И ещё порцайка зимних стишков весной
* * *
Бреду по снежной целине.
Дилеммою быть или не
быть - попусту не переполнен:
лишь небыть завывает в поле.
Природа времени изви-
листа. И сколько ни язви,
пред выбором ежесекундно
ты стёсываешь жизнь как скульптор.
Воскликнуть старчески: «Оста-
новись, мгновение!» - уста
не учены. Я маловерно
веду пристрастный счёт мгновеньям.
Как Штирлиц Гамлету посме-
ртно пел в шифрованном письме
про них: «Мгновения, мгновени-
я...» И - vici, vidi, veni.
То - легковесно, то - тяже-
ле: дева в нежном неглиже,
заклятый друг с ухмылкой волчьей.
Всё надобно познать воочью.
Но в этом клееном кино
есть исключение одно,
недостижимое теперь уж:
когда от счастия тупеешь.
Счастливые часов не на-
блюдают: такова цена
(точнее, неизменный ценник)
на человеческую цельность.
В итоге - только рваный ритм.
Покоя нет; но волю - жри
сколь угораздило, от пуза.
И ждёт с контрактом вечный спутник.
* * *
Завод музыкальной шкатулки
уместней иным мостовым.
Новёхонький слой штукатурки
трагичен, как клоунский грим.
Тиктакает смерть под браслетом,
и думаешь: сколько теней -
великих и вовсе бесследных -
скользнуло по этой стене.
Башмачкин бессмертен, хоть кожа
черна изнутри от чернил.
И следом за Гоголем - Лёша
Левлосев о нём сочинил.
Кем станется призрак - нашёптан
проспекту в больном полусне -
норштейновским кротким мышонком?
фигуркой в зловещем пенсне?
А может - поверив, что слово
и вправду живее, чем жизнь -
он в партию сгрудится снова?
Бог весть, говорю. Отвяжись…
Бреду по снежной целине.
Дилеммою быть или не
быть - попусту не переполнен:
лишь небыть завывает в поле.
Природа времени изви-
листа. И сколько ни язви,
пред выбором ежесекундно
ты стёсываешь жизнь как скульптор.
Воскликнуть старчески: «Оста-
новись, мгновение!» - уста
не учены. Я маловерно
веду пристрастный счёт мгновеньям.
Как Штирлиц Гамлету посме-
ртно пел в шифрованном письме
про них: «Мгновения, мгновени-
я...» И - vici, vidi, veni.
То - легковесно, то - тяже-
ле: дева в нежном неглиже,
заклятый друг с ухмылкой волчьей.
Всё надобно познать воочью.
Но в этом клееном кино
есть исключение одно,
недостижимое теперь уж:
когда от счастия тупеешь.
Счастливые часов не на-
блюдают: такова цена
(точнее, неизменный ценник)
на человеческую цельность.
В итоге - только рваный ритм.
Покоя нет; но волю - жри
сколь угораздило, от пуза.
И ждёт с контрактом вечный спутник.
* * *
Завод музыкальной шкатулки
уместней иным мостовым.
Новёхонький слой штукатурки
трагичен, как клоунский грим.
Тиктакает смерть под браслетом,
и думаешь: сколько теней -
великих и вовсе бесследных -
скользнуло по этой стене.
Башмачкин бессмертен, хоть кожа
черна изнутри от чернил.
И следом за Гоголем - Лёша
Левлосев о нём сочинил.
Кем станется призрак - нашёптан
проспекту в больном полусне -
норштейновским кротким мышонком?
фигуркой в зловещем пенсне?
А может - поверив, что слово
и вправду живее, чем жизнь -
он в партию сгрудится снова?
Бог весть, говорю. Отвяжись…