апостолы сатанизма и их безмолвный народ
Респондент #441
Дата интервью: 12 февраля 1951 г.
Эвакуация Киева переросла в панику, которая началась с первых дней войны и охватила даже военное командование. То, что войну можно разделить на две принципиально разные стадии, я считаю мифом. Я говорю здесь о широкораспространенной концепции, что вначале красноармейцы массово сдавались в плен и с энтузиазмом приветствовали немцев, и что лишь на поздней стадии немцы из-за их политики (такой как обращение с пленными и населением в целом) сами спровоцировали изменение отношения среди армии и населения на патриотическое. На деле, с самого начала активных антибольшевистских настроений не было. Поражения Красной Армии в первые месяцы войны происходили из-за
1) дезориентации и дезорганизации в верхних эшелонах Красной Армии
2) беспомощности местной администрации, частично вследствие существовавшей централизации бюрократического аппарата, из-за которой возникла зависимость от приказов сверху: как только в бюрократической машине возникли первые трещины, местная администрация оказалась неспособной действовать в автономном режиме.
Не было и заметного "советского" энтузиазма. Я был призван как подполковник (квартирмейстер) и должен был с группой офицеров отправиться из Киева в Харьков. Офицеры в первую очередь опасались превосходства немецкой техники. Технопоклончество вообще широко распространено в советском быту. Были слышны почтительные реплики вроде "Немцы даже своих лошадей перевозят на грузовиках". Далее, думаю, что атаки с воздуха психологически травмировали советских людей сильнее, чем впоследствии немцев.
Эвакуация была стихийной. Многим люди, желавшим уехать, не хватило времени. Девизом было: спасайся, кто может. Связи и друзья использовались для того, чтобы убежать от немцев. Но не все желали уезжать любой ценой. Остались даже некоторые партийные активисты. Уехали в первую очередь те, кто занимал видные позиции, и кто был связан обязательствами по отношению к партии, НКВД, комсомолу и пр. Остались же те, кто
1) был слишком пассивен, чтобы действовать
2) был заранее для этого отобран
Тех, кто активно хотел остаться, чтобы работать с немцами, было (до появления немцев) не слишком много. В основном такие люди надеялись на нечто вроде реставрации старого порядка, особенно в вопросе частной собственности. Среди них было много крестьян и тех, кого можно назвать правым флангом городской интеллигенции. Последние были позже глубоко разочарованы, я слышал комментарии вроде "Это не те немцы, с которыми мы привыкли иметь дело". Для среднего обывателя отношение фашистов стало настоящим сюрпризом, со временем это привело к возникновению "правой" оппозиции против немцев.
В Киеве из 900000 жителей осталось около 300000, в том числе много неквалифицированных рабочих и мелких клерков. Из высших слоев интеллигенции остались немногие (к примеру, из 500 киевских профессоров остались 5 или 6). Многие люди вполне антисоветских убеждений уехали, некоторые из них еще и из страха перед украинскими националистами. Я сам и не мог и не хотел уезжать.
Сперва отношение к немцам можно описать просто как осторожное ожидание. Никакой особой враждебности не было. Это верно даже по отношению к евреям-ремесленникам, которые ожидали, что несмотря на ожидаемые ограничения по отношению к ним, им разрешат открыть частные лавочки. Я и предположить не мог, что нам принесет гитлеризм. Мой друг, профессор физики, спросил меня, стоит ли ему, еврею, уезжать с больной женой. Мы обсудили этот вопрос и решили, что немцы, возможно, запретят ему преподавать, но особых причин уезжать у него все равно нет, так как отъезд связан с множеством неудобств. Он остался. То же относится к одной слепой девушке, моей студентке-еврейке. Даже впоследствии люди некоторое время отказывались верить в то, что произошло с евреями. Но средний обыватель подстроился и под это.
Вместе с первыми немецкими соединениями пришли также галицийские и русско-карпатские отряды, которые организовали всю администрацию, проводя строго тоталитарную политику. Некоторых это не задевало, так как они привыкли к однопартийной системе. Сначала альянс между украинскими националистами и немцами казался прочным. Даже по отношению к погромам украинцы, говоря о поведении немцев, сохраняли "благосклонный нейтралитет". Некоторые выражали мнение вроде "удачно, что немцы решили еврейскую проблему своими руками" и тем самым избавили украинцев от необходимости заняться этим и быть пристыженными после. Поначалу они питали безудержные надежды на то, что будет основано украинское государство.
Население было враждебно по отношению к галичанам. Советское население утратило почву для серьезного национального антагонизма. И вдруг внезапно возникли различия в официальном статусе. Галичане вели себя как начальники, ведали назначениями на административные должности. Русские эмигранты, вернувшиеся вместе с немцами, тоже не пользовались особыми симпатиями населения.
Что касается гипотезы враждебного отношения к Власовскому движению (выдвинутой Аронсоном), то она подкреплена некоторыми фактами, но неправильна своим субъективным подходом. Напротив, теория дружелюбного отношения (высказанная Николаевским) близка к верной оценке, но игнорирует неудобные факты. Советский человек привык вести себя, не исходя из его убеждений и ценностей, а исходя из требований конкретной ситуации. Такой расцвет мимикрии - типично советский феномен. Это не свидетельство моральной деградации, в скорее моральной индифферентности , которая часто ведет к самовнушению. Советский человек инстинктивно подстраивается под новые условия, возможно поэтому за рубежом казалось, что нацисты так успешно действуют в Советском Союзе.
Отношение немецких солдат к их офицерам, отношение немцев к собственности и капитализму и пр. - все это содержало определенные элементы, которые привлекали людей, воспитанных при коммунизме. Нужно открыто сказать. что даже антисемитизм имел своих сторонников среди населения, даже молодежь имела антисемитские до определенной степени взгляды; Скрипник был открытым антисемитом. Таким образом немецкая пропаганда падала на благодатную почву. Результатом было, к примеру, участие украинской полиции в антиеврейских акциях, обосновываемое приравниванием коммунизма к еврейству.
Основная масса людей была слепа к сепаратистской пропаганде. Экстремистами в большинстве своем были интеллектуалы из старых петлюровцев, учителя и люди, пришедшие из Западной Украины. Среди интеллигенции их поддерживали в-основном поверхностно образованные сельские жители, которые были удручены тем, что находятся на заднем плане. Многие коллаборационисты заняли свои должности по следующим преобладающим мотивам:
1) жажда признания
2) страх
3) материальный интерес
Оппортунизм, который бесспорно был широко распространен, имел политические обертоны. Среди коллаборационистов было мало людей высшего сорта, среди оставшихся вообще было немного таких, Советы либо ликвидировали их, либо переманили их к себе. Наиболее активно искали работу у немцев бывшие репрессированные. Многие бывшие уголовники и осужденные пытались выдать себя за политических жертв советского режима, к примеру, экономист Шум***** (сейчас в Германии) пришел ко мне, когда я возглавлял отдел образования киевской управы, как "политический", хотя его осудили за сексуальное насилие.
Бургомистром Киева был профессор Оглоблин, он не был ни советским человеком, ни антикоммунистом по убеждениям, ни крайним националистом (позже он выступал против Мазепы). Первый состав управы был случайным. Затем с немецкого одобрения ОУНовцы затеяли "чистку", немцы полностью на них положились. Это началось уже через две или три недели после прихода немцев. К декабрю 1941-го все изначальные работники управы были разогнаны. Затем, около января 1942-го немцы взялись и за ОУН, хотя армия продолжала оставаться с ОУН в неплохих отношениях, генеральный комиссариат был настроен строго против националистов.
Среди немногих оставшихся советских руководителей был профессор Быченко, старый коммунист. Вскоре он был расстрелян немцами. Некоторые партийцы сначала выжили, но в 1943-м немцы начали брать всех, включая даже исключенных при Советах из партии.
Сначала многие из любопытства хотели отправиться в Германию, чтобы посмотреть мир. Было так много добровольцев, что немцы решили извлечсь пользу из этого и требовали от каждого, кто собирался в Германию, два месяца отработки, например, на восстановлении моста через Днепр. Но как только стали появляться первые рассказы уехавших об обращении с ними в Германии, настроение переменилось и немцы начали прибегать к принудительному вывозу рабочих.
Довольно быстро открылись магазинчики, лавки и ремесленные мастерские, даже взятые в аренду гостиницы. Но немцы немедленно это остановили. Осталось лишь два комиссионных магазина. Результатом такой немецкой политики стало отсутствие естественного появления новых экономически преуспевающих слоев населения. Аналогично, и надежды на украинскую (или русскую) автономию продержались недолго, весь бюрократический аппарат был полностью под немецкой пятой.
Газеты печатались в совместном украинско-русском издательстве, которое позже, в конце 1942-го, было передано Deutsche Ukraine Zeitung. Содержание цензурировалось. Тогда немцы все еще утверждали, что "национал-социализм это не товар на экспорт". В Киеве существовали и русская, и украинская газеты. Русская была открыта лишь в 1942-м, после того, как немецкая политика по отношению к украинским националистам изменилась. В Днепропетровске была одна газета, которая печатала статьи и на украинском, и на русском.
В начале 1942-го я написал длинную статью "Як ми ставимося до россiян" в украинской газете. Мой аргумент был таков: обе национальности одинаково тяжело пострадали, украинцы могли бы ценить Пушкина и Достоевского, невзирая на Николая Первого. Против этой статьи выступили и украинцы, и восточное министерство, в результате мне пришлось дать письменное обязательство более не восхвалять русскую культуру. Русская газета была еженедельной (ее редактировал Дудин), украинская - ежедневной.
Немцы не давали конкретных директив, но журналисты, воспитанные в советских условиях, привыкли писать статьи в "духе", который, как предполагалось, будет по нраву немцам; нельзя отрицать, что многие статьи были фашистскими по духу. Меня обвиняли в том, что я "коммунист" и "антиукраинский ренегат". На меня писались бесчисленные доносы, и меня неоднократно вызывали на допросы в гестапо. Бандеровцы напечатали листовку, призывающую меня ликвидировать. Что я должен был делать? Работа с немцами давала мне, по крайней мере, некоторую безопасность.
Странная штука, сказав "а", ты логикой событий принужден говорить и "б". Через некоторое время, наступает момент, когда ты оказываешься в положении, которого совершенно не желал. И я, и Дудин, однако, настаивали на некоторых вещах и сумели удержаться на наших позициях: мы не употребляли слова "жид", а лишь термин "иудобольшевизм", которые для населения не имел никакого смысла и поэтому был безвреден.
Газеты контролировались генеральным комиссариатом и восточным министерством. Министерство пропаганды тоже посылало своих представителей, но они почти всегда работали тайно. Контроль был довольно суров, немцы всегда опасались, что мы соскользнем в какой-нибудь уклон. Но публичные конфликты с ними были невозможны.
Российский еженедельник практически не содержал политики, кроме статей против большевиков и плутократов. В украинской газете я вначале публиковал авторов несепаратистского толка, тогда экстремисты начали меня бойкотировать. Сотрудничество в моей газете по сей день рассматривается "самостийниками" как компрометирующий факт.
Не считая еврейского вопроса, немцы не проталкивали никакой идеологии. Я по собственной воле начал анализировать большевизм, и получал моральное удовлетворение от возможности заниматься этим. С материальной точки зрения работа никакого дохода не приносила, мне приходилось жить за счет продажи подержанных вещей, которые у меня были. Немцы не предоставили нам абсолютно никаких материальных преимуществ. В советской редакции редактор обычно имел свой кабинет, у немцев мы сидели все вместе. В целом, немецкая политика "уравниловки" по отношению к тем, кто считался их союзниками, казалась странной, да уже венгерский офицер, и тот не мог есть вместе с нами. (Фольксдойчи, в свою очередь, имели привилегированный статус.) Поэтому среди нас не было тех, кто "продался" немцам за материальные блага.
Наша критика большевизма породила ряд проблем. Некоторые наши авторы критиковали такие "социалистические" элементы, которые можно было бы найти и в нацизме. Это было верно по отношению к частной инициативе, немцы также могли озлиться на неприемлемое для них сравнение террора, бюрократии и пр. Единственной реальной немецкой уступкой была религиозная свобода. Результат тут, правда, был незначителен, так как касался в основном женщин и стариков. Кроме того и здесь можно было найти доказательства мимикрии и подстраивания людей под концепцию, казавшуюся им выгодной.
Враждебное отношение населения к немцам можно, полагаю, поделить на "левую" и "правую" оппозиции. Парадоксально, но правда: у некоторых антагонизм к немцам был связан с неспособностью тех восстановить старый порядок. "Левым", если их можно так назвать, была не по душе антисемитская политика и подчеркнутое презрение к другим народам - их выводили из себя надписи "только для немцев" даже на магазинах и сортирах, введение официальной проституции, которая в таком виде была совершенно чужда Советам (интересно порассуждать, почему Советы не ввели ее даже в концлагерях, частичный ответ, думаю, в том, что жестокость для большевиков не самоцель, в средство, порой необходимость). Часто разные мелочи настраивали людей против немцев. Однажды я рассказал немецкому генералу, который расспрашивал меня об этом, об истории с уважаемым старым агрономом в Белой Церкви, который посещал там занятия по сельскому хозяйству и которого заставили три раза обежать аудиторию за опоздание на лекцию. В одной деревне немецкий сельский специалист систематически избивал всех жителей. Во вновь открытом сельскохозяйственном институте (что характерно под именем "школы", а не "института") немецкий директор сажал студентов-нарушителей в карцер - нечто немыслимое для комсомольцев. Когда я перечислил генералу эти и другие примеры, он согласился: "Сейчас я вижу, что нет пределов человеческой глупости".
Благодаря таким мелочам росло негодование, результатом чего был подъем патриотизма. Но эти факторы не оказали заметного влияния на изменение ситуации на фронте. Наоборот, я бы сказал, события на фронте имели большое значение для настроения масс. Нельзя, конечно, отрицать важности психологического аспекта в этом развороте. Примерно до Сталинграда существовал не только внешний, но и психологический коллаборационизм; до этого времени массовое партизанское движение отсутствовало, затем ситуация изменилась.
У меня были иные, возможно, малопопулярные, принципы. Так же, как сейчас я не могу морально оправдать действий перевёртышей-власовцев в Праге в мае 1945-го, я и тогда считал, что если кто-то сотрудничает с немцами (или с кем-то еще), то он должен сотрудничать добросовестно. После уничтожения евреев я потерял все иллюзии относительно фашизма. Я видел, к примеру, как дворник увозил старую еврейку на тележке - наша совесть не позволяла нам относиться к таким вещам толерантно. Поэтому со временем, конечно, наше отношение стало двойственным. Нельзя отрицать, что примешивалась и обида на западные державы, которые беспринципно поддерживали Сталина.
В администрации процветала ужасающая коррупция. Частично немцы препятствовали ей, строго пресекая разбазаривание и растрату государственных средств. Например, отдел социального обеспечения получал "подарки" от крестьян. Частично моральное право присваивать государственные средства было продуктом советского строя. Сильнее всего была коррумпирована полиция.
Бургомистрами Киева при немцах последовательно были проф. Оглоблин, затем Багазий (ОУН), бывший директор школы: он сделал так, что получил "в подарок" 5-этажный дом, но немцы не позволили ему сохранить "подарок"; третьим бургомистром был Форостовский, но к тому времени обязанности городской администрации были строго ограничены, никакая политическая активность более не допускалась. Форостовский был сговорчивым чиновником, его брат был старым украинским эмигрантом, Форостовский принял должность исключительно из материальных соображений, политические проблемы его не интересовали.
Если нужно перечислить (хотя и непреднамеренно возникшие) преимущества немецкой оккупационной политики, надо включить в список ограничение местной коррупции, которого добились немцы, затыкание рта самостийникам, игнорирование старых сторонников "реставрации" и предотвращение кровавых сведений счетов среди населения. Несомненно, если бы оккупанты придерживались политики невмешательства в местные дела, это вызвало бы почти такое же недовольство. Но разумеется, немцы руководствовались исключительно эгоистическими соображениями.
Лишь немногие сотрудники управы пережили все три перетряски кадров. Пару человек, например, заместителя бургомистра немцы наградили. Люди, которые искали материальные блага, шли работать на сахарную фабрику, на склады, туда, где была возможность обогатиться.
Управа не пользовалась у населения особым авторитетом и не была популярна. Не столько из-за того, что они были немецкими марионетками, сколько из-за неспособности сделать хоть что-то. Немцы контролировали все и вся. В самом начале редакция газеты могла вступаться за тех или иных людей, что вызвало наплыв просителей. Но уже с весны 1942-го мы не могли в этом отношении ничего добиться, и престиж газеты стал падать.
Руденко, брат советского прокурора, работал в моей редакции. Он был интеллигентом с несоветскими взглядами. Хотя его исключили из ВКП(б) за кулацкое происхождение, немцы его арестовали. Я ничего не смог сделать, и он был расстрелян.
Пронемецкие настроения частично могут быть объяснены психологической реакцией на советский строй - естественное отклонение к противоположному полюсу, в то время как советское воспитание препятствовало обращению людей к демократии.
Позже я стал редактором "На досуге". Когда мне для публикации дали фотографию Власова с Гиммлером, моей реакцией было "это конец". Я не верил в возможность успеха РОА. Я отказался присоединиться к КОНР. Многие из руководителей комитета сами не верили в него. Подозреваю, что при написании пражского манифеста один глаз уже косил на Запад.
В Киеве улица Пушкина была переименована в улицу Близько (украинский поэт). Во всех официальных учреждениях украинский был обязательным языком. Улицу Толстого тоже переименовали. Все дорожные знаки и объявления были на украинском. В газете "Волынь" (рейхскомиссариат Украина) была опубликована статья, озаглавленная "Толстой и Достоевский - парашютисты большевизма". Я резко выступал против этого. Но редактор "Волыни" д-р Самчук продолжал писать статьи о том, что украинское искусство лучше, чем Леонардо да Винчи и Рафаэль. В первые месяцы я мог хотя бы спорить с ним, в дальнейшем и это стало невозможным.
Последней цитаделью украинских экстремистов стала автокефальная церковь. Это было чисто политическим предприятием, в которое были вовлечены многие петлюровцы. Немцы пытались в этом отношении вести себя "дипломатично": они разрешили и центральную, и автокефальную церкви, но последняя имела своих людей среди немцев. Киевский епископ был прежде членом польского сейма, сейчас он епископ в Канаде.
Люди знали, что есть различия между группами Бандеры и Мельника, но мало кто понимал, в чем они заключаются. Бандера - последовательный фашист, но его люди на местах были активнее, чем мельниковцы. Когда я сидел в тюрьме, сотрудник бывшего советского консульства во Львове сказал мне, что у иностранного отдела НКВД немало агентов среди украинских националистов. Одновременно они работали на польскую разведку. Я почти уверен, что Коновалец сам был связан с советской разведкой.
Из заграничных газет к нам попадало только "Новое слово".
Если мы обсуждаем действия третьих сил во время войны, следует отметить
1) солидаристов, которые действовали в Одессе и Минске, но сейчас преувеличивают свою деятельность во время войны
2) УПА, которая в первые военные годы имела лишь несколько тысяч приверженцев в Советской Украине
3) движение Тараса Бульбы, которое никогда не было массовым. Люди не хотели присоединяться к нему - когда он выступил, Советы уже перешли в наступление, маятник качнулся в их сторону, так как стало очевидным, что они победят.
Почему на советской территории не было ни одного активного антибольшевистского выступления даже в период дезорганизации? Но ведь за исключением партизан не было и восстания против немцев. Главная причина, полагаю, в отсутствии организационного опыта и возможностей; говоря словами Пушкина, "народ безмолвствует".
Люди знали о различиях в поведении немцев. Армия вела себе пристойно, лучше, чем Советская Армия в Восточной Пруссии. Случаев мародерства было немного. Но массовые расстрелы партизан настроили население против немцев. Хуже всех были "золотые фазаны". Среди гражданских учреждений, сотрудники Розенберга были относительно лучше, по крайней мере, среди них были интеллектуалы и несколько русских немцев, знавших язык и страну (к примеру, Бушвайлер, который посещал Киев и выступил с речью, позже окрещенной "полусоветской"; сейчас он в Швейцарии). Оперштаб Розенберга выполнял пропагандистские и информационные функции, в нем были собственные сотрудники, но они также платили местным жителям за сделанную для них работу.
Вокруг Киева, особенно в 1944-м (?), была некоторая партизанская активность, но в городе это не ощущалось.
Полезные контакты и информаторы по теме "Украина во время войны": Письменный, Гудим-Левкович (Медведюк), Гречко, Довгаль (USTsP, Аугсбург), Никитин, Буданов, Поплюйко. Среди немцев: Райнхардт - хоть и нацист, но вёл себя относительно прилично, он был шефом пропаганды в Киеве; Райххардт, газетчик, друг Менде, сейчас редактор "Echo der Woche".
Угадать имя редактора газеты "Новое украинское слово" не составляет разумеется никакого труда.
Константин Феодосьевич Штепа (иногда: Штеппа, 1898-1958) заслуживает отдельного подробного рассказа, здесь же ограничусь ссылкой на самую нейтральную из его биографий и замечу, что своей деятельностью на посту редактора "Нового украинского слова" Штепа вызывал примерно равную ненависть и у советской пропаганды, и у украинских националистов, и даже у таких людей "левых" взглядов как предыдущий респондент Г.Костюк.
- «Главным и ответственным» редактором «Нового украинского слова» был назначен патентованный националист К. Штепа, до этого руководитель службы культов [sic!] и просвещения киевской городской управы. Штепа - шпион «Костя» (так он числился в картотеке гестапо) - доносил полиции безопасности и СД на коммунистов, комсомольцев, на всех советских людей, которые могли быть опасными для фашистских оккупантов. Летом 1942 года он донес гестаповцам на советских патриотов-врачей во Львове, которые спасли от фашистской каторги эшелон киевлян, засвидетельствовав во время карантинного осмотра, что все они больны и не могут быть транспортированы в Германию. Одновременно «Костя» писал также доносы и на таких же самых предателей из буржуазно-националистического лагеря, каким был он сам. В нацистскую полицию регулярно поступали его агентурные сообщения даже на близких его приятелей и коллег. (Виталий Чередниченко. "Анатомия предательства: украинский буржуазный национализм орудие антисоветской политики империализма", 1983, стр. 113-114)
- Штепа, сын украинского священника, попал под влияние русской среды еще во время учебы в петербургском университете. В советское время он был профессором античной истории - сперва в нежинском институте народного образования, затем в киевском университете. Во время своего пребывания в Киеве Штепа выступал как свидетель у большевистских прокуроров против наших ученых Е.Тимченко и Катерины Грушевской. В 1941 г. он оправдывался тем, что К.Грушевская сама себя "засыпала" и он "должен был подтвердить" ее признания.
Когда в конце сентября 1941 г. в Киеве формировалась первая городская управа под руководством профессора Оглоблина, Штепа возглавил отдел культуры и просвещения. Так как городская управа была единственной украинской властью в городе и взяла на себя заботу о научных учреждениях, городской отдел культуры и просвещения получил функции министерства просвещения, руководящие позиции в этих учреждениях были под его контролем. Тогда Штепа назначил сам себя "ректором университета". Когда городским головой стал Багазий, он убрал Штепу с должности начальника отдела культуры и просвещения и хотел выгнать его и из ректоров. Но Штепа нашел себе немецких защитников и с радостью принял от них пост редактора "Нового украинского слова". Статьи в этой газете он только подписывал, а сочинялись они в канцелярии шефа пропаганды "группы Розенберга" как однажды случайно заметил начальник городского отдела пропаганды А.Ш. (Никон Немирон "Пробуджена в огнi столиця Україны", "Сучасна Україна", 1954, перевод мой)
- Мы решили попробовать счастья в редакции газеты. "Нового украинского слова" мы тогда не видели и не читали, его идейного направления не знали. Про редактора слышали только, что он историк по профессии, работал в каком-то отделе Академии Наук. Нас привлекал сам факт, что газета выходила на украинском языке... Нас принял Штепа. Узнав о нашем желании получить квартиру, он сказал, что этот вопрос прямо связан с тем возьмут ли нас хотя бы внештатными сотрудниками. Он пойдет нам навстречу: даст нам на несколько часов комнату, чтобы мы могли там написать заявления и автобиографии. Если их - добавил он - примут ответственные немецкие органы, то можно будет подумать и о квартире.
Надо сказать, что он говорил с нами по-украински, но иногда перескакивал на какой-то русско-украинский "суржик". В ходе нашего разговора к нему время от времени заходили сотрудники редакции. Говорили почему-то по-русски. Из этого мы сделали вывод, что атмосфера в редакции не украинская, а чужая и враждебная. Сам редактор это наглядно продемонстрировал. Показалось, что нам тут не место. Мы сказали, что подумаем над его предложением и зайдем еще. Попросили только дать нам подшивку газеты за последние два месяца. Нам дали. После просмотра газеты мы поняли: это антиукраинская оккупационная подтирка, хотя и напечатанная по-украински. В редакцию мы больше не заходили и ни разу не напечатали в той подтирке ни единого слова. (Г.Костюк, ""Зустрічі й прощання", т.2, 1998, стр. 34-35, перевод мой)
От себя добавлю: искреннее признание в том, что, сказав раз "а", приходится говорить "б", вызывает некоторое сочувствие автору, но читая, к примеру, в его написанной по заказу штаба Розенберга работе "Догматика иудобольшевистского мировоззрения" главу 10: " Маркс, Ленин и Сталин - апостолы сатанизма", задумываешься, так ли уж обязательно было сразу выговаривать и все остальные буквы, даже с запасом.
Дата интервью: 12 февраля 1951 г.
Эвакуация Киева переросла в панику, которая началась с первых дней войны и охватила даже военное командование. То, что войну можно разделить на две принципиально разные стадии, я считаю мифом. Я говорю здесь о широкораспространенной концепции, что вначале красноармейцы массово сдавались в плен и с энтузиазмом приветствовали немцев, и что лишь на поздней стадии немцы из-за их политики (такой как обращение с пленными и населением в целом) сами спровоцировали изменение отношения среди армии и населения на патриотическое. На деле, с самого начала активных антибольшевистских настроений не было. Поражения Красной Армии в первые месяцы войны происходили из-за
1) дезориентации и дезорганизации в верхних эшелонах Красной Армии
2) беспомощности местной администрации, частично вследствие существовавшей централизации бюрократического аппарата, из-за которой возникла зависимость от приказов сверху: как только в бюрократической машине возникли первые трещины, местная администрация оказалась неспособной действовать в автономном режиме.
Не было и заметного "советского" энтузиазма. Я был призван как подполковник (квартирмейстер) и должен был с группой офицеров отправиться из Киева в Харьков. Офицеры в первую очередь опасались превосходства немецкой техники. Технопоклончество вообще широко распространено в советском быту. Были слышны почтительные реплики вроде "Немцы даже своих лошадей перевозят на грузовиках". Далее, думаю, что атаки с воздуха психологически травмировали советских людей сильнее, чем впоследствии немцев.
Эвакуация была стихийной. Многим люди, желавшим уехать, не хватило времени. Девизом было: спасайся, кто может. Связи и друзья использовались для того, чтобы убежать от немцев. Но не все желали уезжать любой ценой. Остались даже некоторые партийные активисты. Уехали в первую очередь те, кто занимал видные позиции, и кто был связан обязательствами по отношению к партии, НКВД, комсомолу и пр. Остались же те, кто
1) был слишком пассивен, чтобы действовать
2) был заранее для этого отобран
Тех, кто активно хотел остаться, чтобы работать с немцами, было (до появления немцев) не слишком много. В основном такие люди надеялись на нечто вроде реставрации старого порядка, особенно в вопросе частной собственности. Среди них было много крестьян и тех, кого можно назвать правым флангом городской интеллигенции. Последние были позже глубоко разочарованы, я слышал комментарии вроде "Это не те немцы, с которыми мы привыкли иметь дело". Для среднего обывателя отношение фашистов стало настоящим сюрпризом, со временем это привело к возникновению "правой" оппозиции против немцев.
В Киеве из 900000 жителей осталось около 300000, в том числе много неквалифицированных рабочих и мелких клерков. Из высших слоев интеллигенции остались немногие (к примеру, из 500 киевских профессоров остались 5 или 6). Многие люди вполне антисоветских убеждений уехали, некоторые из них еще и из страха перед украинскими националистами. Я сам и не мог и не хотел уезжать.
Сперва отношение к немцам можно описать просто как осторожное ожидание. Никакой особой враждебности не было. Это верно даже по отношению к евреям-ремесленникам, которые ожидали, что несмотря на ожидаемые ограничения по отношению к ним, им разрешат открыть частные лавочки. Я и предположить не мог, что нам принесет гитлеризм. Мой друг, профессор физики, спросил меня, стоит ли ему, еврею, уезжать с больной женой. Мы обсудили этот вопрос и решили, что немцы, возможно, запретят ему преподавать, но особых причин уезжать у него все равно нет, так как отъезд связан с множеством неудобств. Он остался. То же относится к одной слепой девушке, моей студентке-еврейке. Даже впоследствии люди некоторое время отказывались верить в то, что произошло с евреями. Но средний обыватель подстроился и под это.
Вместе с первыми немецкими соединениями пришли также галицийские и русско-карпатские отряды, которые организовали всю администрацию, проводя строго тоталитарную политику. Некоторых это не задевало, так как они привыкли к однопартийной системе. Сначала альянс между украинскими националистами и немцами казался прочным. Даже по отношению к погромам украинцы, говоря о поведении немцев, сохраняли "благосклонный нейтралитет". Некоторые выражали мнение вроде "удачно, что немцы решили еврейскую проблему своими руками" и тем самым избавили украинцев от необходимости заняться этим и быть пристыженными после. Поначалу они питали безудержные надежды на то, что будет основано украинское государство.
Население было враждебно по отношению к галичанам. Советское население утратило почву для серьезного национального антагонизма. И вдруг внезапно возникли различия в официальном статусе. Галичане вели себя как начальники, ведали назначениями на административные должности. Русские эмигранты, вернувшиеся вместе с немцами, тоже не пользовались особыми симпатиями населения.
Что касается гипотезы враждебного отношения к Власовскому движению (выдвинутой Аронсоном), то она подкреплена некоторыми фактами, но неправильна своим субъективным подходом. Напротив, теория дружелюбного отношения (высказанная Николаевским) близка к верной оценке, но игнорирует неудобные факты. Советский человек привык вести себя, не исходя из его убеждений и ценностей, а исходя из требований конкретной ситуации. Такой расцвет мимикрии - типично советский феномен. Это не свидетельство моральной деградации, в скорее моральной индифферентности , которая часто ведет к самовнушению. Советский человек инстинктивно подстраивается под новые условия, возможно поэтому за рубежом казалось, что нацисты так успешно действуют в Советском Союзе.
Отношение немецких солдат к их офицерам, отношение немцев к собственности и капитализму и пр. - все это содержало определенные элементы, которые привлекали людей, воспитанных при коммунизме. Нужно открыто сказать. что даже антисемитизм имел своих сторонников среди населения, даже молодежь имела антисемитские до определенной степени взгляды; Скрипник был открытым антисемитом. Таким образом немецкая пропаганда падала на благодатную почву. Результатом было, к примеру, участие украинской полиции в антиеврейских акциях, обосновываемое приравниванием коммунизма к еврейству.
Основная масса людей была слепа к сепаратистской пропаганде. Экстремистами в большинстве своем были интеллектуалы из старых петлюровцев, учителя и люди, пришедшие из Западной Украины. Среди интеллигенции их поддерживали в-основном поверхностно образованные сельские жители, которые были удручены тем, что находятся на заднем плане. Многие коллаборационисты заняли свои должности по следующим преобладающим мотивам:
1) жажда признания
2) страх
3) материальный интерес
Оппортунизм, который бесспорно был широко распространен, имел политические обертоны. Среди коллаборационистов было мало людей высшего сорта, среди оставшихся вообще было немного таких, Советы либо ликвидировали их, либо переманили их к себе. Наиболее активно искали работу у немцев бывшие репрессированные. Многие бывшие уголовники и осужденные пытались выдать себя за политических жертв советского режима, к примеру, экономист Шум***** (сейчас в Германии) пришел ко мне, когда я возглавлял отдел образования киевской управы, как "политический", хотя его осудили за сексуальное насилие.
Бургомистром Киева был профессор Оглоблин, он не был ни советским человеком, ни антикоммунистом по убеждениям, ни крайним националистом (позже он выступал против Мазепы). Первый состав управы был случайным. Затем с немецкого одобрения ОУНовцы затеяли "чистку", немцы полностью на них положились. Это началось уже через две или три недели после прихода немцев. К декабрю 1941-го все изначальные работники управы были разогнаны. Затем, около января 1942-го немцы взялись и за ОУН, хотя армия продолжала оставаться с ОУН в неплохих отношениях, генеральный комиссариат был настроен строго против националистов.
Среди немногих оставшихся советских руководителей был профессор Быченко, старый коммунист. Вскоре он был расстрелян немцами. Некоторые партийцы сначала выжили, но в 1943-м немцы начали брать всех, включая даже исключенных при Советах из партии.
Сначала многие из любопытства хотели отправиться в Германию, чтобы посмотреть мир. Было так много добровольцев, что немцы решили извлечсь пользу из этого и требовали от каждого, кто собирался в Германию, два месяца отработки, например, на восстановлении моста через Днепр. Но как только стали появляться первые рассказы уехавших об обращении с ними в Германии, настроение переменилось и немцы начали прибегать к принудительному вывозу рабочих.
Довольно быстро открылись магазинчики, лавки и ремесленные мастерские, даже взятые в аренду гостиницы. Но немцы немедленно это остановили. Осталось лишь два комиссионных магазина. Результатом такой немецкой политики стало отсутствие естественного появления новых экономически преуспевающих слоев населения. Аналогично, и надежды на украинскую (или русскую) автономию продержались недолго, весь бюрократический аппарат был полностью под немецкой пятой.
Газеты печатались в совместном украинско-русском издательстве, которое позже, в конце 1942-го, было передано Deutsche Ukraine Zeitung. Содержание цензурировалось. Тогда немцы все еще утверждали, что "национал-социализм это не товар на экспорт". В Киеве существовали и русская, и украинская газеты. Русская была открыта лишь в 1942-м, после того, как немецкая политика по отношению к украинским националистам изменилась. В Днепропетровске была одна газета, которая печатала статьи и на украинском, и на русском.
В начале 1942-го я написал длинную статью "Як ми ставимося до россiян" в украинской газете. Мой аргумент был таков: обе национальности одинаково тяжело пострадали, украинцы могли бы ценить Пушкина и Достоевского, невзирая на Николая Первого. Против этой статьи выступили и украинцы, и восточное министерство, в результате мне пришлось дать письменное обязательство более не восхвалять русскую культуру. Русская газета была еженедельной (ее редактировал Дудин), украинская - ежедневной.
Немцы не давали конкретных директив, но журналисты, воспитанные в советских условиях, привыкли писать статьи в "духе", который, как предполагалось, будет по нраву немцам; нельзя отрицать, что многие статьи были фашистскими по духу. Меня обвиняли в том, что я "коммунист" и "антиукраинский ренегат". На меня писались бесчисленные доносы, и меня неоднократно вызывали на допросы в гестапо. Бандеровцы напечатали листовку, призывающую меня ликвидировать. Что я должен был делать? Работа с немцами давала мне, по крайней мере, некоторую безопасность.
Странная штука, сказав "а", ты логикой событий принужден говорить и "б". Через некоторое время, наступает момент, когда ты оказываешься в положении, которого совершенно не желал. И я, и Дудин, однако, настаивали на некоторых вещах и сумели удержаться на наших позициях: мы не употребляли слова "жид", а лишь термин "иудобольшевизм", которые для населения не имел никакого смысла и поэтому был безвреден.
Газеты контролировались генеральным комиссариатом и восточным министерством. Министерство пропаганды тоже посылало своих представителей, но они почти всегда работали тайно. Контроль был довольно суров, немцы всегда опасались, что мы соскользнем в какой-нибудь уклон. Но публичные конфликты с ними были невозможны.
Российский еженедельник практически не содержал политики, кроме статей против большевиков и плутократов. В украинской газете я вначале публиковал авторов несепаратистского толка, тогда экстремисты начали меня бойкотировать. Сотрудничество в моей газете по сей день рассматривается "самостийниками" как компрометирующий факт.
Не считая еврейского вопроса, немцы не проталкивали никакой идеологии. Я по собственной воле начал анализировать большевизм, и получал моральное удовлетворение от возможности заниматься этим. С материальной точки зрения работа никакого дохода не приносила, мне приходилось жить за счет продажи подержанных вещей, которые у меня были. Немцы не предоставили нам абсолютно никаких материальных преимуществ. В советской редакции редактор обычно имел свой кабинет, у немцев мы сидели все вместе. В целом, немецкая политика "уравниловки" по отношению к тем, кто считался их союзниками, казалась странной, да уже венгерский офицер, и тот не мог есть вместе с нами. (Фольксдойчи, в свою очередь, имели привилегированный статус.) Поэтому среди нас не было тех, кто "продался" немцам за материальные блага.
Наша критика большевизма породила ряд проблем. Некоторые наши авторы критиковали такие "социалистические" элементы, которые можно было бы найти и в нацизме. Это было верно по отношению к частной инициативе, немцы также могли озлиться на неприемлемое для них сравнение террора, бюрократии и пр. Единственной реальной немецкой уступкой была религиозная свобода. Результат тут, правда, был незначителен, так как касался в основном женщин и стариков. Кроме того и здесь можно было найти доказательства мимикрии и подстраивания людей под концепцию, казавшуюся им выгодной.
Враждебное отношение населения к немцам можно, полагаю, поделить на "левую" и "правую" оппозиции. Парадоксально, но правда: у некоторых антагонизм к немцам был связан с неспособностью тех восстановить старый порядок. "Левым", если их можно так назвать, была не по душе антисемитская политика и подчеркнутое презрение к другим народам - их выводили из себя надписи "только для немцев" даже на магазинах и сортирах, введение официальной проституции, которая в таком виде была совершенно чужда Советам (интересно порассуждать, почему Советы не ввели ее даже в концлагерях, частичный ответ, думаю, в том, что жестокость для большевиков не самоцель, в средство, порой необходимость). Часто разные мелочи настраивали людей против немцев. Однажды я рассказал немецкому генералу, который расспрашивал меня об этом, об истории с уважаемым старым агрономом в Белой Церкви, который посещал там занятия по сельскому хозяйству и которого заставили три раза обежать аудиторию за опоздание на лекцию. В одной деревне немецкий сельский специалист систематически избивал всех жителей. Во вновь открытом сельскохозяйственном институте (что характерно под именем "школы", а не "института") немецкий директор сажал студентов-нарушителей в карцер - нечто немыслимое для комсомольцев. Когда я перечислил генералу эти и другие примеры, он согласился: "Сейчас я вижу, что нет пределов человеческой глупости".
Благодаря таким мелочам росло негодование, результатом чего был подъем патриотизма. Но эти факторы не оказали заметного влияния на изменение ситуации на фронте. Наоборот, я бы сказал, события на фронте имели большое значение для настроения масс. Нельзя, конечно, отрицать важности психологического аспекта в этом развороте. Примерно до Сталинграда существовал не только внешний, но и психологический коллаборационизм; до этого времени массовое партизанское движение отсутствовало, затем ситуация изменилась.
У меня были иные, возможно, малопопулярные, принципы. Так же, как сейчас я не могу морально оправдать действий перевёртышей-власовцев в Праге в мае 1945-го, я и тогда считал, что если кто-то сотрудничает с немцами (или с кем-то еще), то он должен сотрудничать добросовестно. После уничтожения евреев я потерял все иллюзии относительно фашизма. Я видел, к примеру, как дворник увозил старую еврейку на тележке - наша совесть не позволяла нам относиться к таким вещам толерантно. Поэтому со временем, конечно, наше отношение стало двойственным. Нельзя отрицать, что примешивалась и обида на западные державы, которые беспринципно поддерживали Сталина.
В администрации процветала ужасающая коррупция. Частично немцы препятствовали ей, строго пресекая разбазаривание и растрату государственных средств. Например, отдел социального обеспечения получал "подарки" от крестьян. Частично моральное право присваивать государственные средства было продуктом советского строя. Сильнее всего была коррумпирована полиция.
Бургомистрами Киева при немцах последовательно были проф. Оглоблин, затем Багазий (ОУН), бывший директор школы: он сделал так, что получил "в подарок" 5-этажный дом, но немцы не позволили ему сохранить "подарок"; третьим бургомистром был Форостовский, но к тому времени обязанности городской администрации были строго ограничены, никакая политическая активность более не допускалась. Форостовский был сговорчивым чиновником, его брат был старым украинским эмигрантом, Форостовский принял должность исключительно из материальных соображений, политические проблемы его не интересовали.
Если нужно перечислить (хотя и непреднамеренно возникшие) преимущества немецкой оккупационной политики, надо включить в список ограничение местной коррупции, которого добились немцы, затыкание рта самостийникам, игнорирование старых сторонников "реставрации" и предотвращение кровавых сведений счетов среди населения. Несомненно, если бы оккупанты придерживались политики невмешательства в местные дела, это вызвало бы почти такое же недовольство. Но разумеется, немцы руководствовались исключительно эгоистическими соображениями.
Лишь немногие сотрудники управы пережили все три перетряски кадров. Пару человек, например, заместителя бургомистра немцы наградили. Люди, которые искали материальные блага, шли работать на сахарную фабрику, на склады, туда, где была возможность обогатиться.
Управа не пользовалась у населения особым авторитетом и не была популярна. Не столько из-за того, что они были немецкими марионетками, сколько из-за неспособности сделать хоть что-то. Немцы контролировали все и вся. В самом начале редакция газеты могла вступаться за тех или иных людей, что вызвало наплыв просителей. Но уже с весны 1942-го мы не могли в этом отношении ничего добиться, и престиж газеты стал падать.
Руденко, брат советского прокурора, работал в моей редакции. Он был интеллигентом с несоветскими взглядами. Хотя его исключили из ВКП(б) за кулацкое происхождение, немцы его арестовали. Я ничего не смог сделать, и он был расстрелян.
Пронемецкие настроения частично могут быть объяснены психологической реакцией на советский строй - естественное отклонение к противоположному полюсу, в то время как советское воспитание препятствовало обращению людей к демократии.
Позже я стал редактором "На досуге". Когда мне для публикации дали фотографию Власова с Гиммлером, моей реакцией было "это конец". Я не верил в возможность успеха РОА. Я отказался присоединиться к КОНР. Многие из руководителей комитета сами не верили в него. Подозреваю, что при написании пражского манифеста один глаз уже косил на Запад.
В Киеве улица Пушкина была переименована в улицу Близько (украинский поэт). Во всех официальных учреждениях украинский был обязательным языком. Улицу Толстого тоже переименовали. Все дорожные знаки и объявления были на украинском. В газете "Волынь" (рейхскомиссариат Украина) была опубликована статья, озаглавленная "Толстой и Достоевский - парашютисты большевизма". Я резко выступал против этого. Но редактор "Волыни" д-р Самчук продолжал писать статьи о том, что украинское искусство лучше, чем Леонардо да Винчи и Рафаэль. В первые месяцы я мог хотя бы спорить с ним, в дальнейшем и это стало невозможным.
Последней цитаделью украинских экстремистов стала автокефальная церковь. Это было чисто политическим предприятием, в которое были вовлечены многие петлюровцы. Немцы пытались в этом отношении вести себя "дипломатично": они разрешили и центральную, и автокефальную церкви, но последняя имела своих людей среди немцев. Киевский епископ был прежде членом польского сейма, сейчас он епископ в Канаде.
Люди знали, что есть различия между группами Бандеры и Мельника, но мало кто понимал, в чем они заключаются. Бандера - последовательный фашист, но его люди на местах были активнее, чем мельниковцы. Когда я сидел в тюрьме, сотрудник бывшего советского консульства во Львове сказал мне, что у иностранного отдела НКВД немало агентов среди украинских националистов. Одновременно они работали на польскую разведку. Я почти уверен, что Коновалец сам был связан с советской разведкой.
Из заграничных газет к нам попадало только "Новое слово".
Если мы обсуждаем действия третьих сил во время войны, следует отметить
1) солидаристов, которые действовали в Одессе и Минске, но сейчас преувеличивают свою деятельность во время войны
2) УПА, которая в первые военные годы имела лишь несколько тысяч приверженцев в Советской Украине
3) движение Тараса Бульбы, которое никогда не было массовым. Люди не хотели присоединяться к нему - когда он выступил, Советы уже перешли в наступление, маятник качнулся в их сторону, так как стало очевидным, что они победят.
Почему на советской территории не было ни одного активного антибольшевистского выступления даже в период дезорганизации? Но ведь за исключением партизан не было и восстания против немцев. Главная причина, полагаю, в отсутствии организационного опыта и возможностей; говоря словами Пушкина, "народ безмолвствует".
Люди знали о различиях в поведении немцев. Армия вела себе пристойно, лучше, чем Советская Армия в Восточной Пруссии. Случаев мародерства было немного. Но массовые расстрелы партизан настроили население против немцев. Хуже всех были "золотые фазаны". Среди гражданских учреждений, сотрудники Розенберга были относительно лучше, по крайней мере, среди них были интеллектуалы и несколько русских немцев, знавших язык и страну (к примеру, Бушвайлер, который посещал Киев и выступил с речью, позже окрещенной "полусоветской"; сейчас он в Швейцарии). Оперштаб Розенберга выполнял пропагандистские и информационные функции, в нем были собственные сотрудники, но они также платили местным жителям за сделанную для них работу.
Вокруг Киева, особенно в 1944-м (?), была некоторая партизанская активность, но в городе это не ощущалось.
Полезные контакты и информаторы по теме "Украина во время войны": Письменный, Гудим-Левкович (Медведюк), Гречко, Довгаль (USTsP, Аугсбург), Никитин, Буданов, Поплюйко. Среди немцев: Райнхардт - хоть и нацист, но вёл себя относительно прилично, он был шефом пропаганды в Киеве; Райххардт, газетчик, друг Менде, сейчас редактор "Echo der Woche".
Угадать имя редактора газеты "Новое украинское слово" не составляет разумеется никакого труда.
Константин Феодосьевич Штепа (иногда: Штеппа, 1898-1958) заслуживает отдельного подробного рассказа, здесь же ограничусь ссылкой на самую нейтральную из его биографий и замечу, что своей деятельностью на посту редактора "Нового украинского слова" Штепа вызывал примерно равную ненависть и у советской пропаганды, и у украинских националистов, и даже у таких людей "левых" взглядов как предыдущий респондент Г.Костюк.
- «Главным и ответственным» редактором «Нового украинского слова» был назначен патентованный националист К. Штепа, до этого руководитель службы культов [sic!] и просвещения киевской городской управы. Штепа - шпион «Костя» (так он числился в картотеке гестапо) - доносил полиции безопасности и СД на коммунистов, комсомольцев, на всех советских людей, которые могли быть опасными для фашистских оккупантов. Летом 1942 года он донес гестаповцам на советских патриотов-врачей во Львове, которые спасли от фашистской каторги эшелон киевлян, засвидетельствовав во время карантинного осмотра, что все они больны и не могут быть транспортированы в Германию. Одновременно «Костя» писал также доносы и на таких же самых предателей из буржуазно-националистического лагеря, каким был он сам. В нацистскую полицию регулярно поступали его агентурные сообщения даже на близких его приятелей и коллег. (Виталий Чередниченко. "Анатомия предательства: украинский буржуазный национализм орудие антисоветской политики империализма", 1983, стр. 113-114)
- Штепа, сын украинского священника, попал под влияние русской среды еще во время учебы в петербургском университете. В советское время он был профессором античной истории - сперва в нежинском институте народного образования, затем в киевском университете. Во время своего пребывания в Киеве Штепа выступал как свидетель у большевистских прокуроров против наших ученых Е.Тимченко и Катерины Грушевской. В 1941 г. он оправдывался тем, что К.Грушевская сама себя "засыпала" и он "должен был подтвердить" ее признания.
Когда в конце сентября 1941 г. в Киеве формировалась первая городская управа под руководством профессора Оглоблина, Штепа возглавил отдел культуры и просвещения. Так как городская управа была единственной украинской властью в городе и взяла на себя заботу о научных учреждениях, городской отдел культуры и просвещения получил функции министерства просвещения, руководящие позиции в этих учреждениях были под его контролем. Тогда Штепа назначил сам себя "ректором университета". Когда городским головой стал Багазий, он убрал Штепу с должности начальника отдела культуры и просвещения и хотел выгнать его и из ректоров. Но Штепа нашел себе немецких защитников и с радостью принял от них пост редактора "Нового украинского слова". Статьи в этой газете он только подписывал, а сочинялись они в канцелярии шефа пропаганды "группы Розенберга" как однажды случайно заметил начальник городского отдела пропаганды А.Ш. (Никон Немирон "Пробуджена в огнi столиця Україны", "Сучасна Україна", 1954, перевод мой)
- Мы решили попробовать счастья в редакции газеты. "Нового украинского слова" мы тогда не видели и не читали, его идейного направления не знали. Про редактора слышали только, что он историк по профессии, работал в каком-то отделе Академии Наук. Нас привлекал сам факт, что газета выходила на украинском языке... Нас принял Штепа. Узнав о нашем желании получить квартиру, он сказал, что этот вопрос прямо связан с тем возьмут ли нас хотя бы внештатными сотрудниками. Он пойдет нам навстречу: даст нам на несколько часов комнату, чтобы мы могли там написать заявления и автобиографии. Если их - добавил он - примут ответственные немецкие органы, то можно будет подумать и о квартире.
Надо сказать, что он говорил с нами по-украински, но иногда перескакивал на какой-то русско-украинский "суржик". В ходе нашего разговора к нему время от времени заходили сотрудники редакции. Говорили почему-то по-русски. Из этого мы сделали вывод, что атмосфера в редакции не украинская, а чужая и враждебная. Сам редактор это наглядно продемонстрировал. Показалось, что нам тут не место. Мы сказали, что подумаем над его предложением и зайдем еще. Попросили только дать нам подшивку газеты за последние два месяца. Нам дали. После просмотра газеты мы поняли: это антиукраинская оккупационная подтирка, хотя и напечатанная по-украински. В редакцию мы больше не заходили и ни разу не напечатали в той подтирке ни единого слова. (Г.Костюк, ""Зустрічі й прощання", т.2, 1998, стр. 34-35, перевод мой)
От себя добавлю: искреннее признание в том, что, сказав раз "а", приходится говорить "б", вызывает некоторое сочувствие автору, но читая, к примеру, в его написанной по заказу штаба Розенберга работе "Догматика иудобольшевистского мировоззрения" главу 10: " Маркс, Ленин и Сталин - апостолы сатанизма", задумываешься, так ли уж обязательно было сразу выговаривать и все остальные буквы, даже с запасом.