mariage de convenance (1)
Респондент #76
16 октября 1950
Я работал с немцами еще до войны. Планировались операции против СССР. Эти планы были выработаны в начале 1939. В апреле или мае в Париж приехал представитель вермахта, чтобы поговорить со мной об организации саботажа и пропаганды. Я всегда был готов сражаться против большевизма. Я должен был издавать журнал в Праге, в то же время формировались бы группы для работы "на другой стороне", которые действовали бы из Румынии и Болгарии. Летом 1939 я перебрался на поднемецкие территории, но затем был заключен пакт от 22 августа, и вся моя работа была остановлена. Немцы сказали, что больше во мне не нуждаются. В 1940, после падения Франции, я возвратился в Париж.
В 1941 началась немецко-советская война и я не вправе скрывать, что мы были этим довольны. Я немедленно дал знать, что готов работать для разгрома Советов. Немцы отвечали: мы в вас не нуждаемся. Так некоторое время я оставался в Париже и бездействовал.
В ноябре 1941 меня посетил немецкий военный, попросивший меня отправиться в Берлин. Там мне предложили работу в тылу Красной Армии: это было не то, к чему я стремился, но в тот момент мне было трудно отказаться. Они хотели сбрасывать нас с самолетов над калмыцкими и казацкими территориями. Мы должны были действовать группами по 3-4 человека.
В рамках этой операции - которая носила, насколько я помню, кодовое название "Цеппелин" и управлялась штабом флота - в декабре 1941 мы прибыли в Симферополь. Я ехал с радостью, так как страстно желал снова увидеть мою страну. С самого начала мы были разочарованы. Нас учили как организовать акты саботажа и пр., кроме того мы ездили по лагерям военнопленных и отбирали людей (мне разрешалось отобрать четырех человек в день без всяких объяснений, я злоупотреблял этим разрешением, чтобы помочь этим ребятам). Мы увидели, насколько ужасно немцы обращаются с военнопленными. Тем временем наша подготовка продолжалась. Наш полет был назначен на конец апреля 1942. С нами были и представители других национальностей. У меня возникли сомнения, правильным ли делом я занимаюсь. Но мы находились на военном положении. Некоторые другие группы уже отправились на задание и погибли. Я попытался оттянуть нашу отправку, я доказывал, что территория, на которой мы должны работать слишком велика, что нам нужно еще 12 человек (т.е. 3 группы). Потребовалось время, чтобы набрать их и подготовить. Наконец, прибыли наши самолеты, и нам устроили прощальную вечеринку, на которой мы все выпили больше, чем следовало. В ходе беседы наш пилот, немецкий капитан, спросил меня: Вы всерьез хотите лететь? Я честно сказал: нет. Тогда он ответил: об этом нетрудно позаботиться, завтра мой самолет окажется неисправным, его отправят на ремонт в Николаев. Так и произошло, и назад самолет уже не вернулся. Тем временем в июне немцы заняли Калмыцкую республику, и нужда в том, чтобы мы прыгали с парашютами, отпала.
Я вернулся в Берлин, где началось формирование Национальных Комитетов. Вермахт отправил меня в министерство Розенберга, где меня сделали главой Калмыцкого Национального Комитета. Но до того как начать действовать, я еще раз побывал в России. У немцев возникла идея отправить группу из 30-40 уважаемых старых эмигрантов из малых народностей на занятую ими территорию, это называлось: кавказская зондеркоманда. Я присоединился к ней, чтобы помочь наладить управление, печать и пр. на калмыцких территориях. Мы отправились в октябре 1942. В Крыму в 1941-42 наша работа была хорошо организована, мы имели всевозможные привилегии. В этот раз было иначе. Наш пронемецкий энтузиазм пропал, я больше не верил в то, что немцы поддерживают национальный вопрос, исходя не только из своих собственных интересов. В начале я в это верил. Новая поездка определенно охладила меня. У восточного министерства на Кавказе не было собственных отделений, поэтому нас приставили к СС. В кавказскую зондеркоманду входили известные люди. Эсэсовцы привезли нас в Ставрополь. Там нас разместили в разрушенном здании школы, на полу, без дров и теплой одежды. Среди нас был 70-летний черкесский генерал князь Султан-Гирей. Депутации местных жителей осаждали нас с утра до ночи. Князь намеренно выбрал самый грязный угол и нарочито в течение двух месяцев принимал делегации только там. Пусть люди видят, как немцы к нам относятся, говорил он.
Лишь в декабре 1942 мне позволили отправиться в Элисту. Добираться я должен был самостоятельно. Наконец я попал в Элисту, но лишь на две недели, большую часть которых провел под своего рода домашним арестом. Дело в том, что я первым делом посетил бургомистра, зондерфюрера, издававшего газету, другого зондерфюрера, который рекрутировал местное население в армию, а официально меня направили в элистинскую СД, и местный сотрудник СД немедленно устроил мне разнос: "Вам не позволено контактировать с кем бы то ни было без моего разрешения" и т.д. Я ответил, что никому здесь не подчиняюсь. Либо я - представитель калмыков и нахожусь здесь, чтобы быть в контакте со своим народом, либо я - чиновник восточного министерства и не подчиняюсь СД. Он сказал, что ему плевать. Так я сидел дома и принимал делегацию за делегацией калмыков, прибывавших из районов. Затем Красная Армия прорвала фронт, и немцы начали отступать. Уезжали все, но сотрудник СД оставался, и я вместе с ним. Я пытался присоединиться к уезжавшим калмыкам, но он не отпустил меня с ними, равно как и не позволил вернуться в нашу штаб-квартиру в Ставрополь. Наконец, уехали и мы, по дороге ночью он отобрал у меня пистолет и бинокль. Это была полночь, 31 декабря 1942. Неделю он продержал меня под арестом в гостиницу, затем мы направились в Ставрополь. Сотрудник СД написал рапорт, обвинявший меня в нарушении военной дисциплины перед лицом врага. Его начальник приказал начать расследование, но кроме двухчасового допроса ничего не произошло. Вся зондеркоманда была весьма опечалена.
Наконец, в начале 1943 были организованы Национальные Комитеты. И тогда и сейчас я считаю, что присоединившись к ним, я поступил правильно. Вне всяких сомнений, среди членов Комитетов было немало карьеристов, которые подстраивались под немецкие требования. Отъявленных нацистов было немного: никакой разумный житель Азии не мог быть таковым, узнав о немецкой расовой теории и программе.
Деятельность Комитетов была не очень продуктивной. Я не согласен с теми, кто доказывает, что Розенберг поддерживал сепаратизм. Комитеты в первую очередь были ширмой и орудием пропаганды, подконтрольным восточному министерству органом. Планов независимости не было. Большинство членов Комитетов соглашались с таким устройством, потому что
1) надеялись, что их работа по формированию национальных соединений на немецкой стороне повысит важность их роли в глазах немцев
2) главным образом потому что считали, что лишь таким образом могут помочь своим землякам.
Ужасные условия жизни в лагерях военнопленных и остарбайтеров могли вызвать сочувствие даже у самых равнодушных. Это был marriage de convenance
Нужны ли были Комитеты? Думаю, да:
1) из-за исторических условий, в которых они были созданы
2) в силу законов гуманности.
Сейчас можно услышать упреки в адрес Калмыцкого кавалерийского корпуса (ККК), но он возник лишь потому, что часть населения, так или иначе сотрудничавшая с немцами, боялась оставаться на своей территории, когда началось наступление Советов. С немцами ушло около 5000 мужчин и женщин. Зондерфюрер доктор Долль (бывший, как я считаю, также и советским агентом - в конце концов он остался на советской стороне) начал формировать эскадроны еще в Калмыцкой АСР. По пути оттуда в ККК вступило 4000 человек. Людям было некуда податься, это были простые, обычные люди, а служба в ККК обещала еду и какое-то устройство, пусть и обязывала сражаться, чего они и в мыслях не держали. В 1944 я посещал эти соединения в Польше, где корпус занимался грязной работой - борьбой с партизанами. Чуть ли не половину составляли женщины, дети и старики, оставшиеся были в большинстве своем необучены. Моей целью было не мытьем, так катаньем отозвать корпус оттуда, тем более что мы уже больше не верили в возможность победы немцев. Корпусом командовал д-р Долль, подчинявшийся генералу Кестрингу. Наконец, мне удалось отозвать около тысячи наших солдат из Польши. Д-р Долль противопоставлял свой корпус нашему берлинскому Комитету. Я печатал в Берлине ежемесячный журнал для наших войск, но Долль приказывал сжигать все полученные экземпляры. Он не хотел сотрудничать с нами и в некотором отношении это было для нас удобно. В 1944 Долль "попал в руки русских", и затем я отправился с инспекцией в наши соединения: это был настоящий цыганский табор.
Другие Национальные Комитеты были основаны до нашего: немцы были мало заинтересованы в калмыках, это небольшой народ. Один чиновник в восточном министерстве весьма нам помог, я навсегда обязан ему вне зависимости от того, был он нацистом или нет (думаю, что нет): Цайтлер. Он родился на Кавказе, кажется, сейчас он в Западной Германии. Людей, занимавших высокие посты, я видел редко: фон Менде я встречал лишь пару раз.
С Туркестанским Комитетом немцы обращались куда лучше. туркестанцы сотрудничали более плотно, в свою очередь, немцы, так как они никогда не приближались к их территориям, у них не было администрации или имущественных интересов на этих территориях, поэтому они могли делать далеко идущие обещания и позволять туркестанцам действовать более свободно. Глава Туркестанского Национального Комитета (дававший показания на Нюрнбергском Трибунале) Каюм Хан фактически имел дипломатический статус. Мои отношения с ним были не слишком хороши. Он часто посещал Розенберга и фон Менде. У других комитетов было не так много денег, они были меньше, но имели больше прав, чем наш. Большой ошибкой будет предполагать, что Германия проиграла войну, потому что поддерживала сепаратистов. Да, немцы хотели разъединить советские территории, но не предоставить им какую бы то ни было независимость.
Я размышлял не бросить ли все. Если бы я не был втянут в это с самого начала, я бы мог остаться в стороне, но я уже настолько крепко влип, что бросать все было бы рискованным. Кроме того я действительно хотел помочь своим землякам. Никто не может сказать, что бы получилось, если бы немцы на самом деле поддерживали нацменьшинства.
Столь же неверно было бы сказать, что просоветские настроения стали следствием возникновения настроений антинемецких. По моему мнению восемьдесят процентов людей, воевавших с немцами, находились в безвыходной ситуации: они сражались не за советы, которых ненавидели, а за свою поруганную честь, мстя за унижение и обман, который испытали.
1942 был годом большой перемены настроений. Я наблюдал это в Крыму, на Кавказе, на Украине. В 1941 я ехал через Украину: там люди реально встречали немцев хлебом и солью. Немцы были желанными дорогими гостями, как для русских, так и для украинцев и крымских татар. Только невероятная немецкая дурость развернула эти настроения на 180 градусов. Людей без всякой нужды губили тысячами. Уже весной 1942 настроения населения стали радикально иными. В Днепропетровске я наблюдал такую сцену: в местном ресторане работали две местные девушки - до войны учившиеся в Москве в мединституте. Пришли пять или шесть немецких солдат, сожрали пирожные и конфеты, а потом заорали: "Слишком дорого". Одна из девушек, нимало ни смутившись, сказала им, что если в Берлине сладости дешевле, они могли бы там и оставаться. Солдаты ответили, что пришли освободить русских. Девушка: и на том спасибо, но все же лучше возвращайтесь домой. Удивительно, но немцы ушли без всякого скандала. После этого девушка сказала мне: оба (Сталин и Гитлер) - негодяи, но я предпочитаю своих негодяев.
Партизанское движение не было великорусским антисепаратистским движением ни в коей степени.
Немецкая политика во время оккупации калмыцкой территории: что касается религии, храмы открывались свободно. Но в отличие от других я не видел особого религиозного энтузиазма. То же верно в отношении других оккупированных территорий: я часто заходил там в православные церкви. Я бы был рад увидеть больше набожности, но на самом деле церкви редко заполнялись полностью и среди прихожан было мало молодежи.
Колхозы не были распущены. Это, если говорить о населении, было серьезным камнем преткновения. Во многих случаях прежние руководители остались на своих постах. Я нигде не видел примеров того, чтобы крестьяне взяли власть в свои руки, разделили между собой скот и пр.
Когда я прибыл в Элисту, там один немецкий зондерфюрер издавал на русском газету "Свободная Земля". Неоднозначное название, его можно проинтерпретировать и как "Ничья земля", "кто нашел, тому и принадлежит". На деле ни один калмык не говорил по-немецки, поэтому использовался русский персонал: особенно русские переводчики, и, конечно, они изрядно водили калмыков за нос. К примеру, в Башанту прибыли 120 калмыцких военнопленных вместе с русскими военнопленными, сбежавшими из немецкого лагеря. В декабре немцы арестовали калмыков, так как русская переводчица в немецкой штаб-квартире назвала их советскими агентами или что-то в том же духе; русские же были освобождены. Русский бургомистр обвинял калмыков во всевозможных преступлениях. Конечно, там были и коммунисты.
Я ожидал, что особенно среди калмыков не встречу коммунистических настроений. Действительно, правоверных большевиков среди них не было. Но имел место известный советский патриотизм, особенно среди молодежи. Мне было трудно понять их аргументацию. Они говорили: вспомните, как калмыки жили раньше? Мы не коммунисты, но посмотри на нас сейчас. У нас есть своя республика, своя столица, свои министры и великолепный Дом Советов. В Москве прислушиваются к нацменам. Сейчас здесь немало школ. Одна девушка сказала мне: до войны здесь было несколько богачей и тысячи бедняков. А сейчас все поля засеяны, на них работают комбайны и пр. Я пытался вернуться к разговору о свободе, но они отвечали: это здорово, моральные принципы и все такое, однако хлеб всему голова. Я был этим несколько разочарован. Тридцать лет оставили свой отпечаток, и это надо принимать во внимание. Пути назад нет. Там вырос новый человек: способный, умеющий подстраиваться и ассимилироваться, свободный от угрызений совести.
Но в России были и хорошие, чистые люди. К примеру, в Николаеве я жил в бедной семье которая фактически голодала. Их 17-летний сын должен был пройти ночью 25 километров, чтобы накопать немного картошки. Однажды я попросил его продать для меня на рынке некоторые вещи, которые я привез из Румынии, сказав, что все, что он выручит свыше 150 рублей он может оставить себе. Он отдал мне 300 рублей и не оставил себе ни копейки несмотря на то, что они бедствовали.
В 1943-44 я независимо от Комитета отправился к Власову. Мы обсуждали как продолжить нашу работу, и он был весьма убедителен. Мы планировали продолжать сопротивление даже без немцев.
Нынешняя политическая ситуация среди калмыков.
Среди новых эмигрантов-калмыков нет серьезных политических фигур. Так что общественная жизнь эмигрантов - их около 700 - полностью в руках старой эмиграции. Среди них нет каких-то партий, но мнений разделяются в соответствии с четко определенными позициями.
Два относительно малозначимых интеллектуала, которых уважают, но которые не имеют последователей, это 1)Николаев и 2)Ремелев. Николаев - беспартийный демократ, насквозь антинацист. Ремелев - приспособленец, одно время изображавший из себя демократа, а затем сотрудничавший с Чухновым (возглавлвшего крайне-правую монархическую группу великороссов), сейчас он в Шляйсхайме.
3) твердое ядро эмиграции - последователи Шамбы Балинова
4) лидер четвертой группы - Степанов. Балинов отказался вести с ним дела и подозревает, что тот симпатизирует Советам или даже связан с ними. Во время войны Степанов был подчиненным Балинова в Национальном Комитете. В 1943 Степанов с тремя казаками (вся история калмыцко-казацких связей нуждается в уточнении) основал в Праге казацкую нацистскую партию. Он был генеральным секретарем, хотя на деле никакого "движения" не было. Я пригласил немецких чиновников и пр. в Постоянную Ассамблею. В 1945 Прага была "освобождена", все три казака стали сотрудниками НКВД, все трое хорошо известны: один - поэт, другой - инженер. В 1945 в Берлине Балинов предложил Степанову уходить на запад, пока не пришли русские. Степанов отказался. Он был единственным калмыком, который остался в Берлине. Он работал там переводчиком в советской комендатуре. Потом он утверждал, что убежал, когда появился НКВД. Неясно, как он пересек границу между зонами и попал на запад. Он утверждает, что перешел мост, когда два советских охранника отвлеклись. В июне 1945 он появился в калмыцком лагере в Баварии, затем исчез на неделю, а когда вернулся, сообщил, что ездил повидать свою семью, оставшуюся в Праге. Затем на общем собрании через день после возвращения он заявил, что калмыки должны выдать своих "военных преступников" Советам. Но запроса на экстрадицию не было и никого не отметили. Возможно, его семью использовали, чтобы принуждать его к подобным действиям. Будучи старым эмигрантом он однако стал дипи. Он, бывший диктор геббельсовского радио, сегодня пользуется доверием ИРО. Калмыки искусственно разделены с тех пор, как Степанов возглавляет свой лагерь в Ингольштадте и все большее число калмыков перебирается оттуда в Варнер-казерне в Мюнхене, где главенствует группа Балинова. Степанов сейчас публикует статьи в местной немецкой прессе, которые, согласно Балинову, наносят им ущерб, так как в них утверждается, что большинство калмыков во время войны было настроено пронемецки, а большинство живущих сейчас здесь калмыков составляют вовсе не новые дипи. С точки зрения проблем эмигрантов Балинов считает это сознательным причинением ущерба. Степанов утверждает, что организовал отправку в Парагвай, но Балинов сомневается, что Степанов сам туда уедет. В 1948 Балинов издавал здесь газету "Обозрение". В первом номере был напечатан намек, что деятельность Степанова идет на пользу Советам. Степанов добился того, что ответственное за газетные лицензии бюро ИРО сделало нагоняй Балинову и пригрозило закрыть его газету, если он не откажется от своего обвинения. Балинов напечатал объяснение, что он не называл Степанова советским агентом.
Сами по себе настроения калмыков вовсе не антирусские.
После войны было два случая проникновения советских агентов в калмыцкую среду. Первый был открыто просоветски настроенным калмыком, степановским протеже, желавшим вернуться на родину. Вскоре его жена уже рассказывала в радиопередаче из Киева, что калмыки в Пфаффенхофене хотят вернуться домой, но Балинов и пр. им препятствуют. Имя Степанова не упоминалось. Во втором случае Степанов добился освобождения человека, подозреваемого в том, что он советский агент. Этот человек был посажен американцами в тюрьму без каких-либо доказательств. Десять калмыцких лидеров совещались и некоторые из них (вкл. Балинова и ряд его политических противников) объявили, что арестованный - агент. Буддистский священнослужитель проявил благодушие и счел его невиновным за недостатком улик. Степанов ушел от ответа, но впоследствии добился его освобождения. аргументируя, что заключенный был верующим буддистом, а значит не мог быть коммунистом. Через день после выхода на свободу бывший арестант убил калмыцкого доктора (которого очевидно однажды завербовал, но который вышел из игры) и сбросил его тело в Дунай. Сейчас он в тюрьме.
Похоже, что Степанов пользуется доверием людей из ИРО и разведки CIC, но Балинов считает его посредственностью, не заслуживающей доверия. Многие ранее служившие в калмыцком корпусе занимают скорее сторону Балинова, который не планирует отправляться в Парагвай.
окончание
16 октября 1950
Я работал с немцами еще до войны. Планировались операции против СССР. Эти планы были выработаны в начале 1939. В апреле или мае в Париж приехал представитель вермахта, чтобы поговорить со мной об организации саботажа и пропаганды. Я всегда был готов сражаться против большевизма. Я должен был издавать журнал в Праге, в то же время формировались бы группы для работы "на другой стороне", которые действовали бы из Румынии и Болгарии. Летом 1939 я перебрался на поднемецкие территории, но затем был заключен пакт от 22 августа, и вся моя работа была остановлена. Немцы сказали, что больше во мне не нуждаются. В 1940, после падения Франции, я возвратился в Париж.
В 1941 началась немецко-советская война и я не вправе скрывать, что мы были этим довольны. Я немедленно дал знать, что готов работать для разгрома Советов. Немцы отвечали: мы в вас не нуждаемся. Так некоторое время я оставался в Париже и бездействовал.
В ноябре 1941 меня посетил немецкий военный, попросивший меня отправиться в Берлин. Там мне предложили работу в тылу Красной Армии: это было не то, к чему я стремился, но в тот момент мне было трудно отказаться. Они хотели сбрасывать нас с самолетов над калмыцкими и казацкими территориями. Мы должны были действовать группами по 3-4 человека.
В рамках этой операции - которая носила, насколько я помню, кодовое название "Цеппелин" и управлялась штабом флота - в декабре 1941 мы прибыли в Симферополь. Я ехал с радостью, так как страстно желал снова увидеть мою страну. С самого начала мы были разочарованы. Нас учили как организовать акты саботажа и пр., кроме того мы ездили по лагерям военнопленных и отбирали людей (мне разрешалось отобрать четырех человек в день без всяких объяснений, я злоупотреблял этим разрешением, чтобы помочь этим ребятам). Мы увидели, насколько ужасно немцы обращаются с военнопленными. Тем временем наша подготовка продолжалась. Наш полет был назначен на конец апреля 1942. С нами были и представители других национальностей. У меня возникли сомнения, правильным ли делом я занимаюсь. Но мы находились на военном положении. Некоторые другие группы уже отправились на задание и погибли. Я попытался оттянуть нашу отправку, я доказывал, что территория, на которой мы должны работать слишком велика, что нам нужно еще 12 человек (т.е. 3 группы). Потребовалось время, чтобы набрать их и подготовить. Наконец, прибыли наши самолеты, и нам устроили прощальную вечеринку, на которой мы все выпили больше, чем следовало. В ходе беседы наш пилот, немецкий капитан, спросил меня: Вы всерьез хотите лететь? Я честно сказал: нет. Тогда он ответил: об этом нетрудно позаботиться, завтра мой самолет окажется неисправным, его отправят на ремонт в Николаев. Так и произошло, и назад самолет уже не вернулся. Тем временем в июне немцы заняли Калмыцкую республику, и нужда в том, чтобы мы прыгали с парашютами, отпала.
Я вернулся в Берлин, где началось формирование Национальных Комитетов. Вермахт отправил меня в министерство Розенберга, где меня сделали главой Калмыцкого Национального Комитета. Но до того как начать действовать, я еще раз побывал в России. У немцев возникла идея отправить группу из 30-40 уважаемых старых эмигрантов из малых народностей на занятую ими территорию, это называлось: кавказская зондеркоманда. Я присоединился к ней, чтобы помочь наладить управление, печать и пр. на калмыцких территориях. Мы отправились в октябре 1942. В Крыму в 1941-42 наша работа была хорошо организована, мы имели всевозможные привилегии. В этот раз было иначе. Наш пронемецкий энтузиазм пропал, я больше не верил в то, что немцы поддерживают национальный вопрос, исходя не только из своих собственных интересов. В начале я в это верил. Новая поездка определенно охладила меня. У восточного министерства на Кавказе не было собственных отделений, поэтому нас приставили к СС. В кавказскую зондеркоманду входили известные люди. Эсэсовцы привезли нас в Ставрополь. Там нас разместили в разрушенном здании школы, на полу, без дров и теплой одежды. Среди нас был 70-летний черкесский генерал князь Султан-Гирей. Депутации местных жителей осаждали нас с утра до ночи. Князь намеренно выбрал самый грязный угол и нарочито в течение двух месяцев принимал делегации только там. Пусть люди видят, как немцы к нам относятся, говорил он.
Лишь в декабре 1942 мне позволили отправиться в Элисту. Добираться я должен был самостоятельно. Наконец я попал в Элисту, но лишь на две недели, большую часть которых провел под своего рода домашним арестом. Дело в том, что я первым делом посетил бургомистра, зондерфюрера, издававшего газету, другого зондерфюрера, который рекрутировал местное население в армию, а официально меня направили в элистинскую СД, и местный сотрудник СД немедленно устроил мне разнос: "Вам не позволено контактировать с кем бы то ни было без моего разрешения" и т.д. Я ответил, что никому здесь не подчиняюсь. Либо я - представитель калмыков и нахожусь здесь, чтобы быть в контакте со своим народом, либо я - чиновник восточного министерства и не подчиняюсь СД. Он сказал, что ему плевать. Так я сидел дома и принимал делегацию за делегацией калмыков, прибывавших из районов. Затем Красная Армия прорвала фронт, и немцы начали отступать. Уезжали все, но сотрудник СД оставался, и я вместе с ним. Я пытался присоединиться к уезжавшим калмыкам, но он не отпустил меня с ними, равно как и не позволил вернуться в нашу штаб-квартиру в Ставрополь. Наконец, уехали и мы, по дороге ночью он отобрал у меня пистолет и бинокль. Это была полночь, 31 декабря 1942. Неделю он продержал меня под арестом в гостиницу, затем мы направились в Ставрополь. Сотрудник СД написал рапорт, обвинявший меня в нарушении военной дисциплины перед лицом врага. Его начальник приказал начать расследование, но кроме двухчасового допроса ничего не произошло. Вся зондеркоманда была весьма опечалена.
Наконец, в начале 1943 были организованы Национальные Комитеты. И тогда и сейчас я считаю, что присоединившись к ним, я поступил правильно. Вне всяких сомнений, среди членов Комитетов было немало карьеристов, которые подстраивались под немецкие требования. Отъявленных нацистов было немного: никакой разумный житель Азии не мог быть таковым, узнав о немецкой расовой теории и программе.
Деятельность Комитетов была не очень продуктивной. Я не согласен с теми, кто доказывает, что Розенберг поддерживал сепаратизм. Комитеты в первую очередь были ширмой и орудием пропаганды, подконтрольным восточному министерству органом. Планов независимости не было. Большинство членов Комитетов соглашались с таким устройством, потому что
1) надеялись, что их работа по формированию национальных соединений на немецкой стороне повысит важность их роли в глазах немцев
2) главным образом потому что считали, что лишь таким образом могут помочь своим землякам.
Ужасные условия жизни в лагерях военнопленных и остарбайтеров могли вызвать сочувствие даже у самых равнодушных. Это был marriage de convenance
Нужны ли были Комитеты? Думаю, да:
1) из-за исторических условий, в которых они были созданы
2) в силу законов гуманности.
Сейчас можно услышать упреки в адрес Калмыцкого кавалерийского корпуса (ККК), но он возник лишь потому, что часть населения, так или иначе сотрудничавшая с немцами, боялась оставаться на своей территории, когда началось наступление Советов. С немцами ушло около 5000 мужчин и женщин. Зондерфюрер доктор Долль (бывший, как я считаю, также и советским агентом - в конце концов он остался на советской стороне) начал формировать эскадроны еще в Калмыцкой АСР. По пути оттуда в ККК вступило 4000 человек. Людям было некуда податься, это были простые, обычные люди, а служба в ККК обещала еду и какое-то устройство, пусть и обязывала сражаться, чего они и в мыслях не держали. В 1944 я посещал эти соединения в Польше, где корпус занимался грязной работой - борьбой с партизанами. Чуть ли не половину составляли женщины, дети и старики, оставшиеся были в большинстве своем необучены. Моей целью было не мытьем, так катаньем отозвать корпус оттуда, тем более что мы уже больше не верили в возможность победы немцев. Корпусом командовал д-р Долль, подчинявшийся генералу Кестрингу. Наконец, мне удалось отозвать около тысячи наших солдат из Польши. Д-р Долль противопоставлял свой корпус нашему берлинскому Комитету. Я печатал в Берлине ежемесячный журнал для наших войск, но Долль приказывал сжигать все полученные экземпляры. Он не хотел сотрудничать с нами и в некотором отношении это было для нас удобно. В 1944 Долль "попал в руки русских", и затем я отправился с инспекцией в наши соединения: это был настоящий цыганский табор.
Другие Национальные Комитеты были основаны до нашего: немцы были мало заинтересованы в калмыках, это небольшой народ. Один чиновник в восточном министерстве весьма нам помог, я навсегда обязан ему вне зависимости от того, был он нацистом или нет (думаю, что нет): Цайтлер. Он родился на Кавказе, кажется, сейчас он в Западной Германии. Людей, занимавших высокие посты, я видел редко: фон Менде я встречал лишь пару раз.
С Туркестанским Комитетом немцы обращались куда лучше. туркестанцы сотрудничали более плотно, в свою очередь, немцы, так как они никогда не приближались к их территориям, у них не было администрации или имущественных интересов на этих территориях, поэтому они могли делать далеко идущие обещания и позволять туркестанцам действовать более свободно. Глава Туркестанского Национального Комитета (дававший показания на Нюрнбергском Трибунале) Каюм Хан фактически имел дипломатический статус. Мои отношения с ним были не слишком хороши. Он часто посещал Розенберга и фон Менде. У других комитетов было не так много денег, они были меньше, но имели больше прав, чем наш. Большой ошибкой будет предполагать, что Германия проиграла войну, потому что поддерживала сепаратистов. Да, немцы хотели разъединить советские территории, но не предоставить им какую бы то ни было независимость.
Я размышлял не бросить ли все. Если бы я не был втянут в это с самого начала, я бы мог остаться в стороне, но я уже настолько крепко влип, что бросать все было бы рискованным. Кроме того я действительно хотел помочь своим землякам. Никто не может сказать, что бы получилось, если бы немцы на самом деле поддерживали нацменьшинства.
Столь же неверно было бы сказать, что просоветские настроения стали следствием возникновения настроений антинемецких. По моему мнению восемьдесят процентов людей, воевавших с немцами, находились в безвыходной ситуации: они сражались не за советы, которых ненавидели, а за свою поруганную честь, мстя за унижение и обман, который испытали.
1942 был годом большой перемены настроений. Я наблюдал это в Крыму, на Кавказе, на Украине. В 1941 я ехал через Украину: там люди реально встречали немцев хлебом и солью. Немцы были желанными дорогими гостями, как для русских, так и для украинцев и крымских татар. Только невероятная немецкая дурость развернула эти настроения на 180 градусов. Людей без всякой нужды губили тысячами. Уже весной 1942 настроения населения стали радикально иными. В Днепропетровске я наблюдал такую сцену: в местном ресторане работали две местные девушки - до войны учившиеся в Москве в мединституте. Пришли пять или шесть немецких солдат, сожрали пирожные и конфеты, а потом заорали: "Слишком дорого". Одна из девушек, нимало ни смутившись, сказала им, что если в Берлине сладости дешевле, они могли бы там и оставаться. Солдаты ответили, что пришли освободить русских. Девушка: и на том спасибо, но все же лучше возвращайтесь домой. Удивительно, но немцы ушли без всякого скандала. После этого девушка сказала мне: оба (Сталин и Гитлер) - негодяи, но я предпочитаю своих негодяев.
Партизанское движение не было великорусским антисепаратистским движением ни в коей степени.
Немецкая политика во время оккупации калмыцкой территории: что касается религии, храмы открывались свободно. Но в отличие от других я не видел особого религиозного энтузиазма. То же верно в отношении других оккупированных территорий: я часто заходил там в православные церкви. Я бы был рад увидеть больше набожности, но на самом деле церкви редко заполнялись полностью и среди прихожан было мало молодежи.
Колхозы не были распущены. Это, если говорить о населении, было серьезным камнем преткновения. Во многих случаях прежние руководители остались на своих постах. Я нигде не видел примеров того, чтобы крестьяне взяли власть в свои руки, разделили между собой скот и пр.
Когда я прибыл в Элисту, там один немецкий зондерфюрер издавал на русском газету "Свободная Земля". Неоднозначное название, его можно проинтерпретировать и как "Ничья земля", "кто нашел, тому и принадлежит". На деле ни один калмык не говорил по-немецки, поэтому использовался русский персонал: особенно русские переводчики, и, конечно, они изрядно водили калмыков за нос. К примеру, в Башанту прибыли 120 калмыцких военнопленных вместе с русскими военнопленными, сбежавшими из немецкого лагеря. В декабре немцы арестовали калмыков, так как русская переводчица в немецкой штаб-квартире назвала их советскими агентами или что-то в том же духе; русские же были освобождены. Русский бургомистр обвинял калмыков во всевозможных преступлениях. Конечно, там были и коммунисты.
Я ожидал, что особенно среди калмыков не встречу коммунистических настроений. Действительно, правоверных большевиков среди них не было. Но имел место известный советский патриотизм, особенно среди молодежи. Мне было трудно понять их аргументацию. Они говорили: вспомните, как калмыки жили раньше? Мы не коммунисты, но посмотри на нас сейчас. У нас есть своя республика, своя столица, свои министры и великолепный Дом Советов. В Москве прислушиваются к нацменам. Сейчас здесь немало школ. Одна девушка сказала мне: до войны здесь было несколько богачей и тысячи бедняков. А сейчас все поля засеяны, на них работают комбайны и пр. Я пытался вернуться к разговору о свободе, но они отвечали: это здорово, моральные принципы и все такое, однако хлеб всему голова. Я был этим несколько разочарован. Тридцать лет оставили свой отпечаток, и это надо принимать во внимание. Пути назад нет. Там вырос новый человек: способный, умеющий подстраиваться и ассимилироваться, свободный от угрызений совести.
Но в России были и хорошие, чистые люди. К примеру, в Николаеве я жил в бедной семье которая фактически голодала. Их 17-летний сын должен был пройти ночью 25 километров, чтобы накопать немного картошки. Однажды я попросил его продать для меня на рынке некоторые вещи, которые я привез из Румынии, сказав, что все, что он выручит свыше 150 рублей он может оставить себе. Он отдал мне 300 рублей и не оставил себе ни копейки несмотря на то, что они бедствовали.
В 1943-44 я независимо от Комитета отправился к Власову. Мы обсуждали как продолжить нашу работу, и он был весьма убедителен. Мы планировали продолжать сопротивление даже без немцев.
Нынешняя политическая ситуация среди калмыков.
Среди новых эмигрантов-калмыков нет серьезных политических фигур. Так что общественная жизнь эмигрантов - их около 700 - полностью в руках старой эмиграции. Среди них нет каких-то партий, но мнений разделяются в соответствии с четко определенными позициями.
Два относительно малозначимых интеллектуала, которых уважают, но которые не имеют последователей, это 1)Николаев и 2)Ремелев. Николаев - беспартийный демократ, насквозь антинацист. Ремелев - приспособленец, одно время изображавший из себя демократа, а затем сотрудничавший с Чухновым (возглавлвшего крайне-правую монархическую группу великороссов), сейчас он в Шляйсхайме.
3) твердое ядро эмиграции - последователи Шамбы Балинова
4) лидер четвертой группы - Степанов. Балинов отказался вести с ним дела и подозревает, что тот симпатизирует Советам или даже связан с ними. Во время войны Степанов был подчиненным Балинова в Национальном Комитете. В 1943 Степанов с тремя казаками (вся история калмыцко-казацких связей нуждается в уточнении) основал в Праге казацкую нацистскую партию. Он был генеральным секретарем, хотя на деле никакого "движения" не было. Я пригласил немецких чиновников и пр. в Постоянную Ассамблею. В 1945 Прага была "освобождена", все три казака стали сотрудниками НКВД, все трое хорошо известны: один - поэт, другой - инженер. В 1945 в Берлине Балинов предложил Степанову уходить на запад, пока не пришли русские. Степанов отказался. Он был единственным калмыком, который остался в Берлине. Он работал там переводчиком в советской комендатуре. Потом он утверждал, что убежал, когда появился НКВД. Неясно, как он пересек границу между зонами и попал на запад. Он утверждает, что перешел мост, когда два советских охранника отвлеклись. В июне 1945 он появился в калмыцком лагере в Баварии, затем исчез на неделю, а когда вернулся, сообщил, что ездил повидать свою семью, оставшуюся в Праге. Затем на общем собрании через день после возвращения он заявил, что калмыки должны выдать своих "военных преступников" Советам. Но запроса на экстрадицию не было и никого не отметили. Возможно, его семью использовали, чтобы принуждать его к подобным действиям. Будучи старым эмигрантом он однако стал дипи. Он, бывший диктор геббельсовского радио, сегодня пользуется доверием ИРО. Калмыки искусственно разделены с тех пор, как Степанов возглавляет свой лагерь в Ингольштадте и все большее число калмыков перебирается оттуда в Варнер-казерне в Мюнхене, где главенствует группа Балинова. Степанов сейчас публикует статьи в местной немецкой прессе, которые, согласно Балинову, наносят им ущерб, так как в них утверждается, что большинство калмыков во время войны было настроено пронемецки, а большинство живущих сейчас здесь калмыков составляют вовсе не новые дипи. С точки зрения проблем эмигрантов Балинов считает это сознательным причинением ущерба. Степанов утверждает, что организовал отправку в Парагвай, но Балинов сомневается, что Степанов сам туда уедет. В 1948 Балинов издавал здесь газету "Обозрение". В первом номере был напечатан намек, что деятельность Степанова идет на пользу Советам. Степанов добился того, что ответственное за газетные лицензии бюро ИРО сделало нагоняй Балинову и пригрозило закрыть его газету, если он не откажется от своего обвинения. Балинов напечатал объяснение, что он не называл Степанова советским агентом.
Сами по себе настроения калмыков вовсе не антирусские.
После войны было два случая проникновения советских агентов в калмыцкую среду. Первый был открыто просоветски настроенным калмыком, степановским протеже, желавшим вернуться на родину. Вскоре его жена уже рассказывала в радиопередаче из Киева, что калмыки в Пфаффенхофене хотят вернуться домой, но Балинов и пр. им препятствуют. Имя Степанова не упоминалось. Во втором случае Степанов добился освобождения человека, подозреваемого в том, что он советский агент. Этот человек был посажен американцами в тюрьму без каких-либо доказательств. Десять калмыцких лидеров совещались и некоторые из них (вкл. Балинова и ряд его политических противников) объявили, что арестованный - агент. Буддистский священнослужитель проявил благодушие и счел его невиновным за недостатком улик. Степанов ушел от ответа, но впоследствии добился его освобождения. аргументируя, что заключенный был верующим буддистом, а значит не мог быть коммунистом. Через день после выхода на свободу бывший арестант убил калмыцкого доктора (которого очевидно однажды завербовал, но который вышел из игры) и сбросил его тело в Дунай. Сейчас он в тюрьме.
Похоже, что Степанов пользуется доверием людей из ИРО и разведки CIC, но Балинов считает его посредственностью, не заслуживающей доверия. Многие ранее служившие в калмыцком корпусе занимают скорее сторону Балинова, который не планирует отправляться в Парагвай.
окончание