. Седлец, 1944 год. Из дневника.
Недавно, мировая, российская эмигрантская и иностранная печать отмечала еще одну дату - десятилетие со дня гибели тысяч военнопленных польских офицеров в Катынском лесу. По этому вопросу я, недавний советский офицер и чиновник СВАГа, желаю дать свидетельское показание, точнее, в своем рассказе изложить показание человека, ныне умершего, слово которого на будущем Международном Суде могло бы послужить конечному уточнению длинного ряда преступлений обвиняемых в попрании всех прав человека и основ человечности. Не будучи юристом, не могу знать, возможно ли толкование моего свидетельства за другого, повторяю, уже умершего правомочным, однако, еще раз подтверждаю полную готовность дать необходимую клятву в абсолютной правдивости ниже изложенного. Высказаться же меня побуждает исключительно
1) чувство солидарности к страданиям родственного русскому польского народа и
2) основанное на фактах и личных наблюдениях твердое убеждение, что эти же чувства - возмущение преступностью и последующим лицемерием катынских «катов» и искреннего сочувствия к замученным - разделяет подавляющее большинство людей в советской армии, в русском народе.
В числе лиц, возглавлявших медицинское обслуживание советской армии в минувшую войну в должности главного хирурга РККА находился генерал-полковник Николай Нилович Бурденко. Сын украинского сельского священника, Бурденко, по окончании университета много лет прослужил земским врачом. Богатейшую практику дали ему первая мировая и гражданская войны. В области полевой хирургии явился новатором, внесшим ценный вклад в науку спасения человеческой жизни. Уже перед революцией ряд научных работ дают ему звание профессора. В 1921 г. судьба заносит Бурденко в город В., где он работает вместе с моим отцом. В этом причина последующего моего с ним знакомства.
«Врач Божьей милостью» в личной жизни Бурденко всегда был человеком «себе на уме». «Таланта надо иметь, по крайней мере, два. Один, чтобы работать, другой, чтобы жизнь прожить.», шутил он, улыбаясь в свои густые усы. И недаром. Служение науке отлично сочеталось с умением ладить с «сильными мира сего» Безразлично будь то представитель царского министерства или советской власти. В революциях Николай Нилович не участвовал, но жизнь сумел сделать.
В 1925 г. Бурденко в Москве и там быстро пошел в гору. После гибели профессора Плетнева, он - довереннейший врач в Кремле, пользует Сталина, Молотова, всех членов Политбюро и правительства. С 1939 года - член партии. Одновременно много занимается научной работой в области нейрохирургии, заслуживает себе всесоюзную славу, избирается членом Академии Наук СССР. Имя Бурденко знают и произносят с уважением иностранные специалисты.
Во время войны, помимо всего прочего, чисто медицинского, Бурденко поручается деликатная и вместе с тем весьма ответственная обязанность председателя «Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию немецких зверств». Вместе с некоторыми другими он подписывает советский контр-протокол в Катыни. Последнее время - президент им основанной Академии Медицинских Наук, бессменный председатель Военно-Медицинской Академии, почетный член Верховного Совета СССР. 1946 год - смерть, отсюда возможность для меня огласить высказанное им мнение.
С нашей семьей Н. Н. не терял связь, письмами изредка напоминая о своей готовности продолжать дружбу. Я посетил его в последний раз незадолго до ею смерти в 1946 году. Квартируя на одной из московских Тверских улиц, Николай Нилович в это время уже пережил два мозговых удара, довольно плохо говорил и отошел от активной деятельности. Понятно, что мы беседовали недолго. Сильно постаревший и согнувшийся, Бурденко был еще в генеральской тужурке, к которой, как он выразился, «привык». Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:
- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года. Ну, а вообще - для меня, как для медика, вопрос ясен и спорить тут не приходится. Оплошали наши товарищи-энкаведисты ...
Я не спросил Бурденко как он мог подписать заведомо лживый протокол.
В книге «Мы приходим с Востока» в описании этого эпизода есть небольшие разночтения. Там Ольшанские «знакомы и поддерживают дружеские отношения» с Бурденко с 1919 года. Также рассказывается, что после смерти Ольшанского-старшего Бурденко «продолжал поддерживать переписку» с ними, что «в период моего пребывания в университет материально помогал мне» и даже, что «при поездках в Москву я неоднократно посещал профессора в его квартире на Второй Тверской-Ямской». А также:
Летом 1944 года на перевязках второго ранения в гомельском госпитале я повидался с Н.Н.Бурденко, прибывшим как раз в этот момент в госпиталь с инспекцией как Главный Хирург Красной Армии, в чине генерал-полковника медицинской службы. Старый ученый приветствовал меня и обменялся несколькими свойственными его характеру добродушно-грубоватыми шутками.
О том, что Бурденко плохо говорит в книге не упоминается, говорится лишь что беседа «длится недолго, всего минут сорок». Слова Бурденко дословно совпадают с версией, приведенной в «Социалистическом вестнике», не считая того, что отрывок:
Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года.
в книге отсутствует.
Наконец, в показаниях перед комиссией Мэддена Ольшанский рассказывает и про встречу в Гомеле и про беседу в Москве и даже называет точную дату последней: в конце апреля 1946 г.
окончание