много всестороннего материала по ряду вопросов или раннее творчество тов.зыкова
5-е июня 1920 г., 5-е июня 1921 г.
Воспоминания.
Рассветает... Тюрьма начинает просыпаться... Скоро проверка... Нужно забыть светлые сны и вернуться к горькой действительности.
Сегодня день начинается мрачно. Мрачно как никогда... Вчера из контрразведки в тюрьму доставили до полусмерти избитого товарища. Привели и отправили в больницу, а у койки его поставили часового. Значит, «смертник».
Но еще мрачней кажется середина дня. «Каторжанин», разносящий хлеб, передал нам записку, что привезенный это Исаак Верховский, что был провал подрывной группы и что в контрразведке сидит еще 12 человек. Душно. Ужас охватывает. Неужели остальные товарищи погибнут от рук палача?
30 мая. Арестован тюремный надзиратель по обвинению в том, что якобы передавал что-то Верховскому. Днем привезли еще троих из числа 13, арестованных контрразведкой. Все «смертники». В газете, которую удалось получить, промелькнула заметка об аресте 13 «бандитов» и разгроме шайки коммунистов.
Темно, непроглядно темно.
1 июня. Суд назначен на 4. Приговор ясен уже по обвинению, помещенному в газете.
Обвиняется в покушении на взрыв поезда Слащова, нашли взрывчатые вещества. Еще 13 бойцов выбывают из строя. Больше арестованных в тюрьму не переведут. Остальных прямо из контрразведки поведут на суд, а может и на виселицу.
4 июня. Сегодня все возбуждены. Арестованных повели на суд, и все ждут результатов, хотя надеяться не на что.
В маленькой камере невыносимо душно. Наконец, к вечеру приводят в тюрьму всех 12. Среди них одна женщина. Все приговорены к расстрелу.
Исчезла последняя надежда.
Пьяный офицер делает последнюю проверку. Конечно, о сне никто и не думает.
Около часу ночи в тюрьму пришли солдаты. Это за осужденными.
Вдруг по тюрьме раздаются крики. Крики из одиночек. Неужели их бьют? Кулаки сжимаются от ненависти.
Вывели 9 человек, остальные 4, в том числе и Соня Разумова, предпочли покончить жизнь самоубийством, не дожидаясь наемных палачей.
9 человек со скрученными за спиной руками вышли из выхода тюрьмы. Тихо. Ужас сжимает грудь, охватывает сердце. Пелена отчаяния застилает мозг. Все смотрят друг на друга мутными глазами и ничего не видят.
Залп...
Один и другой.
Все кончено. «Правосудие» сделало свое дело. На гаризонте начала заниматься заря... Заря 5-го июня, которую уже не увидят эти 13 бойцов.
Когда же кончится это? - выкрикивает кто-то в камере.
Да, когда же это окончится. Когда, наконец, кровожадная кучка душителей будет раздавлена молотом рабочего. Никто не знал, когда, но каждый верил, что скоро над Крымом взовьется красное знамя победы пролетариата.
А сегодня 5-е июня 1921 г. Прошел год. Семь месяцев уже развевается красное знамя над Крымом. Не увидели их эти 13 товарищей, не увидели их и многие другие, замученные и расстрелянные белыми.
Теперь мы продолжаем дело освобождения угнетенных, дело, за которое боролись и умерли эти 13 и многие другие.
Н.Ярко.
"Красный Крым", Симферополь, 05.06.1921
Суд доведет дело до конца.
При ознакомлении с ходом процесса над правыми эс-эрами, невольно бросается в глаза целый ряд уверток и всякого рода «адвакатских» фокусов, направленных к срыву суда.
Особенно ярко это вырисовывается во время ухода господ защитников, приехавших из-за границы и российской буржуазной защиты.
Господин Вандервельде и комиссия, явившись на пролетарский суд, и поняв, что здесь никто не собирается шутить и что подзащитным «социалистам» придется действительно ответить за свои темные делишки, очевидно, наметил совместно с остальной защитой и самими подсудимыми первой группы продуманный план срыва и дискридитации пролетарского суда.
После целого ряда мелких попыток срыва, окончившихся неудачей, Вандервельде и К идут на более крупный шаг - покидают суд, заявляя, что ему не дают защищать невинных агнцев по всем правилам буржуазной адвокатуры.
Уезжая из пределов РСФСР, эти господчики решили оказать давление на ход суда, путем одурачиванья незнакомых с сущностью преступлений эс-эров пролетарских масс запада.
Они хотят убить двух зайцев.
И помешать ходу суда, и поднять свой заплесневевший авторитет в глазах рабочих масс.
Удастся ли это?
Пролетариат запада знаком с процессом эс-эров только по сведениям, даваемым буржуазными газетами, следовательно по сведениям перерванным и исковерканным так, что пожалуй господа эс-эры сами удивятся.
Недостаточно развитый рабочий класс любит героические выступления и, пока на западе зажато горло пролетарской прессе, дурачить рабочих можно.
Нужно все же помнить, что неестественное долго существовать не может.
Секции Коминтерна на западе уже повели усиленную работу по разъяснению злодеяний эс-эров.
Ход процесса в последнее время появляется в виде перепечаток из «Правды» в органах «сменовеховцев».
И господа адвокаты отлично понимают недолговечность этого дельца.
Они стараются в срочном порядке использовать это «общественное мнение» для нажима на Верховный Трибунал.
Но если рабочие запада еще заблуждаются, принимая за чистую монету ложь Вандервельде, то это потому, тчо они чувствовали революционной в ковычках деятельности эс-эров у себя на спине.
А раз это так, то всякое решающее слово должно принадлежать не им, а тем, кто видал и чувствовал их благие дела - русскому пролетариату.
А рабочие России уже сказали свое слово.
Многотысячные выступления рабочих уж приговор произнесли.
В своих резолюциях вся рабоче-крестьянская Россия от Кавказа и до Владивостока сказала, что господа социалисты-революционеры наделали много темных делишек, что они виноваты и что приговор должен быть произнесен.
Видя, что ничего не выходит, и суд продолжается, уходит почти под тем же предлогом, что и заграничная, и русская защита.
Конечно, этим дело не ограничится.
Еще ряд попыток к срыву суда будет произведено.
Может быть, первая группа эс-эров откажется давать показания и присутствовать на суде, может быть еще что-нибудь выкинут подсудимые, но дело для пролетариата России ясно.
Рабочий Запада узнает правду, и тогда ложь «адвокатов» полетит вверх ногами.
Пролетарский суд будет доведен до конца.
Преступники понесут кару по заслугам.
Н.Я.
"Рабочий", Феодосия, 07.07.1922
Библиография.
«Смена». Двухнедельный журнал рабочей молодежи. Орган ЦК РКСМ. Изд. «Мол.гвардии» и Мосполиграфа, 32 стр.
В конце января вышел в свет 1-й номер «Смены» - общественно-научного, популярного журнала рабочей молодежи. Пред журналом стоит огромная по важности задача удовлетворения запросов рабочего подростка, воспитания в нем интереса к современной художественной литературе, популярного разъяснения жизнью ставящихся научных вопросов.
Справится ли журнал с этой задачей? - сейчас, после выхода только первого номера, сказать трудно. Однако, о первом номере можно сказать многое.
Прежде всего, следует отметить, что во всем номере, от первой до последней строки, выдержан ясный, популярный язык. Журнал на 4-х печатных листах дает читателю много всестороннего материала по ряду вопросов. Увлекательный роман «Дело Эрбе и Ко.» несомненно привлечет здоровый интерес читателя. Научный и социально-экономический отделы содержат много интересных и ценных материалов.
К числу недостатков номера следует отнести некоторую разбросанность материалов и отсутствие правильной планировки отделов. Это легко исправимые недостатки, стушевывающиеся при сопоставлении с достоинствами номера. Однако, они портят лицо журнала и следовательно, на их исправление нужно обратить серьезное внимание.
В общем и целом, первый номер журнала «Смена» оправдывает огромный интерес, с которым рабочая молодежь ждала выхода журнала.
Н.Ярко.
"Правда", Москва, 12.02.1924
Через черту.
(рассказ)
Вычеркнут... Списан в расход по книгам партийных счетов. Был Глаголев и нету Глаголева.
Вместо партийного билета осталась просроченная справка об отобрании билета на время чистки, да выписка из протокола контрольной комиссии: «Как разложившийся элемент исключить из рядов РКП(б)» Несколько маленьких, обрубленных слов - две строки. «Слушали»... «Постановили»...
А на глаза накатилась черная, непроглядная завеса. Грудь придавил липкий, тяжелый ком...
Вычеркнут... Списан в расход...
Там, в следующей комнате его квартиры, переливается смех жены. Там весело. Там ее друзья...
И его друзья. Его новые, теперешние друзья...
Голова устало опустилась на протянутые вдоль стола руки. Сегодня он туда не пойдет. Сегодня он должен решать...
* * * Глухо звонят часы - новые часы в аляповатой золоченной отделке. Один, два удара.
Глаголев еще ничего не решил. Без мысли, без желания что-либо увидеть впился он немигающим мутным взглядом в полосу сочащегося сквозь неплотно закрытую дверь света.
Его «вчера»... Это «вчера» революционера. Правда, оно утонуло, занесено грязным илом сегодняшней жизни. Но «вчера» у него было.
Где же грань между этим «вчера» революционера и «сегодня» исключенного из партии? Где грань? Где перешагнул он через черту? Когда «вчера» превратилось в «сегодня»?
Длинная вереница картин поползла перед немигающим взглядом Глаголева. Там, на глянцевитом кафеле освещенной полосой света печки, точно картины туманного фонаря, запестрели эпизоды его жизни.
Он, вычеркнутый из списков, стал вспоминать...
* * * Тревожно всхлипывающий гудок разбудил его еще до рассвета. Он не удивился проснувшемуся в неурочный час гудку. Он, Васька Глаголев - чумазый фабричный парень - в курсе всех событий своего завода, да и всего маленького захолустного городка.
Зовет гудок - значит надо итти. Навстречу пронизывающему, осеннему дождю в перемежку с лихо посвистывающими пулями - ушел из теплой хаты Васька.
Он молод - это ничего. Энтузиазм двадцати лет кидает его с баррикады на баррикаду.
- Шалой парень, - любовно поглядывая на него, говорят старики-рабочие. - Пропадет ни за грош...
А Глаголев с отнятым у солдата карабином все три дня городских боев был впереди. Это он, Глаголев, нацепил красную тряпку на гордый шпиль губернаторского дома.
- Ваську в совет! - кричали потом на собрании рабочие. - Он большевик, а мы за большевиков.
Слякотным осенним утром вызвал Глаголева заводской гудок из курной лачуги. Вызвал, чтобы больше не пускать назад. Сквозь дождь и сетку пулеметного огня пришел Глаголев к партии, отдал ей всего себя.
... Ноябрь 17-го года. Как давно это было...
* * * Ласковые лучи с утра горячего солнца нежно скользят по наливающейся золотистой пшенице. Хлеба, точно море волнистое, заливают широкую долину, подкатываются к убогой, обуглившейся от оружейной стрельбы станции.
Мирную тишину спокойствием дышащей черноземной степи изредка прерывает гневный свист.
- У-у-ф! - Сердито плюхается в рыхлую землю снаряд, далеко разбрасывая золотые блестки колосьев.
В заплеванной, прокуренной комнате полусгоревшей станционной будки - штаб красных.
Глаголев уже третьи сутки на ногах. Он - военком боевого участка. Нервным росчерком подписывая приказы, он высчитывает в уме силы своего отряда и думает - не забыл ли чего.
- Товарищ военком, на линию вас просят! - запыхавшийся, потный красноармеец устало облокотился на косяк похилившейся двери.
- На линию? Сейчас буду.
Глаголев пойдет. Там, в двадцати верстах от штаба - фронт. Там сцепились две силы. В мертвой хватке зажали друг друга красные и белые. Там смерть пожинает много плодов. Свист ружейных пуль, татаканье говоруна-пулемета вместе с ленивым покашливаньем орудий - сливаются в разухабистую, жуть наводящую, песнь.
Но он пойдет. Он, Глаголев - солдат большевистской кагорты. Ему поручен этот участок фронта. И он, Глаголев, пойдет.
... Это время тоже кануло в лету...
* * * Давно уже отзвучал неугомонный стрекот машинки. Сумерки раннего зимнего вечера стерли контуры длинных канцелярских столов. Темно. Только в кабинете продкомиссара горит огонь.
- Много керосину переводит наш комиссар, - говорит хромой старик. - Другой раз всю ночь со светом - над бумагами возится.
В усталой руке дрожит обломанная ручка. Лишь скрип пера, да нервное дыхание согнувшегося над столом человека нарушают тишину.
- Дз-з-з! - разрывая безмолвие, зашипел охрипший, поломанный телефон.
- Глаголев у телефона... В Михайловке?... Убит Файнштейн?.. Надо поехать...
Тонкая губа больно прикушена крепким белым зубом.
- Еще один...
Продработа - боевой участок нового фронта. На нем погибло много уже.
Сегодня убит Файнштейн. Завтра, может быть, убьют Глаголева.
Но дело?..
Глаголев - член партии... Глаголев сделает все, что в его силах.
* * * Когда же началось «это»? Когда он перестал быть тем, прежним строителем баррикад уездного городишка, военкомом боевого участка, организатором яростной драки с кулаками за хлеб, ради победы над белыми? Какая причина выбила из большевистской цепи когда-то крепкое звено?
- Вася, что же ты не идешь ужинать? Ждут тебя... - в комнату вместе с волной яркого электрического света, вместе с запахом дешевых духов - вошла его жена.
Подошла. Полные руки обвились вокруг шеи.
- Васенька, что ты сегодня такой? Ну идем же. Весело там...
Быстрее закружилась панорама картин. Точно длинная нить старушечьего клубка потянулась мысль.
- Уж не это ли? Не с этого ли началось?
* * * С этого...
Полоса ударной работы миновала. С нею вместе ушел период кипучей, необыденной деятельности. Начались будни. Серые будни, кропотливая, повседневная работа.
Глаголев устал от будней революции. А тут - встретилась Шура. Он часто потом старался понять, как это случилось. Старался и не мог. Просто так, невзначай.
Пять лет хлопотливой, неугомонной жизни. Все дни - партии , все мысли - делу. А теперь - кончилась боевая работа. Захотелось ласки, звал домашний уют.
Шура - дочь квартирной хозяйки. Полногрудая красивая женщина с полными холеными руками.
Сначала Глаголев не замечал ее. Потом - поцелуй невзначай. Приторный запах кричащих духов, одуряющий аромат тела, когда обнаженные руки впервые обвились вокруг шеи...
Шура стала его женой...
* * * Убогая его комната, заваленная в беспорядке набросанными книгами, приняла другой вид. Появились раскрашенные картинки над кроватью, узорная скатерть на столе. Незатейливый, на лету в столовке съедаемый обед, сменился чинным, степенным обедом вдвоем, на дому.
Появились гости. С гостями - выпивка.
Смутно замечал Глаголев, что иным он стал, что ушли от него, стушевались интересы общественной работы, изменился круг знакомых.
Прежде все иначе было. Свободная минута - в клуб, в ячейку. Свободный вечер - к товарищам. А теперь вечер дома, в кругу новых знакомых - друзей, родных жены.
И вечеров свободных как-то больше стало. Прежде - доклад за докладом, собрание за собранием - и вздохнуть некогда. А теперь - важными делами стал отговариваться он от кружка, от ячейки. Тянуло домой, к полногрудой хорошенькой Шуре, к пересуда гостей, к стакану вина.
Замечал это Глаголев. Чувствовал, внутренним глазом видел, что неладное у него , не так все. Видел, да ничего не предпринимал.
Свое брала усталость пяти лет напряженной работы. Засасывала среда. Новая для него, чужая среда, гонящаяся за маленьким, пошлым «счастьем».
Видел Глаголев - не мог исправить. Да и нельзя было здесь исправлять. Ломать нужно было. А на ломку сил не хватало.
Нежные, полные руки, дурманящий аромат красивого тела, ласки пьянящие - влекли его, сковывали волю. Уют шипящего самовара звал домой... От общественной жизни, от ячейки, от клуба.
Пошлые дешевые часы с малиновым звоном, покрытые позолотой нового золота, намалеванные голые красавицы в ореховых рамках над кроватью - становились милее кипучей жизни партийца.
Чуждыми, вуалью покрытыми, выглядывали интересы прежней среды, интересы рабочих. Перестал понимать он их - будто не свои, будто чужие ему.
А взамен - ежедневная выпивка, ежедневные гости нового, незнакомого прежде, круга.
Стал попозже приходить на работу - запустил дела. Отшатнулись товарищи - как на чужого смотрят.
Стал тонуть Глаголев. Видел, что тонет, а выплыть - сил не хватало.
* * * А теперь - исключен.
Живого человека вычеркнули из списка живых. Да полно, живой ли он?
Аппелировать? Да против чего возражать? Разве не разложился он? Разве не ушел от партии? Разве не променял интересов партии на интересы домашнего уюта? Разве не сменились заботы о деле заботами о позолоченных каминных часах?
Крепче сжимаются, поскрипывая, зубы. Пристальнее всматриваются в блестящий кафель остекляневшие глаза.
На кафеле ничего нет. А на столе, он знает это, клочок желтоватой, шершавой бумаги.
«...Исключить из рядов РКП...»
И тяжелее наваливается липкий ком. Скользкой мутью заливает горло.
- Значит конец? Разложился?
Мурашками бежит меж лопаток озноб. Мышью скребется больная мысль.
- Вычеркнут... Сброшен с партийных счетов...
- Васенька, ну спать идем... - призывно несется из соседней комнаты.
Что-то гадкое, противное залило всего.
В кровать, под картинки в ореховых рамках? В зовущие объятия Шуры - узаконенной, записанной в Загсе жены?
Нет... Глаголев не пойдет туда. Он не останется списанным в расход. Он не может так. Достаточно, по горло достаточно позолоченных часов.
На завод пойдет Глаголев. Туда, где знали его чумазым Васькой баррикад, энергичным Глаголевым боевого участка.
Вычеркнутый из партийных рядов - Глаголев не останется вычеркнутым.
Ник.Ярко.
"Красный Крым", Симферополь, 08.02.1925