нахальство города берет
Респондент #105
Дата интервью: 30 ноября 1950 г.
[В ходе интервью стало очевидным, что респондент располагает не слишком обширными сведениями относительно немецкой оккупации, но вследствие особого интереса к этому респонденту со стороны Проекта было решено тем не менее выяснить детали его военной и послевоенной биографии - Инт.]
- Можете ли вы вкратце описать вашу деятельность во время второй мировой войны, чтобы я мог задавать вопросы, опираясь на ваш рассказ?
- В начале войны я был откомандирован из разведки Балтийского флота и назначен начальником призывного пункта для мобилизации моряков-резервистов на железнодорожной станции в Ленинграде.
- Во флоте была собственная мобилизационная сеть?
- Да, мы направляли наших людей в соответствующие части, род войск указывался в мобилизационном предписании. Но я не знал, как работать с призывниками, у нас не было канцелярских служащих с опытом, поэтому через три недели я не мог сказать, сколько людей прошло через наш пункт. Чтобы избежать наказания, я решил сам пойти к начальнику Особого Отдела и сказать ему, что он в ближайшие дни должен отдать меня под Революционный Трибунал. Это спасло меня. Они послали инспекторов, чтобы навести порядок в учете.
Вскоре я вернулся в мою часть и был отправлен в Мурманск, в отдел разведки Северного Флота без конкретного предписания. Тогда многих посылали на север. Меня снова назначили ответственным за работу с призывниками. У Севгосрыбпрома в Мурманске было несколько сотен маленьких судов, около половины была реквизирована на военные нужды. Я не был ответственным за их получение, а лишь представлял Особый Отдел. Мы должны были подгонять людей, чтобы работа была сделана вовремя, я заставлял этих толстячков крутиться поживее. Там я работал месяц, некоторый суда были приняты, некоторые - нет.
Затем, около сентября-октября 1941-го начался отбор людей с оккупированных территорий для разведывательной работы. Мы брали членов партии, людей с чистыми анкетами, желательно с наградами. С Северного флота была набрано около 120 человек, включая 40 офицеров, которых послали в Москву, остальные остались с нами, и мы занялись подготовкой диверсантов. Я был начальником курсов, предполагалось около 700 часов обучения, но их не довели до конца, т.к. курсантов направили на задания. Командовал всем диверсионно-разведывательный отдел управления НКВД.
- Их задания имели какое-то отношение к флоту?
- Нет, это была общая разведывательная работа, их тренировали считать вагоны, закладывать динамит под мосты. Позже их направляли в партизанские отряды.
Потом я отправился в Мурманск работать с финнами и норвежцами, похожим делом я занимался во время финской войны в 1939-40-м, но война закончилась раньше, чем мы смогли использовать наши наработки. Я ездил по окрестностям, собирал людей - финских дезертиров, коммунистов и около 30 норвежцев.
Строго говоря, это не было обучением, я просто давал элементарные инструкции группам в 3-11 человек. Эти группы морем засылались за линию фронта в Финляндию и Норвегию. У нас было четыре торпедных катера, мы отправляли их с полуострова Рыбачий во фьорды, у них были задания пересечь страну и вернуться через линию фронта южнее. У меня самого не было радиоконтакта с ними, этим занималась разведка флота.
- Как вы попали к немцам?
- У нас была группа в 11 человек, которую обнаружили немецкие самолеты. К нас был выбор: выйти на берег или утонуть, но мы думали, что на берегу будем в безопасности и даже сможем выполнить наше задание. Мы взяли с собой оружие. Когда мы сошли на берег, одна группа двинулась дальше, а мы решили возвращаться вдоль берега к линии фронта, отстоявшей на сто с лишним километров. Но немцы засекли нас и поймали. С психологической точки зрения любопытно вспомнить, что я уже не был ярым советским патриотом, хотя и кандидатом в члены партии. Я был весьма критически настроен, что восходит к 1932-34 г.г. Партбилет я оставил дома, но черное удостоверение разведчика и офицерские документы были при мне. Я уничтожил их. Я чувствовал себя препаршиво и выхватил из-за голенища пистолет. Младший лейтенант, сидевший за мной, в этот момент толкнул меня в спину с криком: "А что нам тогда делать?" Он нашел правильные слова, любые другие меня вряд ли бы остановили.
Так я попал в плен. Я выдал себя за обычного капитана, не за разведчика. Нас привезли куда-то в район Петсамо, где нас допрашивали. Затем в Хельсинки они меня опознали - у них была моя фотография из разведки Балтфлота. Я пережил несколько мучительных дней, ожидая расстрела. Допросы велись совместно финнами и немцами. Для меня вопрос был принципиальным. Несмотря на все я давал клятву Советам. Позже я был в хороших отношениях с финнами, но тогда просто озверел. Они даже не давали мне курить! За допросами наблюдал фрегаттен-капитан Целариус (из службы Канариса), у которого в Хельсинки был специальный штаб. Затем они послали ко мне Солоневича-старшего, впоследствии капитана шюцкоров [который сбежал из советских концлагерей около 1938 г. и сейчас возглавляет неправославных монархистов - Инт.]. Он потом вел русские передачи на финском радио. Он пытался как-то смягчить мою озлобленность. В душе-то я давно был готов порвать с режимом, и в итоге я согласился работать с финнами. С немцами я так особо и не подружился. Я начал давать информацию. Через неделю меня перевели в гостиницу. Я осознал, что Рубикон перейден. С этого момента отказ от сотрудничества закончился бы отправкой в лагерь военнопленных. Я начал работать на разведку. Я ходил на советскую территорию 17 раз. Меня знали как "Капитана Орлова", это имя встречается в финских документах тех лет. Еще в 1944-м я бывал в Мурманске. Весной 1943-го у меня "с той стороны" работало 10 или 12 групп. Передачи Солоневича были большей частью основаны на моей информации.
Мы организовывали радиопрограммы для частей Красной Армии посредством громкоговорителей на линии фронта. Однажды после дня такой работы целый взвод перебежал к нам. Несколькими километрами дальше Советы частенько точно также через громкоговоритель агитировали финнов. Веселое было время. Мне давали записи, которые я должен был использовать, но они были идиотскими. Я часто ссорился с зондерфюрером Шварцем, он был неплохим человеком, хотя и педантом.
- Как выглядела пропаганда, которой вы занимались?
- Немцы требовали повторять лозунг "вы все равно проиграете войну!". Но я настаивал на "советская система для нас неприемлема. Хуже не может быть ничего." Мы включали советскую передачу, а в середину вставляли фразу "Что, хотите обратно в колхоз?". В результате некоторые дезертировали к нам. Работой руководили финны, но немцы отвечали за военно-пропагандистские материалы. Они тысячами давали нам листовки:
Бей жида-политрука,
Морда жаждет кирпича.
Я сжигал их пачками, финский офицер это видел, но все же подписывал рапорт, что их будто бы распространили как приказано. Финны лучше понимали положение вещей, чем немцы. Только одну листовку мы действительно распространяли: карикатуру на Сталина с хорошей подписью. Материалы, которые готовило министерство пропаганды, были очень плохи.
Этим мы занимались до мая 1943-го. Потом началась серьезная работа. Под Ревелем открыли немецко-финскую разведшколу. В ней было около 300 курсантов, я собирал некоторых из них по лагерям военнопленных. Мы работали по трем направлениям:
1) диверсия и фронтовая разведка
2) радисты
3) разведчики в тылу врага
Мы отбирали людей с наиболее преступным прошлым, брали только русских, прибалтов, которые использовались для борьбы с партизанами, обучали отдельно. Всем этим командовали Канарис и ОКВ, но с участием финнов. На нашем счету такие диверсии как взрыв маяков на Ладожском озере и пр. Некоторые крупные операции готовились месяцами. Обычно мы сбрасывали группы по три человека - разведчики и радисты. Два агента выходили с нами на радиосвязь с Урала с помощью ретрансляторов, которые мы тоже сбрасывали на советскую территорию. Обычно для заброса использовались самолеты, выбрасывавшие парашютистов. Работа велась довольно эффективно, если бы не разногласия с немцами. Майор Швирц, который возглавлял школу, был неплохим человеком, но младшие офицеры - ублюдками. Однажды я так взбесился, что взял целую кастрюлю с макаронами и опрокинул ее на голову начальника столовой - вы бы видели, как они свисали с его ушей. Я получил семь дней ареста. Нам полагался тот же рацион, что и немцам, но он пытался давать нашим парням лишь половину. Когда мы начали спорить, он так разошелся, начал кричать: свинство, что унтерменшей вообще пускают в столовую.
Даже по поводу пистолетов или обмундирования для агентов, засылаемых за линию фронта, нам приходилось спорить. Через некоторое время стало ясно, что пути - немецкий и наш - расходятся. [Просьбы объяснить детальнее, чем были вызваны такие чувства и как именно он представлял себе расхождение, не увенчались успехом - Инт.]
Я поехал в Псков, чтобы послушать Власова, но мне не разрешили переговорить с ним. Я видел, что среди ребят, которых мы отобрали для разведывательной деятельности, множество замечательных парней, и мне было жаль посылать их на верную смерть или в неизвестность. Иногда я обманом добивался для кого-то перевода в штат школы или удерживал от отправки за линию фронта, но многие были столь ретивы, что не понимали, что я пытаюсь спасти их и все равно записывались добровольцами...
Кстати, немцы не заставляли нас заниматься за линией фронта антисоветской пропагандой, я твердо это отвергал. Например, когда мы сбрасывали группу в Ярославскую область, я сказал им за день или два до высадки: на той стороне просто выбросьте ваши радиопередатчики (которые были спрятаны в противогазах), исчезните и смешайтесь с людьми. Будьте уверены, что вы распространите антисоветские идеи, просто уйдите на дно. Я знал советскую контрразведку. Я знал как научить людей не попадаться ей. Я считал, что главное - продемонстрировать, что на той стороне есть люди, активно работающие против системы, и это подтолкнет остальных действовать так же. Самые короткие листовки были самыми эффективными.
Когда человек возвращался со своего третьего задания "оттуда", я пытался дать ему вольную. Они любили погулять в Ревеле, люди в городе догадывались, что это за ребята. Но их невозможно было удержать, через некоторое время у них заканчивались деньги, они возвращались к нам и шли добровольцами на следующее задание. По крайней мере тут немцы платили на совесть: за каждые 24 часа на чужой территории полагалось сто рейхсмарок. Немцы очень свободно обходились с нашими курсантами, не ценили их. Они посылали на ту сторону по пять групп, надеясь, что хотя бы одна сможет выполнить задание, даже если четыре провалятся.
- Были другие центры, подобные вашему?
- Мы были северной группой, дальше к югу действовал штаб Валли I под началом генерала Гелена, еще дальше к югу южная группа, которая также подчинялась абверу. Я часто ездил в штаб Валли, в Берлин и т.д.
- Трудно ли для вас было переходить линию фронта и работать там?
- Нас забрасывали на самолетах. Главной заботой было, когда мы спускаемся на парашютах, не свалиться на вилы какому-нибудь колхознику. Прыгали мы почти всегда пьяными, но к приземлению трезвели. Самой трудной задачей была первая "легализация". У всех нас были поддельные документы, довольно качественные, с вашего позволения. И мы пытались удостоверить их на советской стороне.
Например меня однажды забросили как офицера при полном параде, с медалями. Уже на той стороне в нескольких километрах за линией фронта, я поставил мой багаж в поезд и специально пропустил его. Затем я пошел к начальнику станции и заставил его поставить на мои фальшивые документы официальную печать, удостоверяющую, что я могу сесть на следующий поезд. Я сказал ему, что мои продовольственные карточки остались в багаже, и заставил его дать мне направление в учреждение, где я должен был получить советские продовольственные карточки. Одно за другим, как нитка за иголкой. Вскоре я пошел в магазин, где выдавали паек и устроил там кромешный ад, потому что они не дали мне шоколада, который мне полагался. Все, что нужно, ругаться по любому поводу. Устройте хорошее представление, будьте убедительны. Однажды я так доехал до Москвы, где пошел в министерство обороны, поссотрел в театре спектакль из офицерской ложи, поехал в Ульяновск, а потом обратно к финской границе, где перешел линию фронта. Я быстро чувствовал себя в своей тарелке. Возвращаясь, я использовал уже немецкие или финские документы, спрятанные в потайном кармане, чтобы открыть который, надо было разрезать шов. Лишь однажды меня поймали, около Новой Ладоги, я был арестован охранником и посажен в караульное помещение. Но очевидно сержант так обрадовался, поймав всамделишного шпиона, что и он, и его сменщик напились той ночью, и довольно скоро всю их компанию посадили ко мне в камеру. Утром мимо проходил CG (???), который выпустили нас - после того, как я наплел, что меня посадили под стражу за самовольное продление увольнения на двое суток. В тот раз мне повезло. Надо всегда действовать по принципу "нахальство города берет".
Потом пришло время эвакуироваться из Ревеля. На самом деле, я не проводил там все время, часто мне приходилось ездить в Берлин и другие штабквартиры. Мы ушли на последнем тральщике, который покинул Ревель, времени мне хватило лишь на то что, чтобы добежать до дома, в котором я жил и забрать самые важные документы, которые я предпочитал хранить там, в не в рабочем кабинете, где о них могло пронюхать гестапо. Нам едва хватило времени чтобы выйти из порта - красные уже входили в город. Мы направились в Кенигсберг, где остались без дела. Приехали эсэсовцы, связанные с операцией Цеппелин [нацистское название организации, занимавшейся подрывной деятельностью на советской территории для СС - Инт.] И нас, не спрашивая, перевели в их штаб в Бреслау. Это было весной 1944-го. Позже нас спросили, кто хочет идти в Цеппелин, а кто в регулярные восточные батальоны. Но мы не хотели расставаться друг с другом, поэтому я переговорил с парнями и сказал СС, что мы хотим вступить в РОА [власовские войска - Инт.] Оказалось, что наши комнаты напичканы микрофонами, и немцы подслушали мой разговор с парнями, в результате меня отделили от остальных, которых послали в истребительный отряд [антипартизанские силы, составленные из местного населения - Инт.]. Пока меня держали под почетным арестом, некоторые наши группы были разделены. Затем меня отпустили, я направился в Берлин, якобы в увольнение, и посетил там штаб-квартиру генерала Трухина. Там я встретил нескольких своих знакомых, свел знакомство с Власовым и Малышкиным. Я пытался любой ценой попасть в РОА. Но они сказали мне, что разумнее оставаться на должности, на которой я нахожусь, с тем, чтобы иметь возможность информировать их и действовать более спокойно. С этого момента я был на связи с капитаном Лапиным - из Бреслау в Дабендорф.
Я вернулся в Бреслау на разведывательную работу с людьми из Цеппелина, с некоторыми из них я работал раньше. Во время моих поездок в Берлин я кое-что узнавал о прочих делах - восточное министерство, Винета и т.д. Розенберг должен быть представлен ко всем советским наградам: он сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы обратить людей против немцев. Я вспоминаю, как однажды, в самом конце войны, я посетил восточное министерство, где обнаружил, что высокие чины там обсуждают модель губернаторского дворца в Крыму, пытаясь подсчитать, сколько дверей нужно сделать в приемной, чтобы никого не задеть...
- Какие связи были между восточным министерством и Цеппелином?
- Во-первых, все работавшие на Цеппелин автоматически получали гражданство рейха, которое выдавалось восточным министерством. Во-вторых, восточное министерство управляло тем, что осталось от восточных территорий и нам приходилось иметь дело с ними , они также подписывали приказы, запрещавшие забирать нужных нам людей на работы в Германию.
Периодически с немцами случались неприятности. Один фельдфебель часто вымещал зло на наших, и один из парней не смог этого больше выносить. Он связал фельдфебеля и приволок его в мой джип. Мы продержали его в подвале семь дней. А у этого фельдфебеля был золотой нацистский значок. Восточное министерство было в гневе, м мне пришлось давать долгие объяснения.
- Каковы были ваши связи с РОА?
- Я служил в Бреслау по приказу РОА, фактически я был офицером РОА. Когда эвакуировали Бреслау, мне приказали отправиться в Тироль. Но я видел как идут дела и отказался выполнять приказ , потребовав, чтобы меня послали в РОА. Они настаивали, но я поехал в Берлин и доложил на Ваннзее о моем прибытии. Один из "референтов" Шелленберга помог мне получить предписание о переводе в РОА. Я вынужден был угрожать, что, если они меня не отпустят, я изрядно напортачу, и они знали, что я способен на это. В то же время я пытался собрать и сохранить мой собственный архив и затем эвакуировать его. В это время я помогал организовывать службу разведки в РОА. Мне удалось нелегально переправить в РОА много всего - карты и пр. И семь чистых паспортов со швейцарскими визами, в которые надо было лишь вписать имена. У Двингера в Фюссене я предложил, чтобы руководители РОА использовали их, но Трухин фактически выбросил меня вон за это предложение.
Потом я отправился в Карлсбад. Меня послали в Хойберг, в штаб равзедки КОНР. Я собрал несколько групп агентов и успел отправить их на советскую территорию прямо перед немецкой капитуляцией. Американцы получили все данные, которые у меня были. Это случилось 27-28 апреля.
Мы отправили Лапина вести переговоры с американцами и стали ждать. Затем, когда ничего не произошло, я отправился к генералу Патчу, из третьей [на самом деле, седьмой - ИП] армии и объяснил ему, что такое РОА. Он ответил, что он офицер и не занимается политическими вопросами, но пообещал проинформировать свое правительство. Так как РОА носит немецкую форму, продолжал он, он должен считать нас немецкими военнопленными. Я поправил его: не немецкую форму, а форму, сделанную из немецкого сукна. Ему пришлось арестовать меня, хотя неофициально он хотел помочь нам. Затем нас послали в центр дознания семнадцатой армии в Аугсбург, где мы находились три месяца. Со мной был Леонид Юнг из Цеппелина, который работал на НТС. У меня было много денег, и яд, зашитый в подкладку.
Мы хотели бежать, но генералы из РОА настаивали на том, чтобы мы остались. Юнга, Быкадорова и Штрик-Штрикфельда отделили от остальных, нас во главе с Жиленковым перевели в Оберурзель. Там нас поселили в этот знаменитый "Хаус Флорида" (?)... После всего, что я рассказал им в Оберурзеле, американцы не должны были выдавать меня, я сослужил им огромную службу. Они должны бли понимать, что Советы меня расстреляют. Ну как можно пытаться выдать человека, после того, как вы его использовали?
Лапин, Риль и я были помещены в особую часть лагеря. Очевидно всех остальных выдали сразу же. Меня спас тот факт, что американская флотская разведка все еще нуждалась во мне. Затем нас отправили дальше, там мы узнали, что людей выдают Советам каждую неделю. Меня вызвали в комиссию по репатриации, и кого я там встретил? Майора Василевского, сейчас полковника МГБ, которого я знал раньше. Он сказал мне: "Мы давно вас разыскиваем". Смысла скрывать, кто я такой, не было. Но я сказал американцам: "Я не хочу разговаривать с этим человеком", поднял такой шум, что меня увели. Ночью я узнал, что меня собираются выдать на следующий день. Я решил бежать и действительно вылез через отверстие в потолке, потом спрятался под смотровой вышкой и перебрался через забор из колючей проволоки. На свободе я прятался в лесах и пробирался на север: по некоторым причинам я думал, что англичане действуют не так как американцы. Это было в апреле 1946-го. Я должен был оставаться в лагере дипи Менхегоф, но не остался там. Немецкий солдат помог мне выбраться. Зайцем я доехал до Ганновера, но тамошние русские сказали мне, что тут лагерем управляют галичане, а Советы забирают людей и отсюда. Они посоветовали мне отправиться в Гамбург- Нойграбен. Там я рассказал Армии Спасения красивую сказку, но вокруг было слишком много "наших", а британскую разведку трудно провести, поэтому я признался англичанам, кто я такой. Они на полтора года посадили меня в другой лагерь, где я работал на НКВД и пр.
- Что вы знаете о бригаде Каминского?
- Человека, который несет ответственность за убийство Каминского пр приказу СД, зовут Пауль Сакс, он эстонский немец, унтершарфюрер СС. Были доносы на Каминского, будто бы он собирался переходить к партизанам. Мы все начали работать с немцами из благородных побуждений, но к концу осознали, что наши пути расходятся. Каминский был решительным человеком, он определенно "покрыл себя славой" в эпопее с варшавским восстанием. Поэтому немцы решили избавиться от него. Каминского вызвали в штаб, и по дороге туда он был убит, его штаб был в 30 километрах от Варшавы. Затем они приставили к Бригаде немецких офицеров и направили ее в Силезию. Лишь нескольких перевели в Восточную Пруссию в особый блок Шталага Ib (Хоэнштайн), остальные отправились в Хойберг. Тяжелое вооружение, артиллерию им пришлось оставить, но легкое оружие было при них. Я должен был разоружить их. Они были по уши в золоте, награбленном в Варшаве и все время пьяные. Немцы и сотальные покупали у них оружие в обмен на водку. Так было разоружено около 800 человек. Их зачислили в РОА вот каким образом. Некоторые из них были прохвостами в офицерской форме - Каминский покровительствовал своим приятелям. Большинство офицеров было уволено, а нормальные простые солдаты присоединились к нашим частям, некоторые к первой дивизии, большинство ко второй и спецподразделениям. С точки зрения людских ресурсов, это правда, среди них было немало уголовников.
Вот такой работой мы занимались - в том числе такой веселой, как нападение на советское торгпредство в Стокгольме во время войны. [на вопросы о своей роли в нем респондент отвечает скрытно - Инт.] Атмосфера внутри Цеппелина была гнилой. У немцев и русских были отдельные столовые. Когда наших парней отправляли в отпуск, они в отличие от немцев не получали "фюрерпакет" [набор деликатесных продуктов, выдаваемый отпускникам на восточном фронте - ИП].
- Старые и новые эмигранты?
- Сначала немцы использовали старых эмигрантов для подрывной работы. Но это было такой глупостью! Они послали одного за линию фронта в милицейской униформе образца 1935 г. Конечно, его схватили. Большую роль тут играли и фольксдойчи, включая тех, кто выдавал себя за таковых.
- Газеты и листовки?
- В Эстонии у нас была типография на двух машинах. Мы печатали документы, советские бланки и пр. Но нам не позволялось вести пропагандистскую деятельность на той стороне. Немецкий пропагандистский материал был просто ужасным.
- Роль НТС?
- В Цеппелине было много членов НТС. Я сам был близок к ним. Некоторые работали на немцев из чистого убеждения, но некоторые нет. К примеру, Юнг, он сейчас в Южной Америке, был резидентом в псковской области. Он хорошо работал с немцами. Он был твердым НТСовцем, но я уверен, что он не смог бы выполнить ту же работу, если бы пришлось действовать подпольно. И он, и я периодически имели дело с партизанами. Отношения были то хорошими, то не очень, иногда он чуть не плясал с ними и объявлял неформальное перемирие с "зелеными" [третья сила - Инт.] партизанами.
- Можете ли вы вкратце описать характеры лидеров РОА?
- Я видел Власова больше десяти раз, но не знал его близко. Он производил наиболее сильное и приятное впечатление.
Что касается Василия Федоровича Малышкина, я ему очень симпатизировал. Он был культурным и обаятельным человеком, прекрасным и заботливым администратором и организатором, эффективным и открытым, но тактичным. Он любил цитировать "Скифов" Блока и стихи Есенина. Мне неизвестны плохие стороны его характера, но он не был политиком. Он командовал полком уже в 18 лет.
Я знаю, что многие не любили Жиленкова, частично из-за его снобизма и привычки жить на широкую ногу. Но я хорошо его знал. Верно, что в нем было нечто от советского вельможи. Он был молод и сделал карьеру, сравнительно в юном возрасте став членом московской парторганизации. Он был комиссаром запаса Балтфлота и иногда приезжал к нам в Ленинград. За ним всегда следили, и мы не хотели, чтобы его арестовали ночью в каком-нибудь сомнительном заведении. Но у него была государственная голова! Малышкин считал его потенциальным гением, человеком, который сделал себя сам. Под конец Жиленков настаивал на том, чтобы мы собрали миллионы подписей под Манифестом, иначе он останется изъявлением маленькой группки. В целом, он хотел создать более широкую народную базу для движения. Даже в лагере военнопленных он продолжал собирать подписи. Он желал массовости. Он был прозорлив. Но у него была советская привычка: человек либо нравился ему раз и навсегда, либо не нравился с самого начала, и ничто не могло поколебать его мнения. Я изучал графологию, у него был очень ученический почерк, то есть, он еще должен был закрепиться. Жиленков вступил в комсомол в 15 лет, скоро стал секретарем комсомольской ячейки, потом членом бюро райкома, то же повторилось в институте, в 21 он вступил в партию, скоро стал парторгом, потом инструктором и членом партбюро и наконец секретарем московского комитета. В 1939-м он был персональным референтом Сталина в двух наркоматах, получал инструкции непосредственно из сталинского секретариата. Во время войны он был генерал-лейтенантом в ополчении. СД знало о нас все. На всех нас было множество доносов, но на Жиленкова особенно много. Однажды немцы приговорили его к смерти. Он довольно открыто выражал свои антинацистские настроения.
Федор Трухин был генералом со всеми хорошими и плохими качествами генерала. Он и выглядел и вел себя как генерал.
Под конец, когда мы были в лагере, Малышкин сказал мне, что Туркул - единственный из наших генералов, оставшийся на свободе. Он отправился в Зальцбург с полковником Кардаковым. Плохо, сказал нам Малышкин, что Туркул недостаточно решителен, он все время окружает себя неправильными людьми и попадает под их влияние.
[Спонтанно респондент добавил] Здесь я не могу найти для себя ничего полезного. Если не найдется что-то, что меня устроит, следующим летом я вероятно снимусь с места и попытаюсь вернуться в Советский Союз, конечно, не через Комиссию по репатриации, а подпольно. Я пытаюсь выяснить у недавних дезертиров, какой путь лучше. Один, который не слишком контролируется, пролегает через Крайний Север, который я хорошо знаю. Другой - через Центральную Азию. В любом случае, думаю, что я проберусь, хотя за последние годы там наверняка что-то изменилось.
окончание
Дата интервью: 30 ноября 1950 г.
[В ходе интервью стало очевидным, что респондент располагает не слишком обширными сведениями относительно немецкой оккупации, но вследствие особого интереса к этому респонденту со стороны Проекта было решено тем не менее выяснить детали его военной и послевоенной биографии - Инт.]
- Можете ли вы вкратце описать вашу деятельность во время второй мировой войны, чтобы я мог задавать вопросы, опираясь на ваш рассказ?
- В начале войны я был откомандирован из разведки Балтийского флота и назначен начальником призывного пункта для мобилизации моряков-резервистов на железнодорожной станции в Ленинграде.
- Во флоте была собственная мобилизационная сеть?
- Да, мы направляли наших людей в соответствующие части, род войск указывался в мобилизационном предписании. Но я не знал, как работать с призывниками, у нас не было канцелярских служащих с опытом, поэтому через три недели я не мог сказать, сколько людей прошло через наш пункт. Чтобы избежать наказания, я решил сам пойти к начальнику Особого Отдела и сказать ему, что он в ближайшие дни должен отдать меня под Революционный Трибунал. Это спасло меня. Они послали инспекторов, чтобы навести порядок в учете.
Вскоре я вернулся в мою часть и был отправлен в Мурманск, в отдел разведки Северного Флота без конкретного предписания. Тогда многих посылали на север. Меня снова назначили ответственным за работу с призывниками. У Севгосрыбпрома в Мурманске было несколько сотен маленьких судов, около половины была реквизирована на военные нужды. Я не был ответственным за их получение, а лишь представлял Особый Отдел. Мы должны были подгонять людей, чтобы работа была сделана вовремя, я заставлял этих толстячков крутиться поживее. Там я работал месяц, некоторый суда были приняты, некоторые - нет.
Затем, около сентября-октября 1941-го начался отбор людей с оккупированных территорий для разведывательной работы. Мы брали членов партии, людей с чистыми анкетами, желательно с наградами. С Северного флота была набрано около 120 человек, включая 40 офицеров, которых послали в Москву, остальные остались с нами, и мы занялись подготовкой диверсантов. Я был начальником курсов, предполагалось около 700 часов обучения, но их не довели до конца, т.к. курсантов направили на задания. Командовал всем диверсионно-разведывательный отдел управления НКВД.
- Их задания имели какое-то отношение к флоту?
- Нет, это была общая разведывательная работа, их тренировали считать вагоны, закладывать динамит под мосты. Позже их направляли в партизанские отряды.
Потом я отправился в Мурманск работать с финнами и норвежцами, похожим делом я занимался во время финской войны в 1939-40-м, но война закончилась раньше, чем мы смогли использовать наши наработки. Я ездил по окрестностям, собирал людей - финских дезертиров, коммунистов и около 30 норвежцев.
Строго говоря, это не было обучением, я просто давал элементарные инструкции группам в 3-11 человек. Эти группы морем засылались за линию фронта в Финляндию и Норвегию. У нас было четыре торпедных катера, мы отправляли их с полуострова Рыбачий во фьорды, у них были задания пересечь страну и вернуться через линию фронта южнее. У меня самого не было радиоконтакта с ними, этим занималась разведка флота.
- Как вы попали к немцам?
- У нас была группа в 11 человек, которую обнаружили немецкие самолеты. К нас был выбор: выйти на берег или утонуть, но мы думали, что на берегу будем в безопасности и даже сможем выполнить наше задание. Мы взяли с собой оружие. Когда мы сошли на берег, одна группа двинулась дальше, а мы решили возвращаться вдоль берега к линии фронта, отстоявшей на сто с лишним километров. Но немцы засекли нас и поймали. С психологической точки зрения любопытно вспомнить, что я уже не был ярым советским патриотом, хотя и кандидатом в члены партии. Я был весьма критически настроен, что восходит к 1932-34 г.г. Партбилет я оставил дома, но черное удостоверение разведчика и офицерские документы были при мне. Я уничтожил их. Я чувствовал себя препаршиво и выхватил из-за голенища пистолет. Младший лейтенант, сидевший за мной, в этот момент толкнул меня в спину с криком: "А что нам тогда делать?" Он нашел правильные слова, любые другие меня вряд ли бы остановили.
Так я попал в плен. Я выдал себя за обычного капитана, не за разведчика. Нас привезли куда-то в район Петсамо, где нас допрашивали. Затем в Хельсинки они меня опознали - у них была моя фотография из разведки Балтфлота. Я пережил несколько мучительных дней, ожидая расстрела. Допросы велись совместно финнами и немцами. Для меня вопрос был принципиальным. Несмотря на все я давал клятву Советам. Позже я был в хороших отношениях с финнами, но тогда просто озверел. Они даже не давали мне курить! За допросами наблюдал фрегаттен-капитан Целариус (из службы Канариса), у которого в Хельсинки был специальный штаб. Затем они послали ко мне Солоневича-старшего, впоследствии капитана шюцкоров [который сбежал из советских концлагерей около 1938 г. и сейчас возглавляет неправославных монархистов - Инт.]. Он потом вел русские передачи на финском радио. Он пытался как-то смягчить мою озлобленность. В душе-то я давно был готов порвать с режимом, и в итоге я согласился работать с финнами. С немцами я так особо и не подружился. Я начал давать информацию. Через неделю меня перевели в гостиницу. Я осознал, что Рубикон перейден. С этого момента отказ от сотрудничества закончился бы отправкой в лагерь военнопленных. Я начал работать на разведку. Я ходил на советскую территорию 17 раз. Меня знали как "Капитана Орлова", это имя встречается в финских документах тех лет. Еще в 1944-м я бывал в Мурманске. Весной 1943-го у меня "с той стороны" работало 10 или 12 групп. Передачи Солоневича были большей частью основаны на моей информации.
Мы организовывали радиопрограммы для частей Красной Армии посредством громкоговорителей на линии фронта. Однажды после дня такой работы целый взвод перебежал к нам. Несколькими километрами дальше Советы частенько точно также через громкоговоритель агитировали финнов. Веселое было время. Мне давали записи, которые я должен был использовать, но они были идиотскими. Я часто ссорился с зондерфюрером Шварцем, он был неплохим человеком, хотя и педантом.
- Как выглядела пропаганда, которой вы занимались?
- Немцы требовали повторять лозунг "вы все равно проиграете войну!". Но я настаивал на "советская система для нас неприемлема. Хуже не может быть ничего." Мы включали советскую передачу, а в середину вставляли фразу "Что, хотите обратно в колхоз?". В результате некоторые дезертировали к нам. Работой руководили финны, но немцы отвечали за военно-пропагандистские материалы. Они тысячами давали нам листовки:
Бей жида-политрука,
Морда жаждет кирпича.
Я сжигал их пачками, финский офицер это видел, но все же подписывал рапорт, что их будто бы распространили как приказано. Финны лучше понимали положение вещей, чем немцы. Только одну листовку мы действительно распространяли: карикатуру на Сталина с хорошей подписью. Материалы, которые готовило министерство пропаганды, были очень плохи.
Этим мы занимались до мая 1943-го. Потом началась серьезная работа. Под Ревелем открыли немецко-финскую разведшколу. В ней было около 300 курсантов, я собирал некоторых из них по лагерям военнопленных. Мы работали по трем направлениям:
1) диверсия и фронтовая разведка
2) радисты
3) разведчики в тылу врага
Мы отбирали людей с наиболее преступным прошлым, брали только русских, прибалтов, которые использовались для борьбы с партизанами, обучали отдельно. Всем этим командовали Канарис и ОКВ, но с участием финнов. На нашем счету такие диверсии как взрыв маяков на Ладожском озере и пр. Некоторые крупные операции готовились месяцами. Обычно мы сбрасывали группы по три человека - разведчики и радисты. Два агента выходили с нами на радиосвязь с Урала с помощью ретрансляторов, которые мы тоже сбрасывали на советскую территорию. Обычно для заброса использовались самолеты, выбрасывавшие парашютистов. Работа велась довольно эффективно, если бы не разногласия с немцами. Майор Швирц, который возглавлял школу, был неплохим человеком, но младшие офицеры - ублюдками. Однажды я так взбесился, что взял целую кастрюлю с макаронами и опрокинул ее на голову начальника столовой - вы бы видели, как они свисали с его ушей. Я получил семь дней ареста. Нам полагался тот же рацион, что и немцам, но он пытался давать нашим парням лишь половину. Когда мы начали спорить, он так разошелся, начал кричать: свинство, что унтерменшей вообще пускают в столовую.
Даже по поводу пистолетов или обмундирования для агентов, засылаемых за линию фронта, нам приходилось спорить. Через некоторое время стало ясно, что пути - немецкий и наш - расходятся. [Просьбы объяснить детальнее, чем были вызваны такие чувства и как именно он представлял себе расхождение, не увенчались успехом - Инт.]
Я поехал в Псков, чтобы послушать Власова, но мне не разрешили переговорить с ним. Я видел, что среди ребят, которых мы отобрали для разведывательной деятельности, множество замечательных парней, и мне было жаль посылать их на верную смерть или в неизвестность. Иногда я обманом добивался для кого-то перевода в штат школы или удерживал от отправки за линию фронта, но многие были столь ретивы, что не понимали, что я пытаюсь спасти их и все равно записывались добровольцами...
Кстати, немцы не заставляли нас заниматься за линией фронта антисоветской пропагандой, я твердо это отвергал. Например, когда мы сбрасывали группу в Ярославскую область, я сказал им за день или два до высадки: на той стороне просто выбросьте ваши радиопередатчики (которые были спрятаны в противогазах), исчезните и смешайтесь с людьми. Будьте уверены, что вы распространите антисоветские идеи, просто уйдите на дно. Я знал советскую контрразведку. Я знал как научить людей не попадаться ей. Я считал, что главное - продемонстрировать, что на той стороне есть люди, активно работающие против системы, и это подтолкнет остальных действовать так же. Самые короткие листовки были самыми эффективными.
Когда человек возвращался со своего третьего задания "оттуда", я пытался дать ему вольную. Они любили погулять в Ревеле, люди в городе догадывались, что это за ребята. Но их невозможно было удержать, через некоторое время у них заканчивались деньги, они возвращались к нам и шли добровольцами на следующее задание. По крайней мере тут немцы платили на совесть: за каждые 24 часа на чужой территории полагалось сто рейхсмарок. Немцы очень свободно обходились с нашими курсантами, не ценили их. Они посылали на ту сторону по пять групп, надеясь, что хотя бы одна сможет выполнить задание, даже если четыре провалятся.
- Были другие центры, подобные вашему?
- Мы были северной группой, дальше к югу действовал штаб Валли I под началом генерала Гелена, еще дальше к югу южная группа, которая также подчинялась абверу. Я часто ездил в штаб Валли, в Берлин и т.д.
- Трудно ли для вас было переходить линию фронта и работать там?
- Нас забрасывали на самолетах. Главной заботой было, когда мы спускаемся на парашютах, не свалиться на вилы какому-нибудь колхознику. Прыгали мы почти всегда пьяными, но к приземлению трезвели. Самой трудной задачей была первая "легализация". У всех нас были поддельные документы, довольно качественные, с вашего позволения. И мы пытались удостоверить их на советской стороне.
Например меня однажды забросили как офицера при полном параде, с медалями. Уже на той стороне в нескольких километрах за линией фронта, я поставил мой багаж в поезд и специально пропустил его. Затем я пошел к начальнику станции и заставил его поставить на мои фальшивые документы официальную печать, удостоверяющую, что я могу сесть на следующий поезд. Я сказал ему, что мои продовольственные карточки остались в багаже, и заставил его дать мне направление в учреждение, где я должен был получить советские продовольственные карточки. Одно за другим, как нитка за иголкой. Вскоре я пошел в магазин, где выдавали паек и устроил там кромешный ад, потому что они не дали мне шоколада, который мне полагался. Все, что нужно, ругаться по любому поводу. Устройте хорошее представление, будьте убедительны. Однажды я так доехал до Москвы, где пошел в министерство обороны, поссотрел в театре спектакль из офицерской ложи, поехал в Ульяновск, а потом обратно к финской границе, где перешел линию фронта. Я быстро чувствовал себя в своей тарелке. Возвращаясь, я использовал уже немецкие или финские документы, спрятанные в потайном кармане, чтобы открыть который, надо было разрезать шов. Лишь однажды меня поймали, около Новой Ладоги, я был арестован охранником и посажен в караульное помещение. Но очевидно сержант так обрадовался, поймав всамделишного шпиона, что и он, и его сменщик напились той ночью, и довольно скоро всю их компанию посадили ко мне в камеру. Утром мимо проходил CG (???), который выпустили нас - после того, как я наплел, что меня посадили под стражу за самовольное продление увольнения на двое суток. В тот раз мне повезло. Надо всегда действовать по принципу "нахальство города берет".
Потом пришло время эвакуироваться из Ревеля. На самом деле, я не проводил там все время, часто мне приходилось ездить в Берлин и другие штабквартиры. Мы ушли на последнем тральщике, который покинул Ревель, времени мне хватило лишь на то что, чтобы добежать до дома, в котором я жил и забрать самые важные документы, которые я предпочитал хранить там, в не в рабочем кабинете, где о них могло пронюхать гестапо. Нам едва хватило времени чтобы выйти из порта - красные уже входили в город. Мы направились в Кенигсберг, где остались без дела. Приехали эсэсовцы, связанные с операцией Цеппелин [нацистское название организации, занимавшейся подрывной деятельностью на советской территории для СС - Инт.] И нас, не спрашивая, перевели в их штаб в Бреслау. Это было весной 1944-го. Позже нас спросили, кто хочет идти в Цеппелин, а кто в регулярные восточные батальоны. Но мы не хотели расставаться друг с другом, поэтому я переговорил с парнями и сказал СС, что мы хотим вступить в РОА [власовские войска - Инт.] Оказалось, что наши комнаты напичканы микрофонами, и немцы подслушали мой разговор с парнями, в результате меня отделили от остальных, которых послали в истребительный отряд [антипартизанские силы, составленные из местного населения - Инт.]. Пока меня держали под почетным арестом, некоторые наши группы были разделены. Затем меня отпустили, я направился в Берлин, якобы в увольнение, и посетил там штаб-квартиру генерала Трухина. Там я встретил нескольких своих знакомых, свел знакомство с Власовым и Малышкиным. Я пытался любой ценой попасть в РОА. Но они сказали мне, что разумнее оставаться на должности, на которой я нахожусь, с тем, чтобы иметь возможность информировать их и действовать более спокойно. С этого момента я был на связи с капитаном Лапиным - из Бреслау в Дабендорф.
Я вернулся в Бреслау на разведывательную работу с людьми из Цеппелина, с некоторыми из них я работал раньше. Во время моих поездок в Берлин я кое-что узнавал о прочих делах - восточное министерство, Винета и т.д. Розенберг должен быть представлен ко всем советским наградам: он сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы обратить людей против немцев. Я вспоминаю, как однажды, в самом конце войны, я посетил восточное министерство, где обнаружил, что высокие чины там обсуждают модель губернаторского дворца в Крыму, пытаясь подсчитать, сколько дверей нужно сделать в приемной, чтобы никого не задеть...
- Какие связи были между восточным министерством и Цеппелином?
- Во-первых, все работавшие на Цеппелин автоматически получали гражданство рейха, которое выдавалось восточным министерством. Во-вторых, восточное министерство управляло тем, что осталось от восточных территорий и нам приходилось иметь дело с ними , они также подписывали приказы, запрещавшие забирать нужных нам людей на работы в Германию.
Периодически с немцами случались неприятности. Один фельдфебель часто вымещал зло на наших, и один из парней не смог этого больше выносить. Он связал фельдфебеля и приволок его в мой джип. Мы продержали его в подвале семь дней. А у этого фельдфебеля был золотой нацистский значок. Восточное министерство было в гневе, м мне пришлось давать долгие объяснения.
- Каковы были ваши связи с РОА?
- Я служил в Бреслау по приказу РОА, фактически я был офицером РОА. Когда эвакуировали Бреслау, мне приказали отправиться в Тироль. Но я видел как идут дела и отказался выполнять приказ , потребовав, чтобы меня послали в РОА. Они настаивали, но я поехал в Берлин и доложил на Ваннзее о моем прибытии. Один из "референтов" Шелленберга помог мне получить предписание о переводе в РОА. Я вынужден был угрожать, что, если они меня не отпустят, я изрядно напортачу, и они знали, что я способен на это. В то же время я пытался собрать и сохранить мой собственный архив и затем эвакуировать его. В это время я помогал организовывать службу разведки в РОА. Мне удалось нелегально переправить в РОА много всего - карты и пр. И семь чистых паспортов со швейцарскими визами, в которые надо было лишь вписать имена. У Двингера в Фюссене я предложил, чтобы руководители РОА использовали их, но Трухин фактически выбросил меня вон за это предложение.
Потом я отправился в Карлсбад. Меня послали в Хойберг, в штаб равзедки КОНР. Я собрал несколько групп агентов и успел отправить их на советскую территорию прямо перед немецкой капитуляцией. Американцы получили все данные, которые у меня были. Это случилось 27-28 апреля.
Мы отправили Лапина вести переговоры с американцами и стали ждать. Затем, когда ничего не произошло, я отправился к генералу Патчу, из третьей [на самом деле, седьмой - ИП] армии и объяснил ему, что такое РОА. Он ответил, что он офицер и не занимается политическими вопросами, но пообещал проинформировать свое правительство. Так как РОА носит немецкую форму, продолжал он, он должен считать нас немецкими военнопленными. Я поправил его: не немецкую форму, а форму, сделанную из немецкого сукна. Ему пришлось арестовать меня, хотя неофициально он хотел помочь нам. Затем нас послали в центр дознания семнадцатой армии в Аугсбург, где мы находились три месяца. Со мной был Леонид Юнг из Цеппелина, который работал на НТС. У меня было много денег, и яд, зашитый в подкладку.
Мы хотели бежать, но генералы из РОА настаивали на том, чтобы мы остались. Юнга, Быкадорова и Штрик-Штрикфельда отделили от остальных, нас во главе с Жиленковым перевели в Оберурзель. Там нас поселили в этот знаменитый "Хаус Флорида" (?)... После всего, что я рассказал им в Оберурзеле, американцы не должны были выдавать меня, я сослужил им огромную службу. Они должны бли понимать, что Советы меня расстреляют. Ну как можно пытаться выдать человека, после того, как вы его использовали?
Лапин, Риль и я были помещены в особую часть лагеря. Очевидно всех остальных выдали сразу же. Меня спас тот факт, что американская флотская разведка все еще нуждалась во мне. Затем нас отправили дальше, там мы узнали, что людей выдают Советам каждую неделю. Меня вызвали в комиссию по репатриации, и кого я там встретил? Майора Василевского, сейчас полковника МГБ, которого я знал раньше. Он сказал мне: "Мы давно вас разыскиваем". Смысла скрывать, кто я такой, не было. Но я сказал американцам: "Я не хочу разговаривать с этим человеком", поднял такой шум, что меня увели. Ночью я узнал, что меня собираются выдать на следующий день. Я решил бежать и действительно вылез через отверстие в потолке, потом спрятался под смотровой вышкой и перебрался через забор из колючей проволоки. На свободе я прятался в лесах и пробирался на север: по некоторым причинам я думал, что англичане действуют не так как американцы. Это было в апреле 1946-го. Я должен был оставаться в лагере дипи Менхегоф, но не остался там. Немецкий солдат помог мне выбраться. Зайцем я доехал до Ганновера, но тамошние русские сказали мне, что тут лагерем управляют галичане, а Советы забирают людей и отсюда. Они посоветовали мне отправиться в Гамбург- Нойграбен. Там я рассказал Армии Спасения красивую сказку, но вокруг было слишком много "наших", а британскую разведку трудно провести, поэтому я признался англичанам, кто я такой. Они на полтора года посадили меня в другой лагерь, где я работал на НКВД и пр.
- Что вы знаете о бригаде Каминского?
- Человека, который несет ответственность за убийство Каминского пр приказу СД, зовут Пауль Сакс, он эстонский немец, унтершарфюрер СС. Были доносы на Каминского, будто бы он собирался переходить к партизанам. Мы все начали работать с немцами из благородных побуждений, но к концу осознали, что наши пути расходятся. Каминский был решительным человеком, он определенно "покрыл себя славой" в эпопее с варшавским восстанием. Поэтому немцы решили избавиться от него. Каминского вызвали в штаб, и по дороге туда он был убит, его штаб был в 30 километрах от Варшавы. Затем они приставили к Бригаде немецких офицеров и направили ее в Силезию. Лишь нескольких перевели в Восточную Пруссию в особый блок Шталага Ib (Хоэнштайн), остальные отправились в Хойберг. Тяжелое вооружение, артиллерию им пришлось оставить, но легкое оружие было при них. Я должен был разоружить их. Они были по уши в золоте, награбленном в Варшаве и все время пьяные. Немцы и сотальные покупали у них оружие в обмен на водку. Так было разоружено около 800 человек. Их зачислили в РОА вот каким образом. Некоторые из них были прохвостами в офицерской форме - Каминский покровительствовал своим приятелям. Большинство офицеров было уволено, а нормальные простые солдаты присоединились к нашим частям, некоторые к первой дивизии, большинство ко второй и спецподразделениям. С точки зрения людских ресурсов, это правда, среди них было немало уголовников.
Вот такой работой мы занимались - в том числе такой веселой, как нападение на советское торгпредство в Стокгольме во время войны. [на вопросы о своей роли в нем респондент отвечает скрытно - Инт.] Атмосфера внутри Цеппелина была гнилой. У немцев и русских были отдельные столовые. Когда наших парней отправляли в отпуск, они в отличие от немцев не получали "фюрерпакет" [набор деликатесных продуктов, выдаваемый отпускникам на восточном фронте - ИП].
- Старые и новые эмигранты?
- Сначала немцы использовали старых эмигрантов для подрывной работы. Но это было такой глупостью! Они послали одного за линию фронта в милицейской униформе образца 1935 г. Конечно, его схватили. Большую роль тут играли и фольксдойчи, включая тех, кто выдавал себя за таковых.
- Газеты и листовки?
- В Эстонии у нас была типография на двух машинах. Мы печатали документы, советские бланки и пр. Но нам не позволялось вести пропагандистскую деятельность на той стороне. Немецкий пропагандистский материал был просто ужасным.
- Роль НТС?
- В Цеппелине было много членов НТС. Я сам был близок к ним. Некоторые работали на немцев из чистого убеждения, но некоторые нет. К примеру, Юнг, он сейчас в Южной Америке, был резидентом в псковской области. Он хорошо работал с немцами. Он был твердым НТСовцем, но я уверен, что он не смог бы выполнить ту же работу, если бы пришлось действовать подпольно. И он, и я периодически имели дело с партизанами. Отношения были то хорошими, то не очень, иногда он чуть не плясал с ними и объявлял неформальное перемирие с "зелеными" [третья сила - Инт.] партизанами.
- Можете ли вы вкратце описать характеры лидеров РОА?
- Я видел Власова больше десяти раз, но не знал его близко. Он производил наиболее сильное и приятное впечатление.
Что касается Василия Федоровича Малышкина, я ему очень симпатизировал. Он был культурным и обаятельным человеком, прекрасным и заботливым администратором и организатором, эффективным и открытым, но тактичным. Он любил цитировать "Скифов" Блока и стихи Есенина. Мне неизвестны плохие стороны его характера, но он не был политиком. Он командовал полком уже в 18 лет.
Я знаю, что многие не любили Жиленкова, частично из-за его снобизма и привычки жить на широкую ногу. Но я хорошо его знал. Верно, что в нем было нечто от советского вельможи. Он был молод и сделал карьеру, сравнительно в юном возрасте став членом московской парторганизации. Он был комиссаром запаса Балтфлота и иногда приезжал к нам в Ленинград. За ним всегда следили, и мы не хотели, чтобы его арестовали ночью в каком-нибудь сомнительном заведении. Но у него была государственная голова! Малышкин считал его потенциальным гением, человеком, который сделал себя сам. Под конец Жиленков настаивал на том, чтобы мы собрали миллионы подписей под Манифестом, иначе он останется изъявлением маленькой группки. В целом, он хотел создать более широкую народную базу для движения. Даже в лагере военнопленных он продолжал собирать подписи. Он желал массовости. Он был прозорлив. Но у него была советская привычка: человек либо нравился ему раз и навсегда, либо не нравился с самого начала, и ничто не могло поколебать его мнения. Я изучал графологию, у него был очень ученический почерк, то есть, он еще должен был закрепиться. Жиленков вступил в комсомол в 15 лет, скоро стал секретарем комсомольской ячейки, потом членом бюро райкома, то же повторилось в институте, в 21 он вступил в партию, скоро стал парторгом, потом инструктором и членом партбюро и наконец секретарем московского комитета. В 1939-м он был персональным референтом Сталина в двух наркоматах, получал инструкции непосредственно из сталинского секретариата. Во время войны он был генерал-лейтенантом в ополчении. СД знало о нас все. На всех нас было множество доносов, но на Жиленкова особенно много. Однажды немцы приговорили его к смерти. Он довольно открыто выражал свои антинацистские настроения.
Федор Трухин был генералом со всеми хорошими и плохими качествами генерала. Он и выглядел и вел себя как генерал.
Под конец, когда мы были в лагере, Малышкин сказал мне, что Туркул - единственный из наших генералов, оставшийся на свободе. Он отправился в Зальцбург с полковником Кардаковым. Плохо, сказал нам Малышкин, что Туркул недостаточно решителен, он все время окружает себя неправильными людьми и попадает под их влияние.
[Спонтанно респондент добавил] Здесь я не могу найти для себя ничего полезного. Если не найдется что-то, что меня устроит, следующим летом я вероятно снимусь с места и попытаюсь вернуться в Советский Союз, конечно, не через Комиссию по репатриации, а подпольно. Я пытаюсь выяснить у недавних дезертиров, какой путь лучше. Один, который не слишком контролируется, пролегает через Крайний Север, который я хорошо знаю. Другой - через Центральную Азию. В любом случае, думаю, что я проберусь, хотя за последние годы там наверняка что-то изменилось.
окончание