ЮНОСТЬ В ГЕРМАНИИ
Я возвращаюсь в Берлин. Остбанхоф, Восточный вокзал, раннее утро, большие, залитые светом пространства вокруг остатков Стены, непривычно прозрачный воздух, уходящий вдаль пустынный асфальт, одиноко мигающий светофор. И запахи: пахнет разными деревьями - в Москве они почему-то не пахнут - камнями, булочками.
Рабочий день, но кажется, что выходной - так мало народу. В четыре, а то и в пять раз меньше, чем в Москве, городе того же размера. Я снова тут, в Берлине, не могу поверить. Семь лет назад в этом городе началась моя взрослая жизнь.
Господи, сколько же велосипедов. Турок моет окно своей лавки, усатый дорожный рабочий в бейсболке, купив у него шоколадку «риттер-спорт», кормит ею дворнягу: «на, - говорит, - жри давай» - с сильным берлинским акцентом, типичный такой вымирающий абориген. На детской площадке двое парней лет тридцати возятся со своими маленькими детьми - абсолютно спокойно и расслабленно, без сдавленного стоицизма, который всегда проступает на лицах их русских коллег. В арке на скамеечке сидят седобородые аксакалы в белых шапочках и носках - от удивления здороваюсь по-турецки, они все чинно кивают. Понимаю, что там, во дворе, мечеть. Это Кройцберг, каждая вторая витрина - чайхана, надписи в основном по-турецки. Над Ораниенштрассе в стеклянной трубе проносится поезд метро. Из церкви высыпают празднично одетые бюргеры с девочкой на руках - видимо, крестили. Рядом, на газоне, валяются в обнимку две лесбиянки. На светофоре останавливается крохотный салатовый минивэн, в нем, как в детской машинке, сидит здоровенный мужик с голыми татуированным плечами, в бандане и черных очках. Куда он дел свой «харлей»? Мужик жует жвачку, из динамиков несется Бетховен. Почти все люди на улице - такие симпатичные и свои, что хочется заговорить, дух захватывает. Там и сям проносятся инвалиды на отличных колясках. Откуда их тут столько? Коляски у них такие лихие, что испытываешь дурацкую зависть.
На модной Потсдамерплац я вижу велосипедное колесо, прикованное к столбу на очень толстую, дорогую цепь. В супермаркете покупаю местную сим-карту, не могу разобраться в тарифах, продавщица очень неприветливая, не хочет ничего объяснять, сзади ждут люди. Покупаю наобум - из очереди отходит девушка и говорит: «Вы извините, ладно? Мы не все здесь такие.»
Захожу в кафе, где пиво стоит дешевше минералки и до двух часов дня за 3 евро можно есть сколько хочешь. За стойкой мрачный бородатый грек с татуировками что-то объясняет толстой лохматой барменше с серьгой в носу. Я их щелкаю - и слышу в ответ гневную тираду о том, что фотографы торгуют лицами людей и приносят их в жертву коммерции. "Ты из России? - спрашивает грек, - А ты знаешь, что в России к власти опять пришли фашисты?" «Знаю, - отвечаю я и перехожу в нападение: А сколько ты получаешь в час?" На табло большими красными буквами начинает мигать надпись «Неприличный вопрос!» "Сто евро," - возмущенно отвечает он и отворачивается к раковине с грязной посудой.
Короче, это Берлин. Что такое Берлин? Что, как говорил Гейне, сливается для нас в этом звуке? Я сажусь в метро и еду к друзьям в Пренцлауэр Берг. Мой друг Ник по-прежнему снимает ту же прекрасную старую квартиру с ванной на кухне. Я расспрашиваю про наших студенческих друзей - и с изумлением узнаю, что за семь лет тут почти ничего не изменилось. Это я теперь мать троих детей, а они по большей части только кончили учиться, живут в том же Пренцлауэр Берге - на бывшей окраине Босточного Берлина, которая после объединения оказалась в центре. Этот некогда дешевый район был тогда облюбован студентами, иностранцами, богемой и прочими неформалами.
ДЕТСКИЕ ИГРЫ
Мы идем в соседний Мауэрпарк - сегодня Вальпургиева Ночь, завтра Первое Мая, по этому поводу энтузиасты устраивают тут всякие хэппининги, альтернативные традиционному битью витрин. Мауэрпарк c высоты напоминает большую картиру Брейгеля: множество маленьких человечков, не обращая друг на друга внимания, занимаются разными глупостями. Пожилой польский хиппи пускает удивительные мыльные пузыри размером с трехлетнего ребенка. Негры играют в волейбол, кто-то бросает летающие тарелки, кто-то качается на качелях, кто-то дрессирует собаку, кто-то музицирует, кто-то раздает "free hugs", бесплатные объятия. Человек десять яростно лупят друг друга специально принесенными из дому подушками.
Тут же рядом находится «фломаркт», блошиный рынок - не столько барахолка, сколько пространство для самовыражения. Наряду с фарфоровыми безделушками времен веймарской республики и вызывающе уродливыми босоножками из ГДР здесь продаются произведения свободных художников и ювелиров, диковинные музыкальные инструменты со всех концов земли и пластинки с редкими записями. Воскресные прогулки по "фломаркту" - еженедельный ритуал большинства жителей Пренцлауэр Берга. Опьяняющее сочетание звуков, запахов и языков. Японский дизайнер выставил коллекцию сумок, сделанных на основе пластиковых пакетов из супермаркета. Американский фотограф продает свои снимки разрушенных домов и старинных лампочек накаливания - по восемь евро за штуку. Рослая девушка с дредами плетет замысловатые украшения из ракушек и разноцветных камушков. За прилавком ей помогает смуглый бородатый мужик, похожий на пирата.
- Материалы привозим из Бразилии, - говорит она, - Мой муж оттуда.
- На это и живете?
- Почти. Еще я получаю "киндергельд", детское пособие.
- У вас много детей?
- Да нет, - смеется девушка, - я сама ребенок.
Оказывается, до двадцати семи лет любой гражданин Германии официально считается ребенком. Детское пособие для всех одинаковое - 153 евро. Пока ребенку не исполнилось 18 лет, эти деньги приходят на счет родителей, потом - на его собственный. Лафа кончается, если киндер за это время окончит ВУЗ, но нередко к двадцати семи годам немцы только начинают учиться.
Я помню, как меня впервые изумила здешняя вечная юность: в один из первых дней в Берлине меня позвали на дискотеку. Я села на велик, прикатила к какому-то бункеру на берегу Шпрее, въехала в толпу клубящейся у входа молодежи и обомлела: у стройных тинэйджеров в модных маечках были сороколетние лица. Когда-то, лет в десять, меня так же испугала компания лилипутов - они были моего возраста, с тоненькими голосами, но взрослые дяди и тети.
- В чем секрет вечной молодости?, - говорит мой старый друг Арни, ныне сотрудник Бундестага, - Да очень просто: в 18-19 лет окончил школу, потом альтернативная служба - работаешь с детьми, стариками или инвалидами. Девушки тоже многие идут, это называется «свободный социальный год», государство тебе его оплачивает. Потом поступаешь в ВУЗ. Если хочешь учиться в хорошем, а аттестат не идеальный, придется еще годик подождать - это время многие используют для поездок за границу. ВУЗы у нас пока бесплатные - хотя в некоторых землях уже ввели взносы по 700 евро в семестр, чтобы студенты быстрее учились, - но в Берлине этого пока нет. Пока учишься, тебя обязаны финансировать родители или, если они бедные, специальная госпрограмма - Bundesausbildungsförderungsgesetz (красивый язык, да?). Как правило, речь идет о ссуде, разной, в зависимости от достатка и жилищных условий. Если хорошо учишься, большую часть могут погасить - тогда это просто стипендия, и есть возможность быстро все закончить. Но это мало кому удается.
Действительно, надо быть крайне дисциплинированным человеком, чтобы закончить немецкий ВУЗ вовремя. Фактически студент сам формирует себе программу - выбираешь какие хочешь семинары и пишешь курсовые, за каждую получаешь "шайн". Пока не наберешь определенное количество "шайнов", тебя не допустят к сессии. А их тут всего две - в середине учебы и в конце. Можно уложиться в четыре года, а можно и в десять. Обычно получается лет семь-восемь. Если студент не слишком успешен, его лишают ссуды - тогда приходится подрабатывать, а на это, в свою очередь, уходит много времени. В итоге средний возраст немецких выпускников - 28 лет, но это далеко не предел.
ЧЕЛОВЕК НА ЛУНЕ
Утром я встречаюсь со старым другом, Карлом фон Вольфенхельмом, чтобы пошататься по местам его молодости, остаткам берлинских сквотов. Карл - дитя Западного Берлина, гений этого исчезнувшего города. Здоровый, как Шрек, - только в очках, с выпирающей тевтонской челюстью и седой шевелюрой. Старый анархист, пьяница, наркоман, блюзмен, писатель и историк. Хохочет Карл так, что стены дрожат, глаза маниакально сверкают. «Это был хороший город. Он был, как остров, сам он бы не выжил, но ФРГ вкладывала сюда кучу денег, просто чтобы показать восточным немцам, как у нас хорошо. Мы ничего не производили, но рабочие места создавались искусственно - у нас всего было в три раза больше, чем нужно, - водителей автобусов, врачей, дворников, огромные пособия по безработице. Это была лафа! Тут расплодилось огромное количество писателей, художников, музыкантов, вся западная контркультура съезжалась в этот странный город, окруженный стеной. Ты жил здесь, как на Луне. Представляешь, в центре города вдруг - пустырь и стена, за которой прошлое…»
Так возникла знаменитая берлинская «Сцена», слой неформальной интеллектуальной молодежи. Здесь тысячи маленьких клубов и галерей, несметное количество художников и музыкантов, каждый из которых обязательно найдет место, где показать свое искусство - без всякой, впрочем, надежды на барыш.
Мы идем туда, где была Стена. На развилке дорог стоит очень странный дом, построенный из каких-то ящиков, выброшенных дверей и кусков фанеры. Дом явно турецкий, с кавказскими балконами по второму этажу, вокруг него - огород. "Граница проходила вот таким углом - Карл рисует мне план на бумажке - а стену построили напрямую, срезали угол. В результате в Западном Берлине образовался восточный треугольник, который никто не занимал, все же у нас послушные. А этот турок взял и построил хибару. Теперь это центр города, власти хотели снести - но общественность не дала. Что ты, такие демонстрации были».
Карл - интеллектуал, знает кучу языков, в частности, русский, китайский и албанский. К тому же настоящий барон - что, как ни странно, чувствуется. Его родной дядя участвовал в заговоре военных аристократов против Гитлера, где-то в Вольфенхельме стоят развалины родового замка, из которого в двенадцатом веке его предки грабили купцов.
Жизненная драма Карла крутится вокруг того, что при всем этом в душе он настоящий панк - всю жизнь страдает от глубокого, какого-то прям детского нонконформизма, но преданно ему служит. Когда я впервые увидела его на кухне одного из сквотов, то, несмотря на акцент, решила, что он русский - просто из-за выражения бесшабашности на лице. Черта, прямо скажем, не немецкая - они могут быть сколь угодно хорошими и левыми, но действовать будут разумно и забываться не станут. Только не Карл. Думаю, как раз эта врожденная немелочность и выдает в нем аристократа. Жизнь это ему, правда, не облегчает.
Я рассказываю Карлу про Первомай. «Ты понимаешь, в Берлине за этим стоит совсем своя история. Это же родина социал-демократии, тут убили Либкнехта и Люксембург. Здесь были рабочие районы, Красный Вединг, например, куда нацисты боялись заходить до тридцать девятого года, представляешь? Потом был нацизм, концлагеря, гестапо. Но все равно всю войну было мощное подполье. Пришли американцы и оставили у власти тех же чиновников, которые работали при нацистах. Но наступил 1968, у детей нацистов был ужасный комплекс, они пускались во все тяжкие, только бы не иметь с родителями ничего общего, - становились террористами, голубыми, обращались в иудаизм. Для них это общество себя полностью дискредитировало, у них не было прошлого. Самым ярким выражением был, конечно, «РАФ». Их посадили, но то поколение переколбасилось, выросло, создало партию «Зеленых». Понимаешь, в России красный флаг - жупел, никто его всерьез воспринимать не может. А здесь - это часть истории, которая продолжается.»
АВТОНОМЫ
Мы подходим к одиноко стоящей пятиэтажке, изукрашенной страшными граффити. Вокруг тусуются панки. Это Кёпи, самый известный берлинский сквот, памятник автономному движению. Из подвала рычит хардкор, грязная лестница исписана революционными телегами, бросаются в глаза «Только дохлые рыбы плывут по течению!» и «Solidarität ist ein Falafel!» («Солидарность - это фаляфель»). В туалетах - призывы к мужчинам мочиться сидя, обшарпанные комнаты, кухня, напоминающая картины малых голландцев. Тут живут ультрарадикалы - как раз те, кто ежегодно дерется на Первомаях и устроил побоище в Ростоке.
- В начале 80-х, - рассказывает Карл, - правительство объявлило, что начинается стройка гигантского автобана, который упрется в Стену, на зависть «осси». Предстояло снести массу зданий. Люди уехали, а власти передумали. В результате на границе города стояли сотни огромных пустых домов. Их немедленно заняла разная левая публика, богема. Формально Западный Берлин был отдельным государством, и в нем не было воинской повинности. Все левые, которые не хотели служить в армии, ехали сюда. Потом упала Стена, а в восточной части тоже была куча аварийных домов. В начале 90-х в городе было около тысячи сквотов, десятки тысяч людей.
Так возникло движение автономов, город в городе. Идея была в том, чтобы внутри общества потребления жить по каким-то иным законам. Раз в неделю в сквотах готовят «фолькскюхе» - котел какой-нибудь простой еды. Ее за копейки, по себестоимости, подают внизу, в баре. Жители разных сквотов знают, где когда «фолькскюхе», - и ходят столоваться. Есть веломастерские, где под руководством засаленных работяг с ирокезами можно бесплатно собрать себе велик. Есть даже созданная энтузиастами бесплатная поликлиника для нелегалов и прочих людей без страховки. Мы идем дальше. На улице встречаем трех молодых парней с выводком детей. Это детский сад, явно выросший из того же корешка. На одном из парней - камуфляжная куртка со знакомым флагом и надписью "Россия - вооруженные силы".
- Откуда это у тебя?
- Купил в Питере. Хочешь? У меня есть еще одна.
В большом старом замке Бетаниен, где раньше была больница - наоборот, крайне респектабельный сквот: аккуратная неоготическая анфилада, хороший ремонт, две кухни - мясная и вегететарианская, курить только в коридоре, библиотека с переводами Кропоткина и Бакунина. На кухне чинно завтракают несколько фейерических персонажей. Завтрак вполне бюргерский - булочки, несколько сортов мягкого сыра, кофе и апельсиновый сок. На стене висит карта берлинского центра, в нее воткнуты разноцветные кнопки. Внизу расписание - в какой день и час в каких супермаркетах выкидывают просроченные продукты. Каждый день дежурные садятся на велосипеды и, объехав точки, снабжают товарищей всем необходимым.
Готовка, мытье посуды - все по графику, ордрунг. По воскресеньям пленум, на котором обсуждаются претензии и планируются работы по дому. Слово «пленум» тут никого не смущает. Вообще масса вещей, которые нам кажутся коллективистской, феминистской, антиглобалистской и прочей чепухой, здесь воспринимаются нормально и позитивно.
В коммуне из тридцати человек имеются дети, которые ходят в обычную районную школу. Почти все сквотеры работают или получают студенческое пособие. "Мы не против этого, мы часть общества, - говорит инженер-железнодорожник Клеменс с длиннющими дрэдами, - наша задача - заниматься общественной деятельностью". Они и правда делают кучу всего: организуют семинары по борьбе с сексизмом, консультируют беженцев, показывают кино.
Сейчас от былого расцвета автономизма осталось мало. Правительство проводило тонкую и длительную политику, стараясь интегрировать захватчиков в социальную систему. В отношении жилья немецкие законы очень либеральны - если человек прожил где-то три дня, его уже нельзя выгнать. "Им выделили огромные деньги, чуть ли не 50 марок в час, за то, что они сами сделают у себя ремонт, - говорит Карл, - многие, конечно, наняли за 15 марок окрестных турков, а остальное взяли себе. Но главное, взяв деньги, они признали государство". Постепенно движение распалось: большая часть сквотов подписали контракты с городом, стали платить аренду и превратились в простые жилтоварищества. Меньшая, как Кёпи, наоборот, совсем маргинализировалась, социальная активность там свелась к дракам с полицией.
Сейчас жители Бетаниен ведут переговоры с районной администрацией, добиваясь легального статуса. "Я хочу быть уверен в завтрашнем дне - говорит Клеменс, - хочу покрасить стены в подъезде, но только если нас завтра не выгонят". Захватчики ежемесячно вносят деньги на общий счет в в банке - на случай, если вдруг окажутся на мели.
"Символ Германии - смеется Карл, - это не свастика, а английская булавка, Sicherheitsnadel (дословно "игла безопасности", "игла уверенности"). Немцы всегда стараются перестраховаться…"
ВОЛШЕБНОЕ СТЕКЛЫШКО
На берегу канала в Кройцберге меня останавливает симпатичная, но чумазая девушка - в какой-то невероятной юбке, с велосипедной рамой на плече и стопкой писчей бумаги в руках. Улыбается: «Халло, меня зовут Инке…» Увидев мою камеру, она просит сфотографировать старый облезлый корабль у причала: «Я вот все думаю его починить и что-нибудь там устроить. Надо вывесить фотки в сеть, найти себе компанию...»
Мы движемся к метро. Я спрашиваю, почему она такая грязная. «Да меня родители воспитывали как мальчика, машинки, солдатики, то-се… Представляешь, - вдруг сообщает она, - такие сволочи в этом Арбайтсамте, я так старалась, красивую юбку надела, а они так холодно со мной говорили, да еще ждать заставили. Пришлось за это украсть у них бумагу - ну, зато теперь у меня ее много…» Арбайтсамт - главное место в Берлине, служба занятости. Безработица в Берлине - 25 процентов, масса молодежи живет на пособие. Получать его можно бесконечно, правда это своего рода отдельная работа. Каждый месяц ты должен приносить в Арбайтсамт отчет о том, как ты искал работу. Дело, в общем-то, непыльное: обзвонить 20 контор, услышать отказ и записать их телефон. Если вдруг берут, можно не соглашаться на условия. Но отчитываться надо пунктуально. Впрочем, если протормозил, можно заявить в Арбайтсамте, что у тебя была депрессия. Это, все понимают, причина уважительная.
По дороге Инке находит помидор («О, как здорово! Можно сделать клоунский нос!»), потом подбирает яблочный огрызок и сажает его в ближайшем палисаднике. Начинается дождь, мы прячемся в переходе. Инке вытаскивает из рюкзака увеличительное стекло и разглядывает прохожих: «Это мое волшебное стеклышко…» В стеклышко попадает молодой турок с золотой цепью и волосами, зализанными, как у итальянского мафиози. «Салям аллейкум,» - говорит Инке. Но вид у нее столь радикальный, что турок - парадоксальная ситуация - вежливо раскланивается и удирает. Инке рассказывает про жизнь. Раньше она, оказывается, ездила с бродячим цирком, крутила файршоу. Много путешествовала - на поездах, прячась от контролеров в туалетах. Теперь работает волонтером в «Эмнисти Интернешнл», занимается с детьми беженцев. Недавно поступила в университет - учиться на энергетика, солнечные батареи, ветрогенераторы. Я изумленно пялюсь на Инке - она выглядит не просто как глубокий маргинал, а прямо как сказочное существо, но от социума ее ничто не отделяет, она не изгой. То же легкое смещение привычных понятий я почувствовала, узнав, что мои друзья Арни и Ольдаг - нынче сотрудники Бундестага и Европарламента. Удивилась не тому, что статус их поменялся, а как раз наоборот: тому, что границы тут нет.
В парке моя подруга находит еще один велосипед - вполне целый, но непристегнутый. «О, еще велик, отлично!» Я выражаю свое сомнение в том, что велик ничей, но Инке почему-то в этом уверена. «Надо его пока перепрятать…» - и она звонит в ближайший домофон: «Халло, почта!»
Инке живет в собственном вагончике - тут таких вообще много. В одном парке распожился “Wohnwagenplatz”, табун трейлеров. Рядом - лютеранская церковь, а за ней животноводческая ферма, на которой работают дети. Там и сям в центре города натыкаешься на дачные поселки, типичные клопиные выселки, шесть соток с крохотными домишками, когда-то находившиеся на окраине Восточного Берлина. А семь лет назад я знала одного деревенского паренька, приехавшего поступать на физфак.Тоскуя по привычным занятиям, Джони просто взял да разбил крохотный огородик в одном из городских парков. Выращивал там себе лук, морковку - и никто слова не сказал.
ARM ABER SEXY
С расслабленным отношением к пространству связана и общая ситуация с жильем. Почти все жилье в Берлине съемное, город состоит из доходных домов, собственные норы - редкость. Поэтому аренда дешевая - хорошую двухкомнатную квартиру в старом доме можно снять за 200 евро в месяц (а купить, кстати - за 80 тысяч). Люди не привязаны к недвижимости - и поэтому селятся так, как им удобно, со своими. В Пренцлауэр Берге все ваши соседи будут милыми дрэдастыми студентами, в Кройцберге - толстыми усатыми турками. Это автоматически создает ткань пресловутого гражданского общества.
Кроме того, Берлин, в отличие от Москвы, это самый бедный город Германии. "Arm aber sexy" - "Бедный, но сексуальный" - эта фраза бургомистра Клауса Воверайта стала местным сувениром, теперь ее продают туристам на футболках и кружках. "Мы задолжали государству 60 миллиардов евро, - говорит Ник. Сам он из Марбурга, но все равно говорит про Берлин "мы", - Нам больше не хотят дават деньги на ремонт ЖКХ". Бюргерам здесь делать особо нечего. Они, конечно, есть - в своих специальных гетто, типа Шпандау или Шарлоттенбурга. Но вообще-то дом с садиком и хорошую работу легче устроить себе в каком-нибудь сонном Бремене. Берлин - это город волнующей неопределенности, неясных возможностей. «Я помню, - говорила одна моя подруга, - я ехала на велике, и вдруг сообразила, что могу сейчас повернуть, куда захочу, потому что ничем не связана. У меня есть комната - но я могу легко снять другую в другом районе, я мою посуду в кафе, но ничто не мешает мне найти такое же. Весь город в моем распоряжении.»
"Ты училась в Берлине? - с завистью спрашивали меня друзья из западной Германии, - повезло!" Для жителей индустриальных городов вроде Штуттгарта или Дюссельдорфа, где жизнь куда скучнее, Берлин - это сон о свободе, открытом общении и вечной молодости, территория, где можно до бесконечности откладывать проблему самоопределения и радостно плескаться в волнах мультикультурного разнообразия. Я-то тогда ничего этого не понимала. Мне было девятнадцать, я впервые уехала от родителей, хотела быстрее устроиться на работу и зажить серьезной полезной жизнью, как немцы. Но отовсюду меня выгоняли за разгильдяйство, и в конце концов я все взвесила и вернулась в Москву - хотя у меня была возможность экспериментировать еще много лет. Это был с моей стороны чисто русский поступок. Я так и не поняла, что, чтобы стать как немцы, нужно наоборот - отложить вопрос о самостоятельной жизни минимум лет на пятнадцать.
Здесь можно годами получать пособие по безработице или с легкостью найти 1-Euro-Job - и этого будет вполне достаточно, чтобы снять комнату и не голодать. Большинство берлинской молодежи живет в WG - Wohngemeinschaft, то есть снимает квартиры вскладчину, что гораздо дешевле. Списываются по интернету, смотрят друг на друга - и живут себе. Немецкая самостоятельность и любовь к порядку позволяют мило сосуществовать без особой близости.
- Но Берлин - это большая иллюзия, - говорит моя новая знакомая Яна, - Только кажется, что тут так много всего - нормальной работы можно ждать годами. Моя сестра уже десять раз прошла практику, и нигде ее не берут. Возьмут на три месяца за бесплатно, а потом находят следующего дурачка. В последний раз ей сказали: у нас есть для вас Предложение! Вы так хорошо работали, не могли бы попрактиковаться еще три месяца.
Это довольно характерное надувательство, распространенное сейчас по всей Германии. В прессе нынешняя молодежь именуется "Generation Praktikum", "поколение практикантов". Это очень удобно: практиканты работают почти бесплатно, и налоги за них платить не надо. Причем все честно: никто не обещал, что после практики тебя возьмут на работу.
Работа есть в Штуттгарте, в Мюнхене. Но там начинается совсем другая жизнь. "В Баварии на меня бы уже смотрели косо, - признается мне прилично одетый попутчик в поезде, - видишь, тут маленькая дырочка, там торчит нитка..."
ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ МОЛОДЫМ
Кроме всего прочего, нас с Карлом объединяют попытки издать в России его тёзку Эрнста Толлера, автора прекрасной книжки «Юность в Германии». В свое время к двадцати восьми годам этот парень успел пройти Первую Мировую, побывать забастовочным лидером и президентом Баварской Советской Республики, отсидеть в тюрьме и стать знаменитым драматургом. Нынче юность в Германии другая. «Ты думаешь, мы радовались, когда рухнула Стена? Да мы ненавидели все это. Наша прекрасная житуха подходила к концу. Нам не нужна была здесь столица, Гельмут Коль, вся эта их бюрократия. В день объединения Германии, когда все немецкие гопники бухали у Бранденбургских ворот, я сказал себе: «Карл, ты не будешь пить! Две бутылки вина, не больше. И ты никуда не пойдешь, сиди перед телевизором и оплакивай прошлое.» Я знал, что если напьюсь, то пойду все крушить, а мне было нельзя, у меня уже были две условных судимости, меня могли посадить в тюрьму. Ты знаешь, Юля, я был очень наглый, на самом деле. Я любил пугать бюргеров - видел, что большинство людей боится меня, думают, что я опасен..." Ага, - думаю я, - страшный злой людоед. "И, конечно, после этих двух бутылок были еще две - и потом я увидел какой-то дорогой «мерседес», символ немецкого самодовольства - и стал его ломать. Прибежали полицейские, и просто чудо, что остатки разума не дали мне с ними подраться!»
Берлинская иллюзия, позволяющая десятилетиями жить подростком, в уютном безвременьи - сыграла с Карлом странную шутку. Иногда он брался за что-то, и все - история, музыка, журналистика - давалось ему легко, но заставить себя сделать это делом жизни он не мог. Ряд странных романов, прерываемых полосами алкоголя и героина. «В конце концов, чтобы не сторчаться, я уехал в Польшу, в деревню, и год писал там книгу. Но она вышла, и я снова не знал, что делать. Мне было сорок лет, я опять стал торчать.» Думаю, Карл до сих пор маялся бы - мне не раз попадались такие старые неприкаянные неформалы, «ветераны третьей мистической, инвалиды психоделических битв», удравшие от привычного хода вещей, но никуда не пришедшие. В Первую Мировую ему было бы легче. Но мироздание пошутило и от Карла случайно залетела студентка-киргизска. Она была так наивна и уверена в нем, что Карл, хотя был в ужасе, просто не смог сказать ей то, что собирался. Теперь большую часть времени он живет в Бишкеке, у него двое киргизят, фон Вольфенхельмов, и маленькое туристическое бюро.
С 35-летней Яной я познакомилась на открытии выставки в большой заброшенной фабрике, куда меня затащил Арни. Оказывается, она была замужем за русским, у нее ребенок. Она сразу зовет меня в гости, видит в первый раз - но общается открыто и искренне, как с близким другом. В ее огромной пустой кухне со скрипучим деревянным полом нет всей этой характерной для немецкой молодежи экологической чепухи - ни пророщенных бобов, ни четырех сортов оливкого масла. Она ест какао ложкой прямо из банки, ходит в подростковых шмотках, причем носит их действительно как попало, без артистической тщательности. Чувствуется, что живет как-то по-настоящему - бестолково, но самостоятельно, не пытаясь выстроить свой мир в соответствии с бытующими вокруг схемами.
- Не надо было давать девочкам образование, - говорит она, - теперь они так много всего хотят, к чему-то стремятся, но общество по-прежнему воспринимает женщину как биомашину, говорит: "Теперь ты мать". Как, спрашивается, работать, если надо уже в четыре быть дома? Я вот могла бы заниматься костюмами на съемочной площадке, но для этого надо сутками пропадать на работе. Родители? Так ведь они в Дессау, работают с утра до вечера, да и вообще у нас внуками не сидят. Недавно ввели новое социальное пособие - в течение 14 месяцев можно не ходить на работу, получая семьдесят процентов зарплаты. Так государство пытается поощрять рождаемость. Но они добьются только того, что женщины станут рожать еще позже - только после того как начнут много зарабатывать.
- Я все слышал - кричит из комнаты девятилетний Антон, - вы говорили про меня!
- С какой стати? Дочитывай быстрее свои комиксы, я скоро выключу свет.
Яна уходит в комнату к Антону, уложив его, возвращается, ставит чайник.
- В ГДР у нас все было запрограммировано: школа - институт - работа. Я училась в пединституте и знала, что буду учительницей. И тут обрушилась стена и мы почувствовали, как перед нами открылись все возможности на свете. Я первым делом поехала на год в Англию, учиться на дизайнера. На самом деле я хотела заниматься искусством - но только через четыре года учебы осознала, что это совсем разные вещи. Потом я поступила здесь в школу искусств, на факультет кино. Только закончила.
Живет Яна на киндергельд плюс пособие по безработице. Теперь это трудно - новые хозяева дома, баварцы, потихоньку скупающие берлинскую недвижимость, подняли квартплату.
- Переехать в Кройцберг? Чтобы ребенок усвоил все эти гангстерские замашки? Да никогда в жизни! - Яна возмущенно щелкает игрушечным пистолетиком Антона, - Ты пойми, я хорошо отношусь к туркам, но представь себе школу, где их 70 процентов! Это совершенно особенная среда, у них там жесткая иерархия - если Антон окажется среди них, я боюсь, что перестану его понимать.
У Яны есть «фройнд», ее сокурсник, у него тоже ребенок. По-немецки «айн фройнд» значит просто друг, а «майн фройнд» - бойфренд, молодой человек. Яна говорит о нем неохотно и с осторожностью - вроде бы они собираются вскоре жить вместе, но ей даже не приходит в голову заикнуться о том, чтобы «фройнд» сидел с Антоном или платил за квартиру. Если Антона с кем-то и оставлять, то с Ларсом - это «айн фройнд», он голубой, Яна знает его сто лет и может доверять. Антону по ночам снятся кошмары, он кричит и часто просыпается - поэтому нужно, чтобы все время кто-то был рядом.
Как и в любом обществе, в райском детском саду Берлина легче тем, кто живет по клише. В отличие от большинства моих знакомых, Яна, как и Карл, не знает, как надо жить, как правильно и зачем все это. Почему-то она не старается обмануть себя готовыми ответами, у нее внутри нет машинки, делающей из тебя кого-то. Она страдает от этого, но зато еще живет.
Яна смотрит в окно, где царит ночное веселье - слышится музыка, разговоры в кафе. "По вечерам я обычно закрываю окно - не потому что мне мешает шум, а потому что я тоже хочу... туда..."
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ
Я еду во Фридрихсхаген, к знакомому механику. Друзья подарили мне велик, но его надо подкрутить. Велосипед тут главный транспорт, на машинах ездят в основном турки - потому что у них шесть детей. В метро для велосипедистов билет почему-то в полтора раза дешевле. В вагоне напротив меня висит реклама антидепрессантов: «Депрессия?» Под нее немедленно плюхаются две юные девицы - одна плачет, другая утешает. Мимо проплывает рекламный щит: «Автомобили?» - автосалон пытается завлечь клиентов, но чья-то приписка краской переводит проблему в другую плоскость: «Лошади!»
Вот что приятно: берлинское метро почти никогда не идет под землей - видны пространства, торцы домов, покрытые граффити. Какие-то тут специальные граффити, непонтовые - вон два огромных треугольных цыпленка, один синий, другой желтый, в их непритязательности что-то очень берлинское. Наверное, это просто свобода. Жители города рисуют на стенах свои детские образы и не стесняются.
40-летний Сильвестр живет около озера Мюгельзее, в гетто для среднего класса. У него тут веломагазин и мастерская. Когда-то они с Зильке были анархистами, жили в Кройцберге, швыряли камни в полицейских и дружили с «Гражданской Обороной». Лет десять назад, помнится, Сильвестр ложился под поезд, везший в Россию радиоактивные отходы. Теперь перебрались сюда, потому что дочке удобнее ходить в школу, а ему - на работу. Сильвестр стал совсем круглый - и лысая голова круглая, и кольцо в ухе. Зильке, некогда выглядевшая хлеще Нины Хаген, превратилась в проектного менеджера - каждое утро ездит на работу в Штиглиц, на другой конец города, пашет, как конь. Получилось это как-то само: феминистские взгляды не давали ей жить на деньги мужа, нанялась «пока не выгонят», оказалась толковым работником, втянулась. Двухэтажный флэт их - образцово-буржуйский, как из каталога. По стенам развешаны фотографии Непала, куда они ездили путешествовать.
"Да нет, открыть свое дело несложно - говорит Сильвестр, почти вслепую отлаживая мой велик, висящий на станине, - только нужен сертификат механика - без диплома в Германии гвоздя не забьешь. У меня его нет, но я вру, что занимаюсь ремонтом только двадцать процентов времени. Проблема, что, если я разорюсь, пособие по безработице мне никто платить не будет - бизнес делают на свой риск". Он внимательно расспрашивает о России, сообщает, что они с Зильке собираются в Хайлигендамм. Хорошие ребята.
Выкатываю на сонную улицу - днем вокруг Мюгельзее почти не видно людей, все уехали на работу в деловые районы. Бросаются в глаза только желтые велосипеды почтальонов и оранжевые куртки дворников. Люди тут живут в своих домах - за маленькими газончиками убогое разнообразие немецкого дизайна: там при входе каменные львы, тут чугунное изваяние Девы Марии. Около супермаркета Лидл пенсионеры выгружают из багажников фольксвагенов большие ящики с бутылками из-под пива. Специальный автомат пожирает стеклотару по 15 центов за штуку.
Я беру с полки супермаркета бутылку воды и разглядываю тряпичную куклу за 30 евро. Она, видите ли, вся сделана из натуральных волокон. На лице куклы застыло дурацкое счастливое выражение. Вспоминаю юность, оглядываюсь в поисках видеокамер, кладу куклу в сумку и решительно направляюсь к кассе. Вглядываюсь в лица бюргеров - вдруг заметили и настучат? Пробиваю бутылку воды, с дрожащими коленями выхожу на улицу, к велосипеду, изо всех сил стараясь не бежать. Меня переполняет чувство свободы и ощущение, что можно иметь все что хочешь и бесплатно. Мне только 27, я еще ребенок. Мои родители далеко, в другом городе, я им ничего не должна. У меня очень много времени, со мной может случиться что угодно. Ich bin arm, aber sexy. Детей я посажу на велосипед - одного спереди, другого сзади - и мы поедем пускать мыльные пузыри. Можно ведь и так?
Бедный-сексуальный-2 - про то, как немцы обсуждают идею всем давать деньги просто так, чтобы вообще не надо было работать.