2.1. Петербург 2016. Васильевский остров.
Часть 1. Предыстория.
Если вынести за скобки традиционный пеший путь с вокзала до хостела (хорошо, что все они в центре расположены) и рейд по близлежащим магазинам в целях обеспечения себя завтраками и перекусами, то Петербург для меня всегда начинается с часовни Ксении блаженной на Смоленском кладбище и с Васильевского острова вообще. Впервые приехав в северную столицу в шестнадцать лет с институтской группой, я добросовестно пилила до Камской улицы сначала на метро, а потом пешочком, но уже в следующие визиты поняла, что проделывать весь путь по поверхности куда интереснее, и поэтому и на этот раз, запасшись термосом с чаем и картой, я стартую со «своей» Гороховой улицы и беру курс на северо-запад.
На Васильевский остров - или на Ваську, как зовут его жители Петербурга, но я не чувствую за собой права на такую фамильярность, - уже традиционно выхожу через Благовещенский мост. Мне нравится то, что он словно делит Питер на две части: посмотришь в одну сторону - увидишь сердце города с тускло поблескивающим куполом Исаакия и очертаниями прочих классических достопримечательностей, а по другую сторону виднеются промышленные районы, и вместо архитектурных красот вдали высятся громадные портовые краны.
Выполнив ритуальное приветствие Невы (спустившись по мраморным ступенькам, напоминающим станцию метро «Марксистская», постояв на краю пристани и не менее традиционно представив себе, что внезапно булькаюсь в воду - и как, интересно, теперь выбираться на берег?), я вижу на набережной доску, сообщающую о том, что отсюда в 1922 году «отправились в вынужденную эмиграцию выдающиеся деятели отечественной философии, культуры и науки». Не припоминаю, чтобы она раньше здесь была, поэтому останавливаюсь, присматриваюсь и предаюсь философским размышлениям на тему «революции - зло» (а если серьезно, то даже представить себе не могу, каково это - уезжать из своей страны, потому что жить в ней стало опасно или вообще невыносимо). Потом взгляд цепляется за большой каменный храм в отдалении: его-то я как раз хорошо помню по прошлым визитам на остров Большого, Среднего и Малого проспектов, и он всегда оставался для меня загадкой: выглядит он недействующим, потому что издалека кажется, будто он разрушается на глазах или, наоборот, восстанавливается почти из руин. Решаю раскрыть его секрет и шагаю вперед, пока что, по первости, радуясь даже пронизывающему питерскому ветру.
Храм оказывается действующим Успенским подворьем Киево-Печерской лавры, и внутри (и вблизи, кстати, тоже) он уже не имеет такой запустелый вид: храм как храм - немного непривычный чисто внешне, но на этом загадочность заканчивается. Я захожу внутрь (если честно, то для того, чтобы погреться, потому что ветерок все-таки ого-го), и, если подворье по аналогии с посольством считается территорией Киева, то можно сказать, что я целых пять минут провела на Украине. В боковом приделе заканчивается литургия, и священник очень эмоционально произносит проповедь максимум перед двадцатью прихожанами: в будний день мало кто может позволить себе пойти на лаврское подворье. Горячность проповеди меня порядочно напрягает: от излишнего (на мой взгляд) пыла в голосе говорящего мне обычно хочется убежать, зарыться под землю или превратиться в столб, поэтому, посидев немного на широкой скамье у входа, я возвращаюсь на пахнущую пылью и водой набережную.
Далее мой путь лежит вдоль волшебных пронумерованных линий В.О. Ну прелесть же: в одну сторону шестнадцатая линия, в обратную - семнадцатая, итого две улицы объединены в одну (или одна распадается на две). На В.О. меня привлекает сам район: невысокие дома, непарадные, основательные и обжитые, и замкнутые во дворы-колодцы; при случае я иногда заглядываю в открытые арки, и эти каменные коробки без крышки с уставившимися вовнутрь глазами-окнами в сочетании с царящей тишиной каждый раз производят жутковатое впечатление. А еще здесь так же, как в московском районе у метро Автозаводская, классно заглядывать в окна (в те, которые на улицу выходят), и я иду и заглядываюсь, периодически едва не сворачивая себе шею. Хочется сказать, что узнаю с прошлых визитов даже занавески и котиков, хотя, конечно, насчет котиков это я загибаю (насчет занавесок - тоже, но чего не придумаешь ради красного словца). Попутно обнаруживаю табличку хостела «Якорь и штурвал»: «мой» BEDANDBIKE (к слову, рекламой я не занималась и ссылку на сайт не делала, она сама выскочила) меня устраивает более чем, но чем плохо узнать про еще одну антикафешную гостинку? Прохожу мимо школы с парковкой для самокатов: значительная часть парковки занята, и я пытаюсь представить, как утром к школьному двору лихо подкатывает детвора, пристегивает разноцветные самокатики к перекладинам и скрывается за дверями. Пересекаю Средний проспект, краем глаза вижу шпиль лютеранского собора архангела Михаила и думаю о том, что попозже непременно схожу к нему: внутри я ни разу не была и вообще-то не стремлюсь, но как он красив снаружи! Определенно, мое любимое архитектурное сооружение в стиле неоготики.
Приближаюсь к цели. На пути все чаще попадаются учреждения и магазины, названия которых связаны с протекающей поблизости Смоленкой: суровый двор автосервиса «Смоленка», блестящие стекла «Офисов на Смоленке», оформленная в славянском стиле вывеска «Смоленских мастерских» (а занимаются в мастерских изготовлением могильных памятников). Вот уже знакомый поворот улицы, не менее знакомое здание общественного туалета (в отличие от московских синих кабинок здесь буковками WC обозначены каменные строения с батареями и нормальным водопроводом), берег Смоленки, которая в этом месте больше похожа на канавку, чем на речку, и желтые ворота кладбища, они же вход на территорию храма и часовни.
За воротами, под аркой которых табличка с цитатой Пушкина про голубку и подругу дней суровых оповещает всех о том, что здесь погребена Арина Родионовна, далеко вперед уходит широкая аллея; справа прихрамовая площадка, лавочки и сам храм Смоленской иконы Божией Матери. В первые визиты сюда, целеустремленно направляясь к часовне, я почему-то его игнорировала, а потом соотнесла житие Ксении с тем, что вижу на карте и вокруг, поняла, что она, таская по ночам кирпичи, помогала строителям именно этой церкви, и как-то пересмотрела свое отношение к приходу вообще и к храму в частности.
По идее сейчас мне надо повернуть налево, к часовенке, но меня непреодолимо тянут к себе надгробия на участке от ворот до храма. Это - сама история: здесь покоятся одногодки Пушкина, современники восстания декабристов, очевидцы двух российских революций, воины Великой Отечественной войны (преимущественно высшие чины), а еще - коллежские асессоры и статские советники, словно сошедшие со страниц Гоголя или Чехова, вдовы имперских генералов… и по обычаю неподалеку от алтаря - священнослужители Смоленского храма. Я медленно иду по дорожкам между массивными каменными надгробиями девятнадцатого века - среди застывших плачущих фигур, и урн, явно позаимствованных откуда-то из античности, и символических изображений гробов, которые современному человеку напоминают ванну на ножках, и просто камней, на которых вместо привычных нам двух дат каллиграфическим почерком выведено «имярек, 1847, от роду 67 лет»… Обращаю внимание на то, что у многих погребенных в тридцатые годы двадцатого века стоят стандартные, отличающиеся только степенью сохранности кресты с простой мозаикой в виде небольших бирюзово-голубых ромбиков: явно «общественные» кресты вроде как в безбожное время удивляют (но, вероятно, я просто не знаю истории и быта той эпохи). Кое-где к ним приделаны подновленные и закатанные в ламинат таблички с именами и датами; где-то еще не стерты дождями и временем старые надписи… Надписи прошлого и позапрошлого века включают в себя стихи, написанные высоким штилем, или строки из Евангелия. Слева от входа, уже по дороге к часовне, царит век двадцать первый, и значительное место в нем занимают полированные камни с фото и со стихами в совсем другом стиле (я бы сказала, как в магазинных открытках); по дороге к часовне есть «квартал» погибших в авиакатастрофе под Донбассом - целые семьи с одной финишной датой. Неподалеку от них - место упокоения младенчика конца тридцатых годов, ребенка предвоенного времени, и кто-то - видимо, руководствуясь какими-то похожими на суеверия традициями, - оставляет на могиле детские игрушки. Яркий пластмассовый грузовичок заляпан грязью и выглядит, признаться, как в фильме ужасов, а я удивляюсь этому обычаю ровно до тех пор, пока не обнаруживаю игрушки у младенчика 1903 года. После этого открытия изумлению уже не остается места, и я только раздумываю над тем, кто может носить игрушки покойникам прошлого века - а главное, зачем? и почему этот человек, живущий в первой четверти двадцать первого века, выбирает именно этого ребенка? Он - кто-то из его предков?..
Потихоньку отклоняюсь в сторону от дорожек, которыми пользуются все, уже за храмом сворачиваю на совершенно заросшую тропинку, ведущую в глубину кладбища к не таким ухоженным могилам, и вдруг словно налетаю на невидимую стену. Ощущение, как будто за этой чертой начинается такое безлюдье и тишина, что вторгаться во владения этого безмолвия как-то совсем неприлично. Решаю, что могу истолковать это как сигнал «побродила по проходной части, и хватит беспокоить людей, имей совесть, наконец», некоторое время смотрю на почти дикие кусты и травы, среди которых виднеются оградки, и возвращаюсь на главную аллею.
Остановившее меня чувство не является страхом. Страшно на Смоленском мне было только один раз, когда я в утренних сумерках приехала на службу к еще закрытым дверям, тоже пошла исследовать территории внутри кладбищенской ограды, и мне что-то приглючило в пасмурном полусвете раннего утра. Ну что может при плохом освещении глюкануть близорукому и впечатлительному человеку, который в детстве спросонок видел то акулу в собственной кровати (когда одеяло сложилось в какой-то продолговатый кулек, действительно напоминавший рыбу), то черного человека у окна (когда тень открытой форточки легла на обои, нарисовав чей-то профиль)? То ли крыло надгробного ангела показалось головой какого-то громадного человекообразного существа, то ли ветки дерева наложились на памятник каким-то причудливым образом… От сотрясшего меня страха я мгновенно согрелась (а то уже замерзать начинала), а потом пришла в себя, приблизилась к напугавшему надгробию и храбро обошла его вокруг, и этим все и закончилось. Вообще же на кладбищах я ощущаю отзвуки покоя Великой субботы и, признаться, люблю бывать на них - не с целью прощания с кем-либо, а просто так.
На этом тему кладбищ можно считать закрытой, потому что приехала я сюда все-таки с более… паломническими целями, хотя на паломничество, по-моему, мои блуждания по берегам Смоленки не тянут. Вокруг часовни, как и всегда, стоят люди: кто-то читает акафист по книжке или по электронному девайсу, кто-то ставит свечки в песочный подсвечник с восточной стороны строения, кто-то замирает, приложив к салатовой стене ладонь или даже прислонившись к часовне головой… В такой позе столько отчаяния, что мне всегда кажется, что эти люди приходят сюда с какими-то страшными бедами, поэтому тут я уже не хожу кругами и тихонько пристраиваюсь в общую очередь на вход: часовенка маленькая, и даже в будний день она не может вместить в себя всех желающих.
Потом, поняв, что уже изрядно притомилась, я иду искать какую-нибудь кафешку, где можно поесть и отдохнуть, а также дочитать «Нетерпение сердца» Цвейга, которое путешествует по Питеру в моем рюкзаке. На Малом проспекте набредаю на пекарню «Пирогоф» - ее зальчик в полуподвальном помещении нравится мне гораздо больше популярных в Петербурге столовых, и мои ожидания «Пирогоф» не обманывает: это действительно уютное местечко с нормальным обедом по адекватной цене и с огромным выбором самых разных пирогов - правда, до них я так и не добираюсь, обеда вполне хватает.
Книжка вскоре заканчивается, и я возвращаюсь на берег Смоленки. До этого момента мне не доводилось просто погулять вдоль нее, и вот наконец я могу восполнить этот пробел. Оказывается, возле Смоленки есть даже сквер (гугл-карта говорит, что это Камский сад), исполненный осеннего настроения, весь в желтых листьях и в реально горящей огнем рябине. Мне навстречу попадаются две мамы с колясками, и больше никем мое странное уединение в сердце города не нарушается. Я спускаюсь к воде, из принципа опускаю в нее палец (вода очень холодная, но не ледяная), наблюдаю за утками, которых в Петербурге и его окрестностях почему-то просто огромное количество, и любуюсь тем, как они приспособлены для плавания: настоящие кораблики - легкие и маневренные, а еще одушевленные. Красота.
В центре Камского сада - памятная плита от Еревана и скульптура некоего Комитаса, армянского композитора и дирижера (это я благодаря инету только что выяснила, а тогда, увидев памятник, только задалась глубокомысленным вопросом «что это за мужик?»), и еще одна рябина - не простая, а «склонившаяся в поклоне» в память о погибшем в 1942 году двадцативосьмилетнем красноармейце Антоне Иосифовиче Яворовском, посаженная его внуком, «носящим его имя». Наверное, этот современный Антон, придумавший посадить такое фамильное дерево, живет где-то поблизости и, может быть, ходит в Камский сад гулять с правнуками красноармейца Яворовского… По-моему, он молодец, реализовал хорошую идею.
С Васильевского острова я ухожу по любимому Среднему проспекту: Большой - он какой-то слишком большой, Малый - маловат и перекопан, а вот Средний - в самый раз, и Макдак, т.е. бесплатный WC, там стоит опять же, а неподалеку от Макдака высится он - шпиль арх. Михаила. В темное время суток я вижу собор впервые и сначала долго пытаюсь пристроиться так, чтобы фонари над проезжей частью не слепили глаза и дали возможность рассмотреть этого готического красавца, а потом недоуменно любуюсь тем, как из-за освещения светлый шпиль почти растворяется в темнеющем небе, словно в спокойном глубоководном потоке. Конечно, готика и сурова, и порой прямо-таки страшна, и лишена какой-либо легкости… но этим она меня и притягивает. Обхожу собор, с удивлением замечаю, как он прилипает к соседнему зданию той стеной, где по идее должен быть алтарь (ну, по крайней мере это стена, противоположная главному входу), и думаю, что с этого ракурса храм больше похож на какое-то общественное учреждение: шпиля из-за очередного фонаря почти не видно, зато в светящихся окнах на втором этаже виднеются какие-то шкафы и человек за столом… Если у них тут кабинеты, то где же само богослужебное помещение? Не в комнатах же они служат, хотя, может, у лютеран так и принято… Одним словом, здесь больше вопросов, чем ответов, и я, бросив на собор прощальный взгляд, удаляюсь в задумчивости.
Часть 2.2. Республика ШКИД, Н.Гумилев, Достоевский.