теракт. драма в трех документах (1)
1. Письмо Густава Соботки от 22.12.1939
Товарищам Димитрову,
Мануильскому,
Пику
Уважаемые товарищи!
8 декабря 1939 г. я должен был отвезти свою жену в Кащенко, лечебницу для душевнобольных. Она была совершенно сломлена психически и в каждом человеке видела врага. Я знаю свою жену с 17-ти лет, сейчас ей 52 года. Мы женаты 31 год. Мы - я с 1909 г. и моя жена с 1910 г.- состояли в различных политических организациях, а с момента создания Коммунистической партии Германии были ее членами. Как функционерам социалистического рабочего движения, нам пришлось пережить трудные времена. Но никогда моя жена не показывала ни малейших признаков отчаяния; она всегда смело сражалась на моей стороне. В марте 1933 г., когда я по желанию Коминтерна, покинул Германию, она мужественно продолжала свою работу, собирая взносы в своей партийной ячейке в Берлин-Обершеневайде. Три месяца спустя были арестованы и брошены в концентрационный лагерь оба наших сына, но даже тогда она не пала духом. Продавая газеты, она добывала пропитание себе и поддерживала сыновей, находившихся в концентрационном лагере. Когда летом 1933 г. в Саарской области я сам, будучи служащим Профинтерна, оказался на какое-то время без средств существования, то моя жена предоставила в мое распоряжение сэкономленные ею гроши, для того чтобы я мог продолжать свою работу. В августе 1933 г. ее схватили фашисты, но после месячного заключения освободили. И она тут же продолжила свою партийную работу, выполняя ее вплоть до марта 1934 г.; в марте она собрала партийные взносы еще на сумму в 36 марок и передала их партии, работавшей в нелегальных условиях. Лишь в апреле 1934 г., когда гестапо лишило ее права продавать газеты и был издан приказ о ее вторичном аресте, она последовала за мной в Саарскую область и затем в Париж. Но и здесь жизнь у нее была нелегкой; не зная языка, постоянно в поисках нелегальной квартиры, ежеминутно ожидая, что тебя задержит и арестует полиция - все это было малорадостным. Моя жена все выдержала и не пала духом. Как коммунист, она твердо держалась своих убеждений; она часто говорила: «Мы должны все выдержать, когда-нибудь рабочий класс победит и тогда всем будет лучше».
Эта мужественная женщина, которая никогда не болела, теперь, разочаровавшись в жизни, сломлена психически.
В декабре 1935 г. она вместе со мной и младшим сыном приехала в Советский Союз. Здесь она сразу же начала учить язык, так что вскоре уже говорила по-русски лучше, чем я. Она училась на курсах санитарок при клубе им.Эрнста Тельмана, посещала курсы по истории партии, чтобы совершенствовать свои знания и таким образом полностью включиться в ряды советских граждан.
То же самое делал и наш сын. Он работал на заводе НАТИ. В течение года он выучил русский язык; работая на фабрике, он также посещал рабфак и позднее вечерние курсы в одном из московских институтов. Для нас, родителей, отрадно было видеть, как быстро двадцатилетний юноша освоился в новых условиях. Он никогда не жаловался. С детства он воспитывался коммунистом, с пониманием относился к трудностям, встречавшимся то здесь, то там. Когда дома мы говорили об условиях труда, он всегда с похвалой отзывался о коллегах по работе, своем мастере и партийной организации предприятия. Часто он говорил со мной или с матерью о готовности своего мастера и коллег помочь ему в работе, с тем чтобы он быстрее освоил профессию механика. Мы также никогда не слышали от него ни одного слова, которое заставило бы усомниться в честности и искренности его коммунистических убеждений. Мать гордилась своим сыном, который остался у нее один, в то время как двое других ее детей находились в фашистской Германии.
Но затем обрушилось на нас первое горе. В ночь с 4-го на 5-ое марта 1938 г. наш сын был арестован. Когда его уводили из нашей квартиры и мать заплакала, то сын сказал ей: «Не плачь, мама, в Германии меня арестовывали фашисты. Здесь же товарищи, с которыми я ухожу. У меня чистая совесть и я убежден, что ошибка скоро обнаружится и я снова вернусь домой». Когда мой сын ушел, жена сказала мне: «Я уверена, что он невиновен, потому что преступник так не говорит со своей матерью.
Убежденная в невиновности своего сына, мать относительно быстро преодолела боль, веря в его скорое возвращение и в справедливость советской юстиции.
При аресте сотрудник НКВД сказал нам, чтобы мы через 5 дней пришли на Лубянку, 14, там мы сможем узнать, где наш сын. Сначала туда пошел я. Информация, полученная там, была такова: «Мы ничего не знаем, идите в тюрьму на Таганке». Мать пошла туда. Там ей ответили: «Здесь его нет, идите в Матросскую тишину». Из Матросской тишины мать направили к прокурору на Дмитровку, 18. «Приходите снова через 14 дней, тогда Вы получите ответ». Через 14 дней: «Идите на Арбатскую пл. 37, там вы получите справку». Там опять ничего не знали.- «Идите на Кузнецкий мост 24, там они должны знать». Те тоже ничего не знали. Это продолжалось девять месяцев. Мы писали в прокуратуру, в НКВД - на письма не отвечали. Так наш сын бесследно исчез.
Лишь в конце ноября 1938 г. поздно вечером мне позвонили из НКВД. Мне сказали, что наш сын передает нам привет и просит мать принести ему белье, кое-что из одежды, а также немного денег. Мы должны были принести все это на следующий день ровно в 12 часов дня к зданию НКВД. Мать отнесла туда вещи. Там вещи взяли. На вопрос, где находится наш сын, она получила ответ, что у него все в порядке. Ей было запрещено кому-либо рассказывать об этом деле.
После этого случая мать проплакала несколько дней. Она думала, что сын сослан. Затем она снова успокоилась; невозможно, чтобы его сослали, он невиновен, он должен вернуться. В это она твердо верила.
В январе 1939 г. вновь последовал звонок из того же места. Опять потребовали кое-какие вещи и немного денег. Мать опять отнесла все в то же место. Но в какой тюрьме находится ее сын, узнать ей не удалось и на этот раз. Снова и снова ходила она из одного места в другое, от одной тюрьмы к другой, чтобы узнать, где ее сын, и передать ему немного денег. Однако все усилия были напрасными.
Лишь в июне 1939 г. в Матросской тишине она получила справку о том, что наш сын сидит в тюрьме на Таганке, что процесс не может начаться из-за недостатка материала, но решение о его освобождении будет принимать уже не прокурор, а особая комиссия. Это известие дало матери новую надежду. Она пошла в тюрьму на Таганке, чтобы передать деньги для сына. Но здесь ей опять сказали, что его там нет. И только после нового запроса в Матросской тишине и телефонного звонка оттуда в тюрьму на Таганке ей заявили, да, он здесь, и деньги для него взяли. С этого времени мать надеялась, что сын скоро вернется. Затем в начале августа ей сообщили, что ее сын переведен в Бутырскую тюрьму. Но здесь в поведении моей жены произошли изменения. Она не пошла в Бутырскую тюрьму, а сказала мне: «Теперь туда иди ты и передай для него деньги», что я и делал в течение двух недель, каждый раз принося ей известие о том, что он еще там. Она все время надеялась, что сын будет дома к 7 ноября, к 22-й годовщине Октябрьской революции. Будут ведь отмечать праздник и мой невиновный сын будет освобожден - в это она верила, в этом она была убеждена.
В этой ситуации последовал новый тяжелый удар.
4 ноября с. г. истек срок нашего разрешения на жительство. Еще 23 октября я попросил выдать мне и моей жене новое разрешение на проживание в Москве. Мне было обещано, что 29 октября документ будет готов. Однако 29 октября мне сообщили, что документ будет готов лишь 4 ноября, а 4 ноября руководитель иностранного отдела объяснил мне, что разрешение на жительство в Москве мне и моей жене предоставлено не будет; мы должны подыскать себе место, удаленное от Москвы не менее чем на 100 км, и тогда нам дадут разрешение на проживание там. Поскольку мне 54, а моей жене 52 года и последние 20 лет своей жизни я занимался профсоюзной, политической, а также журналистской деятельностью, то за пределами Москвы в каком-нибудь маленьком месте у меня не будет никаких возможностей найти средства для существования. Поэтому я сказал чиновнику, что выслать меня из Москвы значит лишить меня всякой возможности существования. Чиновник ответил, что не может этому помешать, у него свои законы. После долгой беседы он, наконец, сказал, что, если я принесу от организации, вызвавшей меня в Москву, справку, в которой эта организация просит предоставить мне разрешение на жительство в Москве, тогда все будет сделано. После этого я сразу же обратился в Коминтерн, в распоряжении отдела кадров которого я непосредственно нахожусь. Там мне сообщили 4 ноября и позднее 9 ноября, что отдел кадров просил выдать мне разрешение на проживание в Москве и что дело будет улажено. Однако в паспортном столе мне сказали, что они ничего не получали. 6 ноября, все еще не получив разрешения на жительство, я обратился по телефону к товарищу Ульбрихту. Его ответ был кратким: «Мы не можем давать чиновнику какие-либо указания». В течение 6 недель, с 23 октября по 7 декабря я должен был 7 раз приходить в паспортный стол и каждый раз после многочасового ожидания меня отсылали обратно, говоря, что дело еще не улажено.
19 ноября, еще не получив разрешения на жительство, я лично обратился к товарищу Лозовскому, который вот уже двадцать лет знает не только меня, но и мою работу, так как долгие годы я работал под его руководством. 22 ноября товарищ Лозовский сообщил мне, что он уладил дело и что я вместе с женой получу разрешение на жительство. Это известие очень успокоило мою жену. Однако когда я 25 ноября вновь появился в паспортном столе, мне сообщили, что вопрос еще не решен и мне определен срок в 10 дней. Моя жена, узнав об этом, сказала мне: «Теперь я ни во что не верю, я не верю также, что мой сын будет освобожден, и не верю, что мы получим разрешение на жительство в Москве».
Все мои попытки утешить жену не имели успеха, она становилась все мрачнее, а в начале декабря у нее появились признаки тяжелой болезни.
6 ноября моя жена сказала, что теперь сын должен вернуться, если он сегодня не придет, то он больше не придет никогда и для нее тогда не останется ничего другого, как умереть. 7 декабря ее состояние ухудшилось, и 8 декабря я отвез ее в Кащенко, в больницу, где она, тяжелобольная, в настоящее время находится. Я не знаю, кто виноват в затягивании выдачи мне и моей жене разрешения на жительство: то ли я получил от отдела кадров немецкой секции Коминтерна неверный ответ, то ли начальник паспортного стола затягивал дело. Но я твердо убежден, что боязнь моей жены, сейчас зимой потерять еще и крышу над головой, послужила причиной ее тяжелой болезни. Тем более, что в июне 1938 г. начальник паспортного стола вдруг заявил, что у них вообще нет никаких бумаг т меня и моей жены о том, как и откуда мы прибыли в Москву, а поскольку у нас нет национальных паспортов, нас вышлют из Москвы. И лишь после того, как я лично написал письмо товарищу Димитрову, мы получили разрешение на жительство. Однако некоторое время спустя выдача разрешения для моей жены была поставлена в зависимость от ее трудоустройства. Моя жена выполнила это пожелание и начала работать на фабрике им. Октябрьской революции. Повторение этой угрозы сейчас, да еще в связи с делом сына, нанесло ей последний удар и довело ее до отчаяния.
7 декабря, когда вновь после 2,5-часового ожидания мы, наконец, получили наши разрешения на жительство, было уже слишком поздно. Придя домой, я сказал жене: «Видишь, все снова будет хорошо, у тебя есть разрешение на жительство на целый год». «Да, - сказала моя жена,- на год, а затем повторятся те же самые мучения. Разве мы всю нашу жизнь не посвятили рабочему движению, разве мы не всем пожертвовали? 20 лет ты проработал в советских профсоюзах. Русские товарищи приходили к нам в квартиру, когда мы еще были в Германии, они обсуждали с тобой все дела. У тебя не оставалось времени ни для семьи, ни для отпуска, только работа на партию, а теперь для тебя работы нет. Твоего сына арестовали, тебя выгнали с работы, тебе даже не дали путевку, которую обещали. Нет, так не поступают с людьми, 30 лет своей жизни отдавшими рабочему движению, так обращаются только с преступниками, но если мы преступники, нас нужно убить, а не обращаться с нами так».
Это был всплеск отчаяния сумасшедшей. Но, к сожалению, товарищи, это правда. Поэтому я говорю об этом Вам, вождям Коммунистического Интернационала.
Меня несправедливо уволили после ареста моего сына. За три дня до этого товарищ Готвальд, который тогда был секретарем Коминтерна, сказал мне, что, даже если Бюро по международным связям, где я был секретарем, будет распущено, для меня найдется другая работа. Пять дней спустя товарищ Ульбрихт заявил мне, что о предоставлении мне работы больше не может быть и речи. Если бы моя мужественная жена не была бы к тому же и заботливой хозяйкой, то после 30-летней деятельности в рабочем движении и после 20-летней работы в Коммунистической партии и Коммунистическом Интернационале мы могли бы просто умереть с голода. Никого бы это не интересовало. Да, товарищи, горько говорить об этом, но как коммунист я обязан Вам это сказать в моем письме.
В ноябре 1936 г. здесь, в Москве, были лидеры французских шахтеров. На одном приеме, устроенном в честь делегации профсоюзом советских шахтеров, был и я. Представляя отдельных товарищей, один из работников профсоюза советских шахтеров сказал: «Это товарищ Соботка, немецкий эмигрант, который получил у нас работу и квартиру». На это президент федерации французских шахтеров Винь ответил: «Ну, мы знаем товарища Соботку и его отношение к советским профсоюзам. Мы во Франции позаботились о шести немецких шахтерах - профсоюзных деятелях, предоставив им работу и квартиру, и, если товарищ Соботка когда-нибудь приедет во Францию, мы ему тоже поможем, несмотря на существующие между нами противоречия». В то время я посмеялся над этим предложением. А через 15 месяцев у советских профсоюзов больше не нашлось работы для меня. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить!
Поскольку в доме, где я живу, очень часто бывают французские товарищи, то Винь, вероятно, узнал, что я безработный, потому что весной 1939 г. он передал мне привет через одного товарища из северной Франции, который был здесь в Москве. Если у меня нет работы, сообщил он, я должен приехать во Францию, он поможет мне найти работу. Я не знаю, была ли это ирония, насмешка или же честное намерение. Но одно я знаю, товарищи, что благодаря моей 30-летней деятельности в рабочем движении я в любой стране нашел бы поддержку.
Тяжелая душевная борьба, которую я выдержал и которая была связана с моим увольнением, с тем, как со мной обращались, и с - хотя и невысказанным вслух - обвинением в том, что я отец фашистского шпиона, не осталась незамеченной моей женой. Это приводило ее в еще большее отчаяние. Сейчас уже установлено, что мой сын невиновен. В середине сентября я узнал от первого секретаря военного трибунала, Арбатская пл., 37, что дело моего сына находится там на пересмотре. Я попросил одного адвоката, товарища Русакова, в случае, если состоится процесс, взять на себя в суде защиту интересов моего сына. Когда заболела моя жена, я попросил адвоката еще раз пойти в военный трибунал, поскольку сам я не мог пойти туда, и просить ускорить решение по делу сына, так как от его освобождения зависит жизнь моей жены. 11 декабря мне сообщили, что военный трибунал не может вести процесс, дело будет решено в другом месте, причем, вполне вероятно, желательным для меня образом, т. е. позитивно.
Но проходит день за днем и ничего не решается. Тем временем мать страдает и в отчаянии зовет сына. Еще 18 декабря врач сказала мне, что если бы состоялось свидание больной с ее сыном, то в ее состоянии могла бы наступить решающая перемена. Но что делать, если у людей вместо сердца камень.
На этом, товарищи, я хочу закончить, у меня нет особых просьб к Вам. Я только хотел сообщить Вам о судьбе члена партии 30 лет жизни отдавшего социалистическому рабочему движению, почти 20 лет проработавшего в Коммунистическом Интернационале и советских профсоюзах.
С коммунистическим приветом (Густав Соботка)
окончание